Мисс Джин Тэйлор сидела в кресле у своей постели. Сидя так, она всякий раз думала, что, может быть, ей больше и не суждено подняться с постели. Артрит завладевал ее телом и вгрызался все глубже. Голову она уже еле поворачивала, и сейчас повернула с трудом. Алек Уорнер слегка передвинул стул и поместился лицом к ней.

— Это ты донимаешь даму Летти? — спросила она.

Помимо других соображений, у него мелькнула мысль, что в мозгу Джин, возможно, начался процесс размягчения. Он внимательно поглядел ей в глаза: да, вокруг роговицы было серое кольцо, arcus senilis. Ho кольцо это окружало светоч рассудка, по-прежнему озарявший телесные руины.

Мисс Тэйлор разгадала его взгляд и подумала: хоть он и правда настоящий специалист в своей области, но в общем-то, увы, недалеко ушел от иных прочих. Как мы все подкарауливаем друг друга: кто раньше?

— Ну же, Алек, — настаивала она, — скажи, это ты?

— Донимаю Летти? — отозвался он.

Она рассказала ему про анонимные звонки во всех подробностях, потом потребовала:

— Прекрати изучать меня, Алек. У меня пока еще нет размягчения мозга.

— А у Летти, должно быть, есть, — сказал он.

— Нет, Алек, и это неверно.

— Хорошо, предположим, — сказал он, — что ей и в самом деле кто-то звонит. Только почему ты подозреваешь меня? Спрашиваю из чистого любопытства.

— По-моему, это похоже на тебя, Алек. Может быть, я ошибаюсь, но с тебя ведь сталось бы проделать такое с научными целями? Ради какого-нибудь эксперимента…

— С меня сталось бы, — сказал он, — но в данном случае я сомневаюсь, что это я.

— Ах, ты сомневаешься.

— Именно — сомневаюсь. В зале суда, друг мой, я бы с чистым сердцем отверг это обвинение. Но ты же знаешь, я не берусь ни утверждать, ни отрицать чего бы то ни было, что находится в пределах возможного.

— Алек, это ты или нет?

— Не знаю, — сказал он. — Если я, то мне об этом неизвестно. Но может быть, я — Джекил и Хайд, почему бы и нет? Недавно был случай…

— Ведь если это ты, — сказала она, — то полиция до тебя доберется.

— Им придется доказывать мою виновность. И если доказательства будут весомые, то мои сомнения исчезнут.

— Алек, — сказала она, — это ты звонишь ей по телефону?

— Насколько я знаю, нет, — сказал он.

— Значит, не ты, — сказала она. — Может, кто-нибудь по твоему поручению?

Он, словно не расслышав вопроса, с видом скучающего натуралиста устремил взгляд на бабуню Барнакл. Та позволяла наблюдать себя столь же снисходительно-покорно, как она относилась к визитам доктора с гурьбой студентов-медиков или к посещениям патера со святым причастием.

— Уж раз ты так на нее уставился, — сказала мисс Тэйлор, — спроси хоть ее, как она себя чувствует.

— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался Алек.

— Да не слишком, — отозвалась бабуня Барнакл. Она кивнула на дверь, как бы в сторону больничных властей. — Надо начальство менять, — сказала она.

— Видимо, да, — сказал Алек, склонив голову в знак полного понимания, относящегося ко всей палате, и вновь оборотился к Джин Тэйлор.

— Кто-нибудь, — повторила она, — по твоему поручению?

— Сомневаюсь.

— Что ж, — сказала она, — надо, видимо, так понимать, что это не ты и не твой агент.

Когда они познакомились, с полвека назад, ее очень раздражали такие его несуразные «сомнения». Она даже думала, может, он слегка ненормальный. Лишь много лет спустя она сообразила, что это у него речевая самозащита, пускавшаяся в ход исключительно в разговорах с женщинами, которые ему нравились. С мужчинами он никогда так не разговаривал. После стольких лет она наконец поняла, что он, казалось бы, признавал и познавал женский ум в одном-единственном смысле — как источник забавного. Когда мисс Тэйлор сделала это открытие, она порадовалась, что у них обошлось без брака. Не ему, укрытому за почти непроницаемой, насмешливо-покровительственной личиной — ныне слившейся с лицом, — не ему было вступать в серьезные отношения со взрослыми женщинами.

Ей припомнился давний день в 1928-м, через много лет после их романа; загородный уикенд с Чармиан, где гостем был и Алек Уорнер. Под вечер он повел Джин Тэйлор прогуляться — к вящей забаве Чармиан, — «чтобы задать ей несколько вопросов, потому что Джин — самый надежный ответчик». Разговор она почти совсем позабыла, но начальный вопрос остался в памяти.

— Как по-твоему, Джин, другие существуют?

Она не сразу поняла, куда он метит. На минуту ей подумалось, что эти слова как-то относятся к их связи, прервавшейся двадцать с лишним лет назад, тем более что его следующая фраза: «Я вот о чем, Джин, — как ты считаешь, окружающие существуют на самом деле или только нам кажутся?», похоже, имела некий любовный подтекст. Хотя с ним это вроде бы не вязалось. Даже во времена их связи он никогда не опустился бы до изыска в том духе, что в мире, мол, нет никого, кроме нас двоих; только мы и существуем. Да и шла теперь рядом с ним, пожилым мужчиной, женщина на шестом десятке.

— В каком это смысле? — спросила она.

— В самом прямом.

Они вошли в березовую рощу, отсыревшую после вчерашней грозы. С листьев то и дело срывались осыпи капель — то ей, то ему на шляпу. Он взял ее под руку, свел в сторону с аллейки, и она, при всем своем здравомыслии, подумала, что он, может быть, убийца, маньяк. Правда, ей сразу припомнился собственный возраст — все-таки пятьдесят с лишним. Это ведь только молодых душат в лесах сексуальные маньяки? Да нет, опять же подумала она, бывает, что и женщин на шестом десятке. Листья чвакали у них под ногами. У нее в голове творилась полная сумятица. Но я же его прекрасно знаю, это же Алек Уорнер. Да так ли уж я его знаю? — странный он человек. Еще в пору их любви она ему дивилась. Но он же повсюду известен, его репутация… Однако у иных видных людей есть тайные пороки, потому и незаметные, что очень уж эти люди на виду…

— Ты подумай, — говорил он, продолжая увлекать ее в сырые сумрачные заросли, — и тебе станет ясно, что это вполне законный вопрос. При условии, что собственное существование ты полагаешь самоочевидным, веришь ли ты, что существуют другие? Скажи мне, Джин, ты веришь, что вот я, например, в данный момент существую?

Он заглянул ей в лицо, под поля коричневой фетровой шляпки.

— Ты куда ведешь меня? — спросила она, упершись.

— Из этой сырости, — сказал он, — прямиком по тропке. Так скажи мне, ты, разумеется, понимаешь, о чем я спрашиваю? Простой ведь вопрос…

Она взглянула в просвет между деревьями и увидела, что тропка их действительно ведет прямиком в поле. И сразу поняла, что вопрос его — сугубо академический и что он не замышляет изнасилования с убийством. Да и с чего бы ей питать такие подозрения? Какие, однако, странные, подумала она, пробегают мысли в женском уме. Но человек он, конечно, необычный.

— Согласна, — сказала она затем, — что вопрос правомерный. Иной раз задумываешься, может статься полубессознательно, взаправду ли существуют другие.

— Будь добра, — настаивал он, — ты уж задумайся над этим вопросом не полубессознательно. Пусти в ход все отпущенное тебе сознание — и ответь мне именно на этот вопрос.

— Ну, — сказала она, — если так, то, по-моему, другие люди существуют. Вот такой у меня ответ. Здравый смысл его подсказывает.

— Поторопилась с готовым решением, — сказал он. — Нет, ты подумай без всякой спешки.

Они выбрались из лесу и пошли к деревне тропкой по краю пашни. Над улицей возвышалась церквушка, от нее по крутому склону тянулось кладбище. Они шли мимо, и мисс Тэйлор поглядывала за кладбищенскую ограду. Теперь она и вовсе не понимала, то ли он шутит, то ли всерьез, то ли вперемешку: ведь и в их молодые годы — особенно в тот июль 1907-го в фермерском доме — она никогда не знала, как его понять, и, бывало, немножко пугалась.

Она оглядывала кладбище, а он глядел на нее. Он безучастно подметил, что подбородок ее, не затененный шляпкой, стал куда суровее, чем в былые времена. В молодости лицо у нее было круглое, мягко очерченное; и голос необыкновенно тихий, словно у выздоравливающей. С возрастом она стала как-то угловатее; и голос гортанный, и очерк подбородка прямо-таки мужской. Ему это было любопытно, он это, пожалуй, даже одобрял: Джин ему вообще нравилась. Она остановилась и, склонившись на каменную ограду, обводила взглядом могилы.

— Кладбище вот тоже, — сказала она, — удостоверяет существование других людей.

— Каким то есть образом? — спросил он.

Она не знала каким. Сама сказала, и все-таки не знала. И чем больше думала, тем больше недоумевала.

Он безуспешно попробовал перебраться через ограду. Ограда была низкая, но ему не по силам.

— Мне уж под пятьдесят, — сказал он без тени смущения, даже без извиняющейся улыбки, и она вспомнила, как на той ферме в 1907-м, когда он случайно заметил, что у них обоих молодость за спиной: ему — двадцать восемь, ей — тридцать один, ей стало больно и грустно, пока она не сообразила, что он ведь это просто так, ради фактической точности. И она, переняв его повадку и тон, очень спокойно подытожила еще до истечения месяца: «Мы с тобой люди разного круга».

Он отряхнул с брюк кладбищенскую пыль.

— Да, мне под пятьдесят. Однако надо бы все-таки взглянуть на могилы. Что ж, значит, через ворота.

И они пошли между могилами, склоняясь и читая надгробные надписи.

— Верно, верно, я вполне согласен, — сказал он, — что фамилии и даты, высеченные на камне, обозначают чужое существование. Доказывать не доказывают, но свидетельствуют.

— Конечно, — сказала она, — надгробные плиты тоже, может быть, нам привиделись. Но, по-моему, вряд ли.

— Да, эту возможность следует учесть, — сказал он так вежливо, что она рассердилась.

— Могилы, однако же, свидетельствуют очень веско, — сказала она. — Кому это надо — хоронить людей, если они не существовали.

— О да, вот именно, — подтвердил он.

Они прошли прогулочным шагом по короткой аллейке к дому, и Летти, сидевшая за работой у окна библиотеки, взглянула на них и отвела глаза. В дверях навстречу им появилась огненно-рыжая, коротко стриженная Лиза Брук.

— О-о, привет некоторым, — сказала она, шаловливо покосившись на Джин Тэйлор. Алек прошел прямо к себе, а мисс Тэйлор пошла искать Чармиан. Ей встретились несколько человек; все они ее непринужденно приветствовали. Общество было, что называется, свойское: прогулка с Алеком нынче, летом 1928-го, ей в счет не ставилась, даром что некоторые помнили скандальчик былых дней — их идиллию 1907-го. Только некий бригадир, чужак, приглашенный просто потому, что хозяину было надо с ним посоветоваться на предмет скотоводства, заметил, как они гуляли, и потом спросил на слуху у мисс Тэйлор:

— А что это за дама прохаживалась с Алеком? Как-то я ее раньше не замечал.

И Летти, которая терпеть не могла Джин, однако же чуждалась узколобого снобизма, отозвалась:

— Ах, эта, это горничная Чармиан.

— Оно, конечно, всякое бывает, но боюсь, что прочей прислуге такое не по нутру, — заметил бригадир, нимало не погрешив против истины.

И все-таки, размышляла Джин Тэйлор, сидя напротив Алека в палате лечебницы Мод Лонг, пожалуй что, он не просто насмешничал. Хоть наполовину, а допытывался всерьез.

— Будь посерьезнее, — сказала она, глядя на свои искореженные артритом руки.

Алек Уорнер посмотрел на часы.

— Тебе пора идти? — спросила она.

— Нет, у меня еще минут десять. Только что через парк ходу битых три четверти часа. У меня, знаешь ли, с временем поневоле туго. Мне ведь уже под восемьдесят.

— Очень я рада, что ты тут ни при чем, Алек — насчет телефонных звонков…

— Друг мой, ну это же все Летти навоображала, неужели непонятно.

— Ох, нет. Два раза ей передавали через Годфри. «Передайте, — говорил некто, — даме Летти, что ее ждет смерть».

— Как, и Годфри тоже слышал? — удивился он. — Ну, тогда это, наверно, какой-нибудь сумасшедший. И что же Годфри? Испугался?

— Тут дама Летти ничего не говорила.

— Ты, ради бога, разузнай, как они реагируют. Только бы полиция не сцапала беднягу раньше времени. Такие могут быть интересные реакции. — Он поднялся.

— Да, Алек, погоди уходить, у меня к тебе еще кое-что.

Он снова сел и положил шляпу обратно на ее тумбочку.

— Ты знаешь миссис Джопабоком?

— Цунами? Супруга Рональда. Невестка Лизы Брук. Семьдесят первый год. Я с нею познакомился на пароходе возле Бискайского залива в тысяча девятьсот тридцатом. Она была…

— Она самая. Она состоит в нашем больничном комитете. Старшая сестра у нас никуда не годится. Все до одной хотят, чтобы ее перевели. Нужно входить в подробности?

— Не нужно, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я поговорил с Цунами.

— Да. Объясни ты ей, что сестра, о которой идет речь, попросту переутомилась, не по силам ей здесь. Недавно с нею даже вышел скандал, но его замяли.

— Сейчас мне с Цунами переговорить не удастся. Она легла на операцию на прошлой неделе.

— Серьезная операция?

— Рак матки. Но в ее возрасте это само по себе уже не так опасно.

— Что ж, значит, ты для нас пока ничего не сможешь сделать.

— Я подумаю, — сказал он, — с кем бы еще поговорить. Ты ведь, наверно, обращалась к Летти?

— Обращалась.

Он улыбнулся.

— Оставь ее. Пустая трата времени. Ты подумай как следует, Джин, не перебраться ли тебе в тот суррейский пансионат. Это ведь не слишком и дорого: нам на пару с Годфри вполне по карману. Думаю, что Чармиан тоже скоро там окажется. Джин, тебе непременно нужна отдельная комната.

— Теперь уже нет, — сказала мисс Тэйлор. — Я отсюда не поеду. У меня здесь друзья, это мой дом.

— До будущей среды, друг мой, — сказал он, взяв шляпу и пристально оглядывая бабунь, всех по очереди.

— Если приведется, — сказала она.

Два года назад, когда ее пристроили в эту лечебницу, она мечтала о частном пансионате в Суррее, о котором уж чересчур много толковали. Годфри всполошился насчет оплаты, он протестовал при ней и ссылался на всех своих друзей-прогрессистов, что, мол, новые бесплатные больницы для престарелых не в пример лучше оборудованы, чем частные заведения. Алек Уорнер, со своей стороны, подчеркивал, что все это еще не устоялось и что Джин Тэйлор с ее интеллектом и привычками, вероятно, будет весьма не по себе среди разношерстных больничных пациенток.

— Мы обязаны позаботиться о ней, — говорил он, — хотя бы потому, что она во многом такова, какой мы ее сами сделали.

Он предложил взять на себя половину расходов по содержанию Джин в Суррее. Но дама Летти в итоге положила конец спорам, с вызовом заметив Джин: «Милая, да разве же сами вы не предпочтете ни от кого не зависеть? Собственно говоря, вы из числа той самой публики, для которой учреждаются дома призрения, они ваши. Вы прямо-таки обязаны воспользоваться своим правом…» И мисс Тэйлор отвечала: «Разумеется, я предпочитаю государственное обеспечение». Она распорядилась сама и оставила их спорить дальше, сколько им угодно, о том, как от нее избавиться.

Алеку Уорнеру лечебница не понравилась. В первую же неделю он уговаривал ее передумать. Она тоскливо колебалась. Боли ее усилились, до примирения с ними было еще далеко. И снова начали обсуждать и советоваться, не перевести ли ее в Суррей. Тем более, может, со временем и Чармиан очутится там же?

Теперь уже незачем, подумала она после ухода Алека Уорнера. Бабуня Валвона надела очки и принялась отыскивать гороскопы. Нет, теперь уже незачем, думала мисс Тэйлор. Зачем теперь-то, когда худшее позади.

Наутро Чармиан простила миссис Петтигру. Она сама хоть и медленно, однако все же спустилась вниз. Вообще-то движения были затруднительны: миссис Петтигру довольно бережно помогла ей одеться.

— Все же, — заметила Мейбл Петтигру, — надо бы вам взять обыкновение завтракать в постели.

— Ну нет, — весело сказала Чармиан, пробираясь к своему месту вокруг стола и цепляясь за спинки стульев. — Это дурное обыкновение. Утренний час в постели — вот и все, что мне надо. Доброе утро, Годфри.

— Лидия Мэй, — сказал Годфри, погруженный в газету, — умерла вчера у себя в Найтсбридже, не дожив шести дней до девяноста двух лет.

— А, певичка из «Гейети», — отозвалась Чармиан. — Прекрасно ее помню.

— Вы сегодня утречком в хорошей форме, — заметила миссис Петтигру. — Не забудьте принять свои таблетки.

Она отвинтила колпачок поставленного ею же у тарелки Чармиан пузырька, извлекла из него две таблетки и положила их перед Чармиан.

— Я их уже приняла, — сказала Чармиан. — Перед утренним чаем, вы разве не помните?

— Нет, — сказала миссис Петтигру, — вы ошибаетесь, дорогая. Вот ваши таблетки.

— Хорошенькое состояние сколотила, — заметил Годфри. — Бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем и оба раза вышла замуж за денежный мешок. Интересно, сколько она оставила?

— Мне, конечно, где ее помнить, — сказала миссис Петтигру.

— Вздор, — сказал Годфри.

— Прошу прощения, мистер Колстон, я ее помнить не могу. Вы говорите, она бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем, а я в тысяча восемьсот девяносто третьем была еще ребенком.

— Помню, помню ее, — сказала Чармиан. — Она очень выразительно пела — разумеется, по тогдашним канонам.

— Вы бывали в «Гейети»? — изумилась миссис Петтигру. — Но как же это вам…

— Нет, я ее слышала в частном концерте.

— Ну да, вы же тогда были совсем взрослой девушкой. Примите таблетки, дорогая.

Она пододвинула Чармиан две белые пилюльки.

Чармиан отодвинула их и сказала:

— Я уже приняла их сегодня утром, и это совершенно точно. Я ведь обычно и принимаю их за утренним чаем.

— Не всегда, — сказала миссис Петтигру. — Иной раз вы забываете их принять и оставляете на подносе, как именно и случилось нынче утром.

— Она была младшей из четырнадцати детей, — прочел Годфри, — в строгом баптистском семействе. Лишь после смерти отца, восемнадцати лет от роду, она сыграла первую небольшую роль в «Лицее». Выученица Эллен Терри и сэра Генри Ирвинга, она, однако, не пошла стезею драматической актрисы, а сделала карьеру в «Гейети», где стала звездой среди хористок. Тогдашний принц Уэльский…

— Нам ее представили в Канне, — сказала Чармиан, ободренная утренним прояснением памяти, — ведь так?

— Да, да, — подтвердил Годфри, — это было примерно в тысяча девятьсот десятом.

— И она вскочила на стул, огляделась и воскликнула: «Ну и ну! Да тут у вас вся королевская семья в куче: смердит — не продохнешь!» Помнишь, мы еще ужасно смутились, и…

— Нет, Чармиан, нет. Вот тут ты путаешь. На стул — это вскочила одна из сестер Лилли. И не тогда, а гораздо позже. Лидия Мэй была совсем не такая, очень воспитанная девушка.

Миссис Петтигру положила две пилюльки поближе к тарелке Чармиан, теперь уже безмолвно. Чармиан сказала:

— Мне нельзя превышать дозировку, — и дрожащей рукой вернула их в пузырек.

— Чармиан, милая, прими свои таблетки, — сказал Годфри и шумно прихлебнул кофе.

— Я уже приняла две таблетки, я это отчетливо помню. Четыре могут повредить.

Миссис Петтигру возвела глаза к потолку и вздохнула.

— Чего же ради, — сказал Годфри, — я оплачиваю огромные докторские счета, раз ты не хочешь принимать, что тебе прописано?

— Годфри, я не хочу отравлять себя чрезмерными дозами. К тому же счета оплачиваются из моих денег.

— Отравлять, — повторила миссис Петтигру и уронила салфетку, словно потеряв всякое терпение. — Я попросила бы.

— Или попросту ухудшать себе самочувствие, — сказала Чармиан. — Нет, Годфри, не желаю я принимать эти таблетки.

— Ну, знаешь, — сказал он, — если уж на то пошло, так я тебе скажу, что ты адски затрудняешь нам всем жизнь, и мы совершенно не будем в ответе, если у тебя из-за твоих капризов случится приступ.

Чармиан заплакала.

— Я знаю, ты хочешь упрятать меня в пансионат.

В гостиную вошла миссис Энтони — собрать со стола.

— Что такое, — сказала она. — Кто это вас хочет упрятать в пансионат?

— Мы тут немного расстраиваемся, и все по пустякам, — сказала миссис Петтигру.

Чармиан перестала плакать. Она обратилась к миссис Энтони:

— Тэйлор, вы видели сегодня с утра мой чайный поднос, когда его принесли от меня?

Миссис Энтони как будто не уловила вопроса, хоть и расслышала его: она почему-то почувствовала, что в нем есть какая-то загвоздка.

Чармиан повторила:

— Вы видели…

— Вот что, Чармиан, — сказал Годфри, предвидя, что ответ миссис Энтони и предыдущее утверждение миссис Петтигру могут в чем-нибудь не сойтись. А он был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы помешать конфликту между ними. Его уют, весь уклад его жизни зависел от миссис Энтони. Без нее ему вообще, того и гляди, придется оставить дом и перебраться на жительство в какой-нибудь отель. И миссис Петтигру, раз уж наняли, надо удерживать, а то придется отправить Чармиан в пансионат.

— Вот что, Чармиан, хватит с нас шума из-за твоих таблеток, — сказал он.

— Что вы спросили про чайный поднос, миссис Колстон?

— Было на нем что-нибудь, когда его принесли из моей комнаты?

Миссис Петтигру сказала:

— Конечно же, ничего на нем не было. Таблетки ваши я положила обратно в пузырек.

— На подносе была чашка с блюдцем. Принесла его миссис Петтигру, — сказала миссис Энтони, стараясь как можно точнее ответить на вопрос, все еще ее смущавший.

Миссис Петтигру принялась с дребезгом громоздить посуду на поднос миссис Энтони. Она сказала ей:

— Пойдемте, милая, у нас с вами дел в избытке.

Миссис Энтони чувствовала, что она как-то подвела Чармиан, поэтому в дверях, следуя за миссис Петтигру, она скорчила ей в спину гримасу.

Когда они вышли, Годфри сказал:

— Вот смотри, какой из-за тебя переполох. Миссис Петтигру прямо вне себя. Если она от нас уйдет…

— А-а, — сказала Чармиан, — ты мстишь мне, Эрик.

— Я не Эрик, — возразил он.

— Но ты мне мстишь.

Пятнадцать лет назад, на семьдесят первом году жизни, когда память ее начала понемногу слабеть, она приметила, что Годфри обращается с нею так, будто наконец дождался своего часа. Сам-то он вряд ли это сознавал. Это была естественная реакция после долгих лет совместной жизни с одаренной женщиной, знаменитой писательницей, — лет, исполненных постоянного ощущения, что он ее милостью жнет, где не сеял.

С семидесяти до восьмидесяти Чармиан ни разу не попрекнула его за хамское обхождение. Она принимала его новую первенствующую роль как должное, пока не ослабела настолько, что стала почти во всем физически зависеть от него. И лишь теперь, на девятом десятке, она часто повторяла фразу, которую прежде сочла бы неблагоразумной: «Ты мне мстишь».

Нынче, как и всегда, он отозвался: «Вздор какой, за что мне мстить?» Он и правда не знал, за что бы это. Он лишь замечал, что ей так и мерещится преследование: отрава, месть; еще чего выдумает?

— Ты дошла до такого состояния, что воображаешь, будто все кругом в заговоре против тебя, — сказал он.

— И чья же это вина, — спросила она непривычно резко, — что я дошла до такого состояния?

Вопрос ее вконец его рассердил, отчасти потому, что он почуял в нем куда больше здравого смысла, чем в других обвинениях, отчасти же потому, что он не мог на него ответить. Он ощутил тяжкое бремя семейных забот.

Ближе к полудню, когда пришел доктор, Годфри задержал его в передней.

— С нею сегодня адски трудно, доктор.

— Ну что ж, — сказал доктор, — это как раз признак оживления.

— Если и дальше так пойдет, придется подумать о пансионате.

— Оно бы, может, и неплохо подумать, если только ей понравится эта мысль, — сказал доктор. — В домах призрения гораздо лучше поставлен постоянный уход; и были у меня пациенты не в пример тяжелее вашей жены, которые изумительнейшим образом шли на поправку, оказавшись в комфортабельном пансионате. А сами вы как себя чувствуете?

— Я-то? А как я, по-вашему, могу себя чувствовать, когда все домашние заботы ложатся на мои плечи? — огрызнулся Годфри. Он указал на двери, за которыми ждала Чармиан. — Идите-ка вы к ней, — сказал он, обделенный сочувствием и поддержкой, на которые рассчитывал, и смутно обозлившись на эту докторскую болтовню, будто Чармиан едва ли не станет лучше в пансионате.

Доктор взялся за круглую дверную ручку.

— Не стоит так уж удручать себя домашними заботами, — сказал он. — Гуляйте как можно больше. Жена ваша, это я вам твердо говорю, может изумительно поправиться в пансионате, если уж придется. Иногда это такой стимул! Конечно, возраст… и она против… но все же есть большой шанс, что она прямо-таки воспрянет. У нее ведь необычайная способность к регенерации, точно есть некий тайный источник…

«Ну, ловок, — подумал Годфри. — У Чармиан тайный источник, а я плати по счетам».

И он яростно перебил:

— По правде сказать, я иной раз так и думаю, что поделом бы ей. Вот хоть и сегодня утром…

— Уж и поделом, — сказал доктор. — Мы, знаете, не рекомендуем пансионаты в виде карательной меры.

— Вот сукин кот, — сказал Годфри, и доктор, который полуоткрыл дверь к Чармиан, наверняка это отлично расслышал.

Как только доктор вошел, отворилась двустворчатая стеклянная дверь из сада, и в комнате появилась миссис Петтигру.

— Не по сезону приятная погода, — сказала она.

— Н-да, — сказал доктор. — Доброе утро, миссис Колстон. Как вы нынче себя чувствуете?

— Ах, мы сегодня утром, — сказала миссис Петтигру, — не стали принимать наши таблетки, представляете себе, доктор.

— Ну, это не имеет значения, — сказал он.

— Приняла я их, — сказала Чармиан. — Я их приняла перед утренним чаем, а они хотели меня заставить принять еще раз за завтраком. Я точно знаю, что перед утренним чаем, и подумайте, если бы я второй раз…

— Это, в общем-то, не имеет значения, — сказал доктор.

— Но простите, — сказала миссис Петтигру, — ведь это же опасно — превышать назначенную дозу.

— Постарайтесь на будущее установить четкий распорядок — столько-то и тогда-то, — сказал он миссис Петтигру. — Вот и не будет ошибок ни с чьей стороны.

— С моей стороны и не было ошибки, — сказала миссис Петтигру. — У меня с памятью все в порядке.

— В таком случае, — сказала Чармиан, — под вопросом ваши намерения. То есть что побудило вас предложить мне вторую дозу. Тэйлор знает, что я принимаю таблетки по-заведенному. На подносе я их не оставляла.

Доктор взял ее руку, чтобы посчитать пульс, и сказал:

— Миссис Петтигру, вы нас на минуточку извините…

Она удалилась со звучным глубоким усталым вздохом, а на кухне с места в карьер принялась отчитывать миссис Энтони за то, что она «сегодня утром встала на сторону этой полоумной».

— Никакая она не полоумная, — сказала миссис Энтони. — Она ко мне всегда хорошо относилась.

— Да, она не полоумная, — сказала миссис Петтигру, — тут вы правы. Она хитрая и ловкая. И не такая слабенькая, как представляется, уж будьте уверены. Я за ней так это незаметненько наблюдала. Когда ей надо, она свободно разгуливает.

— Не когда ей надо, — сказала миссис Энтони, — а когда самочувствие позволяет. Да что говорить, я же у них девять лет, так или не так? Миссис Колстон понимать надо, у нее бывают хорошие дни и дни из рук вон. Кому ее понимать, как не мне.

— Дикая нелепость, — сказала миссис Петтигру, — чтобы меня, в моем положении, обвинять в отравительстве. Да если бы я собралась ее отравить, я бы уж, смею вас заверить, не так взялась за дело, я бы уж как-нибудь не стала на глазах у всех пичкать ее лекарствами.

— Видать, что нет, — сказала миссис Энтони. — Ну-ка посторонитесь, — сказала она, подметая пол, и без того чистый.

— Вы как со мной разговариваете, миссис Энтони?

— Вы вот что, — сказала миссис Энтони, — муж мой, как он теперь весь день дома, так ему очень не по нутру эта моя работа. Я тут почему — люблю побыть сама по себе, а то замужняя жизнь станет поперек горла. Но между прочим, мне семьдесят, ему шестьдесят восемь, нам и пенсии хватит, и ежели удовольствия от вас, то позвольте сказать «до свидания». Я с нею нянчилась без вас битых девять лет и могла бы дальше, если не мешать и не устраивать.

— Я поговорю с мистером Колстоном, — сказала миссис Петтигру, — и в точности передам ему ваши слова.

— Ну, с ним-то, — сказала миссис Энтони. — С ним идите говорите. С ним мне «здравствуйте — до свидания». Я об ней волнуюсь, не про него. — И миссис Энтони смерила собеседницу вызывающим взглядом.

— То есть вы что именно имеете в виду? — спросила миссис Петтигру. — Вы, собственно, о чем?

— Это сама гадай, — сказала миссис Энтони. — Мне им обед готовить надо.

Миссис Петтигру пошла искать Годфри, который между тем ушел. Она вышла из парадного, подошла к стеклянной двери, прошла в комнату. Она увидела, что доктора нет, а Чармиан читает книгу. Ее передернуло от зависти, когда она подумала, что вот если бы она раскапризничалась, то не пришел бы небось знаменитый доктор, не стал бы с нею мило разговаривать плюс, конечно, дорогой укол, чтобы только она успокоилась и почитала бы книжечку, поставив в доме все вверх дном.

Миссис Петтигру пошла наверх по спальням, поглядеть, все ли там на месте, все ли прибрано, а на самом деле — чтобы остыть и прикинуть. Она сердилась на себя, что у нее вышел разговор с миссис Энтони. Надо было держаться свысока. Правда, всегда было то же самое — даже у Лизы Брук: как ей нужно было вожжаться с прислугой, так она сама опускалась на их уровень. Виною, конечно, добросердечие, однако все-таки это слабость. И неверный тон, думала она, был взят с миссис Энтони: нужно было сразу установить дистанцию и воздерживаться от признаний. Эти мысли породили у миссис Петтигру ощущение сделанной глупости, для многих равнозначное чувству вины. В этом духе она покаялась — и решила, стоя возле аккуратно прибранной постели Чармиан, что уж впредь она себя поставит и укажет миссис Энтони ее место.

Запах горелого обволок лестницу и проник в спальню Чармиан. Миссис Петтигру внюхалась, перегнувшись через перила. Потом прислушалась. Из кухни ни звука — никто не спешил гасить горелки и вызволять кастрюли. Миссис Петтигру спустилась до половины лестницы и послушала еще. Из комнаты, где сидела Чармиан, доносились голоса. Они там судачили с миссис Энтони, жаловались друг другу, а тем временем духовка чадила. картошка обугливалась и выкипевший чайник раскалялся на горящей конфорке. Миссис Петтигру вернулась и взошла по лестнице еще на один пролет — к себе в комнату. Там она достала из ящика комода связку ключей, выбрала из них четыре, положила их в черную замшевую сумочку, которая постоянно была при ней, как бы в знак ее положения в доме, и спустилась в спальню Чармиан, где принялась примерять к секретеру ключ за ключом. Третий подошел. Рыться в бумагах она не стала, напротив, снова закрыла и заперла секретер. И тем же ключиком попробовала ящички. Они не открывались. Она прибрала ключик в особое отделение сумочки и примерила другие. Эти тоже не подходили. Она вышла на лестничную площадку, где запах горелого уже просто бил в нос, и опять прислушалась. Миссис Энтони по-прежнему сидела с Чармиан, и миссис Петтигру рассчитала, что когда она выскочит, то минут как минимум десять будет достаточно занята. Она вынула из сумочки пакетик жевательной резинки и вскрыла его. Там было пять пластинок. Пакетик с тремя пластинками она положила обратно в сумочку, а две пластинки взяла в рот. Она села на стул возле открытой двери и несколько секунд старательно их разжевывала. Потом она послюнила пальцы, вынула изо рта размягченную резинку и расплющила ее. Смочив языком гладкую поверхность, она прижала резинку к замочной скважине одного из ящичков, быстро отняла и положила на ночной столик Чармиан. Она извлекла затем еще две пластинки, разжевала их, послюнила комок и притиснула его к скважине другого ящичка. Потом вскинула сумочку к локтю и, бережно держа в обеих руках комочки с оттисками между большим и указательным пальцем, поднялась к себе. Она осторожно положила твердеющие комочки в ящик, заперла его и отправилась вниз, в дым и смрад.

Миссис Энтони выбежала из оранжерейной в тот самый момент, когда миссис Петтигру появилась на лестничной площадке.

— Мне показалось, — спросила миссис Петтигру, — или что-нибудь горит?

Спустившись на кухню, она застала миссис Энтони в хлопотах: та держала под краном шипящую, дымящуюся кастрюлю. Синее облако медленно выползало из щелей духовки. Миссис Петтигру открыла духовку и отпрянула, охваченная чадом. Миссис Энтони уронила кастрюлю с картошкой и бросилась к духовке.

— Газ выключите, — сказала она миссис Петтигру. — Боже мой, пудинг!

Миссис Петтигру, отфыркиваясь, приблизилась к духовке и выключила газ; затем, взахлеб кашляя, выскочила из кухни и пошла к Чармиан.

— Что-нибудь горит? — спросила Чармиан.

— Пудинг и картофель превратились в уголья.

— Ох, я тут заболталась с Тэйлор, — сказала Чармиан. — Какой ужасный запах, правда? Может быть, проветрим?

Миссис Петтигру отворила стеклянную дверь, и сгусток синего дыма послушным призраком выплыл в сад.

— Годфри, — сказала Чармиан, — ох, он ужасно рассердится. А сколько времени?

— Двадцать минут, — сказала миссис Петтигру.

— Двенадцатого?

— Нет, первого.

— О господи. Подите, пожалуйста, посмотрите, как там справляется миссис Энтони. Годфри будет с минуту на минуту.

Миссис Петтигру осталась у открытой двери.

— Мне кажется, — сказала она, — миссис Энтони теряет обоняние. Как-то она старовата для своих семидесяти, вы не думаете? Вот уж кому семьдесят, так все семьдесят. Ну не странно ли, что дом полон гари, а ей все нипочем?

Из кухни за углом, где миссис Энтони все обдавала водой, доносилось яростное шипение.

— Я тоже никакого запаха не почувствовала, — сказала Чармиан. — Боюсь, что я ее заговорила. Бедняжка, она…

— А вот и мистер Колстон, — сказала миссис Петтигру и отправилась в прихожую ему навстречу.

— Что за черт, почему горит? — сказал он. — Пожар у вас, что ли?

Из кухни выскочила миссис Энтони и объяснила ему, что случилось, вперемешку с обвинениями, жалобами и уведомлением об уходе через две недели.

— Пойду приготовлю омлет, — сказала миссис Петтигру и, возведя глаза к небу за спиной миссис Энтони — так, чтобы видел Годфри, — исчезла на кухне, пошла разбирать беспорядок.

Но Годфри есть не захотел. Он сказал Чармиан:

— Все из-за тебя. Весь дом вверх дном — и только оттого, что ты заупрямилась насчет таблеток.

— Лишняя доза могла бы мне повредить, Годфри. Откуда мне было знать, что таблетки безвредные.

— Какая там лишняя доза. Я лично хотел бы знать, почему эти таблетки безвредные. То есть как понимать, что этот тип прописывает тебе две, а ты можешь, за здорово живешь, принять четыре; что же это за лечение, черта ли тебе в этих таблетках? Вот заплачу этот раз по счету и прогоню его. Возьмем другого доктора.

— Не стану я лечиться у другого доктора.

— Миссис Энтони уведомила об уходе, ты хоть понимаешь, что это значит?

— Я уговорю ее остаться, — сказала Чармиан. — Она сегодня утром переволновалась.

Он сказал:

— Ладно, я опять пошел на улицу. Вонища стоит жуткая.

Он сходил надел пальто и вернулся со словами:

— Ты уж позаботься, чтобы миссис Энтони передумала. — Он знал из прошлого опыта, что этого может добиться только Чармиан. — Это самое меньшее, что ты можешь сделать после того, как твоими стараниями…

Миссис Петтигру и миссис Энтони ели омлет, сидя в пальто, потому что окна нельзя было закрывать. За едой миссис Петтигру снова разругалась с миссис Энтони и потом очень корила себя за это. Ну что же я, виновато думала она, что же я никак не могу выдерживать с ней дистанцию, это бы мне как раз на руку.

Миссис Энтони до вечера просидела с Чармиан, а миссис Петтигру, как бы в порядке действенного покаяния, взяла оба комка жевательной резинки с отчетливыми оттисками замочных скважин и отвезла их одному человечку в Кэмберуэлл-Грин.