Шли дни, с Форта дул ветер.

Не стоит думать, что мисс Броди в пору расцвета была исключительным явлением или. поскольку одно связано с другим, не совсем в своем уме. Ее уникальность состояла лишь в том, что она преподавала в учебном заведении типа школы Марсии Блейн. В тридцатые годы таких, как мисс Броди, были легионы: женщины от тридцати и старше, заполнявшие свое обездоленное войной стародевическое существование поисками и открытием для себя новых идей, энергичной деятельностью в сфере искусства и социального обеспечения, просвещения и религии. Передовые старые девы Эдинбурга не преподавали в школах, тем более в таких традиционных, как школа Марсии Блейн. Именно поэтому, как считали незамужние дамы, работавшие в школе Блейн, мисс Броди была слегка не на своем месте. Но она была вполне на месте в ряду ей подобных: энергичных дочерей умерших или немощных коммерсантов, священников, университетских профессоров, врачей, бывших владельцев больших магазинов или рыбных промыслов, наделивших своих дочерей цепким умом, румяными щеками, лошадиным телосложением, способностью логически мыслить, бодростью духа и собственными средствами. В три часа дня таких, как она, можно было застать у демократических эдинбургских прилавков за спорами с владельцами бакалейных магазинов, а спорили они о чем угодно, начиная с подлинности Священного писания и кончая вопросом, что на самом деле значит надпись «гарантировано» на банках с джемом. Они посещали лекции, пробовали питаться только медом и орехами, брали уроки немецкого языка и затем пускались в путешествие по Германии пешком; покупали фургоны и отправлялись в горы, к озерам; они играли на гитаре и поддерживали начинания всех новых мелких театральных трупп; они снимали квартиры в трущобах, раздавали соседям банки с красками и учили, как простыми средствами украсить жилище; они пропагандировали идеи Мари Стоупс; они ходили на собрания Оксфордской группы и бдительным оком следили за спиритическими сеансами. Некоторые участвовали в Шотландском националистическом движении, другие, как, например, мисс Броди, называли себя европейцами, а Эдинбург — европейской столицей, городом Юма  и Босуэлла .

Они, однако, не принимали участия в женских комитетах. Они не преподавали в школах. Комитетским старым девам не хватало инициативности, и они были далеки от бунтарства — они прилежно работали и были благонравными прихожанками. Школьные учительницы вели еще более праведный образ жизни: зарабатывали себе на хлеб, жили с престарелыми родителями, ходили на прогулки в горы, а по выходным ездили в Норт-Бервик.

Старые девы типа мисс Броди очень любили поговорить, они были феминистками и, подобно большинству феминисток, разговаривали с мужчинами «как мужчина с мужчиной»:

— Я вот что вам скажу, мистер Геддес, контроль над рождаемостью — единственное средство решения проблем рабочего класса. Бесплатное предоставление каждой семье…

Или — часто в три часа дня у прилавков преуспевающих бакалейщиков:

— Мистер Логан, хоть вы и старше меня, но я — женщина в расцвете лет, и я вам скажу, что в воскресных концертах профессора Тови гораздо больше божественного, чем в службах пресвитерианской церкви.

В свете всего этого мисс Броди во внешних проявлениях ничем не отличалась от ей подобных. Что касается ее внутреннего мира, то это — отдельный вопрос, и было еще неясно, до каких крайностей доведет мисс Броди ее внутреннее «я». От других учителей она внешне отличалась лишь тем, что все еще находилась в зыбкой стадии формирования, в то время как они, после того как им исполнялось двадцать, уже вполне сознательно не отваживались менять свои взгляды, особенно в вопросах этики. Мисс Броди хвасталась, что на свете нет ничего такого, чего она уже не может выучить. Учительница, говорившая девочкам: «Сейчас я в расцвете лет. Вы пожинаете плоды моего расцвета», была не сложившейся мисс Броди, а личностью, развивающейся на их глазах, как и сами девочки, которые в ту пору лишь формировались. Расцвет все еще эволюционирующей личности мисс Броди продолжался и когда девочки приближались к двадцатилетнему возрасту. И принципы, по которым мисс Броди жила в заключительной фазе своего расцвета, привели бы ее самое в изумление, услышь она об этом в его начале.

Летние каникулы тысяча девятьсот тридцать первого года ознаменовали первую годовщину вступления мисс Броди в пору расцвета. Надвигающийся учебный год во многом стал для клана Броди годом прозрений. Девочкам к этому времени было по одиннадцать-двенадцать лет, и этот год был полон будоражащих открытий. Впоследствии секс стал для них лишь одной из составных частей жизни. В тот год он довлел над всем остальным.

Новый семестр начался, как всегда, бодро. Войдя в класс, загорелая мисс Броди сказала:

— Я снова ездила в Италию и провела там большую часть каникул. Кроме того, неделю была в Лондоне. Я привезла с собой массу открыток — мы можем приколоть их на стену. Вот репродукция картины Чимабуэ. А вот большой отряд фашистов Муссолини, на этой фотографии их видно лучше, чем на прошлогодней. Они делают потрясающие вещи, я вам потом расскажу. Я со знакомыми была на приеме у папы. Мои знакомые поцеловали его перстень, но я сочла, что приличнее просто склониться к его руке. На мне было длинное черное платье с кружевной накидкой, и я изумительно выглядела. В Лондоне мои друзья — они весьма состоятельные люди, у их дочери две гувернантки, или, как говорят в Англии, няни, — повели меня к А. А. Милну. У него в холле висит репродукция картины Боттичелли «Примавера», что значит «Весна». Я была в черном шелковом платье с большими красными маками — оно мне очень к лицу. Муссолини — один из величайших людей в мире, Рамсею Макдональду до него далеко, а его фашисты…

— Доброе утро, мисс Броди. Доброе утро, девочки, садитесь, — сказала директриса, влетев в класс и оставив за собой открытую настежь дверь.

Мисс Броди высоко подняла голову, прошла за спиной у директрисы и закрыла дверь, придав этому акту вполне определенное значение.

— Я к вам только на минутку, — сказала мисс Маккей, — и сейчас же ухожу. Что ж, девочки, сегодня первый день нового семестра. Мы не упали духом? Нет. В этом году, девочки, вы должны как следует заниматься по всем предметам и сдать экзамены с честью. Помните, что на будущий год вы переходите в среднюю школу. Я надеюсь, вы все хорошо провели летние каникулы — вы все хорошо выглядите и загорели. Надеюсь в скором времени прочитать ваши сочинения о том, как вы провели лето.

Когда она ушла, мисс Броди долго пристально смотрела на дверь. Джудит, девочка не из клана, хихикнула. «Прекрати», — сказала мисс Броди. Повернулась и стала стирать тряпкой длинный пример на деление, который всегда выписывала на доске на случай вторжения во время уроков арифметики, когда по случайности могла заниматься с девочками вовсе не арифметикой. Стерев с доски, она вновь повернулась к классу:

— Мы не упали духом — нет, мы не упали духом — нет. Как я начала говорить, Муссолини совершил величайшие подвиги, и безработица при нем ликвидирована сейчас даже в большей степени, чем в прошлом году. В этом семестре я смогу вам рассказать об очень многом. Вам известно, что я не верю в необходимость разговаривать с детьми как с несмышленышами, вы способны понять гораздо больше, чем обычно предполагают взрослые. Просвещение, или «эдукацио», означает «выведение наружу» от «э», то есть «наружу», и от «дуко», то есть «я веду». Экзамены экзаменами, а рассказ о том, что я видела в Италии, пойдет вам на пользу. В Риме я видела Форум и Колизей, где умирали гладиаторы и рабов кидали на съедение львам. Один вульгарный американец сказал мне: «Похоже на шикарную каменоломню». Американцы произносят слова с назализацией. Мэри, что означает «произносить с назализацией»?

Мэри не знала.

— Глупа по-прежнему, — сказала мисс Броди. — Юнис?

— В нос, — ответила Юнис.

— Отвечай, пожалуйста, полным предложением, — сказала мисс Броди. — Я считаю, в этом году вам следует научиться отвечать полными предложениями. Постараюсь следить за этим. Правильно надо было ответить так: «Произносить с назализацией — значит произносить в нос». Этот американец сказал: «Похоже на шикарную каменоломню». Ах, и это про место, где сражались гладиаторы! «Хайль, Цезарь! — восклицали они. — Идущие на смерть приветствуют тебя!»

Мисс Броди в коричневом платье стояла с поднятой рукой, словно гладиатор. Глаза ее сверкали, как клинок.

— Хайль, Цезарь! — снова воскликнула она и, сияя, повернулась к окну, как будто там сидел Цезарь. — Кто открыл окно? — Мисс Броди резко опустила руку.

Все молчали.

— Кто бы это ни сделал, окно открыто слишком широко. Шести дюймов вполне достаточно. Больше — уже вульгарно. В таких вещах нужно иметь внутреннее чутье. По расписанию мы сейчас должны заниматься историей. Достаньте учебники истории и держите их в руках. Я вам еще немного расскажу про Италию. У фонтана я познакомилась с одним молодым поэтом. На этой картине Данте впервые встречается на Понте Веккьо с Беатриче — так по-итальянски произносят имя Беатриса, и оно звучит очень красиво. В тот миг он и влюбляется в нее. Мэри, сядь прямо и не сутулься. То был великий момент в великой любви. Кто написал эту картину?

Никто не знал.

— Она написана Россетти. Кто такой Россетти, Дженни?

— Художник, — ответила Дженни.

Во взгляде мисс Броди сквозило недоверие.

— И гений, — добавила Сэнди, приходя на выручку Дженни.

— Он был другом… — подсказала мисс Броди.

— Суинберна, — сказал кто-то из девочек.

Мисс Броди улыбнулась.

— Не забыли, — сказала она, обводя взглядом класс. — Каникулы каникулами, а не забыли. Держите учебники истории перед собой на случай, если к нам опять кто-нибудь заглянет.

Она неодобрительно посмотрела на дверь и с достоинством подняла свою прекрасную голову темноволосой римской матроны. Она часто говорила девочкам, что покойный Хью восхищался ее римской внешностью.

— На будущий год, — сказала она, — вас будут учить специалисты: специальный учитель истории, математики, языков. По каждому предмету будет свой учитель, и каждый урок будет по сорок пять минут. Но в этот последний год, пока вы еще у меня, я подарю вам плоды своего расцвета. Они будут служить вам всю жизнь. Тем не менее сперва я отмечу в журнале, кто сегодня присутствует. У нас две новенькие. Новые девочки, встаньте.

Они поднялись с мест и, широко раскрыв глаза, уставились на мисс Броди, которая села за стол.

— Вы привыкнете к нашим порядкам. Какого вы вероисповедания? — спросила мисс Броди, держа ручку наготове. А в небе над школой кружились чайки, прилетевшие с залива Ферт-оф-Форт; зеленые и золотистые верхушки деревьев клонились к школьным окнам.

Приди, желто-серая осень, скорей,

Красой увяданья мне душу согрей.

— Роберт Бернс, — сказала мисс Броди, закрывая журнал. — Мы с вами живем в середине тридцатых годов. У меня в столе четыре фунта румяных яблок из сада мистера Лоутера, его подарок. Давайте-ка съедим их, пока все спокойно — не потому, конечно, что яблоки не входят в мою компетенцию, но осторожность — это… осторожность — это… Сэнди?

— Залог отваги, мисс Броди. — Маленькие глазки Сэнди смотрели на мисс Броди, слегка сощурившись.

Коллеги по начальной школе невзлюбили мисс Броди еще до ее официального вступления в пору расцвета. Учительницы старших классов относились к ней безразлично или с легкой усмешкой, потому что они пока не почувствовали на себе влияние клана Броди — это ожидало их на следующий год, но и тогда они не раздражались понапрасну, сталкиваясь с результатами, как они говорили, «экспериментальных методов мисс Броди». Эти методы вызывали бурное негодование именно в начальной школе среди меньше зарабатывающих и менее образованных учительниц, с которыми мисс Броди имела дело каждый день. Однако из общего правила существовало два исключения — два человека не только относились к мисс Броди без возмущения и небезразлично, но даже всячески ее поддерживали. Одним из них был Гордон Лоутер, учитель пения в младших и старших классах, другим — Тедди Ллойд, преподававший рисование старшеклассницам. Кроме них, мужчин среди учителей не было. Оба были уже слегка влюблены в мисс Броди, так как она одна в их повседневном окружении волновала их как женщина, и, не сознавая этого, они уже начинали соперничать, добиваясь ее благосклонности. Но пока что они не заслужили ее внимания как мужчины, она признавала в них лишь своих сторонников и испытывала благодарность, смешанную с гордостью. Именно члены клана догадались раньше мисс Броди и, уж конечно, раньше самих мужчин, что Мистер Лоутер и мистер Ллойд, каждый претендуя на исключительное право, готовы вывернуться наизнанку, чтобы показать себя в выгодном свете перед мисс Броди.

Гордон Лоутер и Тедди Ллойд казались клану Броди внешне довольно похожими, пока более близкое знакомство с ними не доказало, что они весьма отличаются друг от друга. Оба были золотисто-рыжей масти. Тедди Ллойд, учитель рисования, был гораздо лучше сложен, более красив и намного интереснее как личность. Говорили, что он наполовину валлиец, наполовину англичанин. У него был такой хриплый голос, как будто его постоянно мучил бронхит. Золотистая прядь падала со лба, закрывая глаза. Но самое удивительное заключалось в том, что у него была всего одна рука, правая, которой он рисовал. Вместо левой был пустой рукав, заткнутый в карман. Содержимое рукава он потерял в мировую войну.

Классу мисс Броди только один раз выпала возможность рассмотреть его вблизи, да и то в полумраке, потому что в кабинете рисования были опущены шторы: мистер Ллойд показывал диапозитивы. Мисс Броди привела своих учениц в кабинет и собралась было сесть вместе с ними на край скамейки, но тут учитель рисования подошел к ней, держа в единственной руке стул, и церемонно предложил его, чуть согнув при этом колени, как лакей. Мисс Броди с достоинством — истинное воплощение Британии — уселась, широко расставив ноги, прикрытые значительно ниже колен свободной коричневой юбкой. Мистер Ллойд показывал диапозитивы картин с выставки итальянской живописи в Лондоне. В руке у него была указка, с помощью которой он прослеживал композицию полотен, давая пояснения хриплым голосом. Он ничего не говорил о сюжетах картин, а только обводил указкой каждый изгиб и каждую линию, проведенную художником единым движением кисти и оборванную, например, где-нибудь у локтя, а затем вновь подхваченную, например, у кромки облака или на спинке стула. Застывшие в позах волейболисток дамы «Примаверы» заставили мистера Ллойда поработать как следует. Он без устали обводил указкой контуры их задов, просвечивавших сквозь складки ткани. Когда он сделал это в третий раз, по передней скамье пробежала волна веселья, распространившаяся затем и на другие ряды. Крепко сжимая губы, девочки пытались сдержать душившие их конвульсии, но чем крепче сжимались губы, тем чаще хрюкали носы под напором подавляемого смеха. Мистер Ллойд с обидой и раздражением окинул класс взглядом.

— Очевидно, — сказала мисс Броди, — эти девочки выросли в семьях, не знакомых с культурой и традициями. Нас окружают филистеры, мистер Ллойд.

Это замечание тотчас привело в чувство девочек, стремившихся показать, что они происходят от культурных и бесполых предков. Мистер Ллойд немедленно возобновил демонстрацию художественных форм и опять начал обводить указкой задрапированные прелести одной из боттичеллиевских девиц. Сэнди притворилась, что на нее напал сильный кашель, то же самое сделали еще несколько девочек, сидевших за ней. Другие полезли под скамейки, делая вид, будто что-то уронили. Кое-кто, привалившись к плечу соседки, откровенно хохотал, беспомощно прикрыв рукой рот.

— А уж ты, Сэнди, меня просто удивляешь, — сказала мисс Броди. — Я думала, ты из другого теста.

Сэнди, продолжая кашлять, подняла голову и лицемерно заморгала. Мисс Броди тем временем переключилась на сидевшую к ней ближе всех Мэри Макгрегор. Мэри хихикала, потому что ее заразил общий смех — она была слишком глупа, чтобы у нее возникли собственные забавные эротические ассоциации, и урок мистера Ллойда никогда бы не подействовал на нее так, если бы не развеселились остальные. Но сейчас она бесстыже хихикала, как испорченный ребенок из некультурной семьи. Мисс Броди схватила Мэри за руку, рывком подняла девочку на ноги, потащила к двери и вытолкнула из класса. Захлопнув дверь, мисс Броди вернулась на место с видом человека, окончательно решившего проблему. Проблема и на самом деле была решена, так как энергичная акция мисс Броди отрезвляюще подействовала на девочек, а также дала понять, что формально неугодный заводила удален и они больше не виноваты.

Мистер Ллойд между тем перезарядил проектор и перешел к описанию мадонны с младенцем, в связи с чем девочки были еще более признательны мисс Броди за ее акцию, так как всем было бы неловко, если бы приступ смеха начался в момент, когда указка мистера Ллойда шарила по контурам святыни. Они были даже слегка шокированы, что по такому поводу мистер Ллойд нисколько не изменил интонаций своего хриплого голоса и продолжал бесстрастно объяснять, как художник действовал кистью; он вел себя почти вызывающе, методически обводя очертания богоматери и святого младенца. Сэнди перехватила взгляд, брошенный мистером Ллойдом в сторону мисс Броди. Казалось, он ждал от нее одобрения своего очень профессионального подхода к искусству, и Сэнди видела, как мисс Броди улыбнулась в ответ — такой горделивой и понимающей улыбкой могла улыбнуться богиня какому-нибудь богу, витавшему над горными вершинами.

Вскоре после описанных событий Моника Дуглас, позднее прославившаяся математическими способностями и вспышками гнева, заявила, что видела, как мистер Ллойд целовал мисс Броди. Сообщая об этом остальным пяти членам клана, Моника была абсолютна уверена в достоверности своих наблюдений. Девочки пришли в волнение — в это трудно было поверить.

— Когда?

— Где?

— Вчера после уроков, в кабинете рисования.

— А ты что там делала? — спросила Сэнди, взяв на себя ведение перекрестного допроса.

— Я ходила туда за новым альбомом.

— Зачем? У тебя ведь еще не кончился старый.

— Кончился, — сказала Моника.

— Когда же это он кончился?

— В прошлую субботу, когда вы с мисс Броди играли в гольф.

Дженни и Сэнди действительно в прошлую субботу играли с мисс Броди в гольф на поле в Брейд-Хиллз, пока остальные девочки ходили на этюды.

— У нее правда кончился альбом. Она нарисовала Тивудский лес с пяти точек, — подтвердила Роз Стэнли.

— В кабинете рисования? А где они стояли? — спросила Сэнди.

— В другом конце, — сказала Моника. — Я догадалась, что он ее обнимал и целовал. Когда я открыла дверь, они отскочили друг от друга.

— Какой рукой он ее обнимал? — схитрила Сэнди.

— Правой, конечно. У него нет левой.

— Ты зашла прямо в комнату или из дверей увидела?

— Я вошла и вышла. Я правда видела, говорю тебе!

— А они что сказали? — поинтересовалась Дженни.

— Они меня не видели, — ответила Моника. — Я сразу повернулась и убежала.

— Это был долгий-предолгий поцелуй? — требовательно спросила Сэнди, а Дженни подошла ближе, чтобы услышать, что ответит Моника.

Моника подняла глаза к потолку, как будто подсчитывая в уме. Закончив вычисления, она сказала:

— Да, долгий.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь даже не осталась посмотреть.

— Знаю, и все, — ответила Моника, постепенно накаляясь. — Я все успела заметить. Это был маленький кусочек настоящего долгого поцелуя, потому что я видела, как он ее обнимал, и…

— А я не верю, — пискнула Сэнди, так как была взволнована и отчаянно старалась доказать правдивость донесения Моники, отсеивая сомнительные детали. — Наверное, тебе это приснилось.

Моника вцепилась пальцами в руку Сэнди и ущипнула ее, подло, с вывертом. Сэнди завизжала от боли. Моника с пылающим ярко-красным лицом рванула свой портфель вверх, задев девочек рядом, и те попятились.

— Она начинает злиться, — сказала, прыгая на одной ножке, Юнис Гардинер.

— Я не верю ей, — повторила Сэнди, тщетно стараясь представить себе сцену в кабинете рисования и спровоцировать располагавшую фактами Монику описать ее с должным чувством.

— А я верю, — сказала Роз. — Мистер Ллойд — художник, и мисс Броди — тоже артистическая натура.

Дженни спросила:

— А разве они не видели, как открылась дверь?

— Видели, — ответила Моника. — Когда я открыла дверь, они отскочили друг от друга.

— Откуда ты знаешь, что они тебя не разглядели? — спросила Сэнди.

— Я уже убежала, когда они обернулись. Они стояли в другом конце кабинета, рядом со шторой для натюрмортов.

Она подошла к двери класса и продемонстрировала свое стремительное исчезновение. Эта инсценировка не удовлетворила Сэнди, и она сама вышла из класса, потом открыла дверь, заглянула в комнату, изумленно раскрыла глаза, ахнула и молниеносно ретировалась. Эксперимент с перевоплощением как будто убедил Сэнди и так понравился ее подругам, что пришлось повторить его. Когда Сэнди исполняла этот этюд в четвертый раз и он был уже вовсю расцвечен разнообразными деталями, за ее спиной появилась мисс Броди.

— Что ты делаешь, Сэнди? — спросила она.

— Просто играю, — ответила Сэнди, фотографируя своими маленькими глазками новую ипостась мисс Броди.

Вопрос о том, могла ли на самом деле мисс Броди позволить поцеловать себя и ответить на поцелуй, занимал клан до самого рождества. Дело в том, что история любви мисс Броди в годы войны не позволяла им представить свою учительницу во плоти, поскольку та, более молодая Джин Броди, принадлежала к доисторическим временам — до их появления на свет. Прошлой осенью, слушая под вязом рассказы мисс Броди из цикла «Когда я была молодой», они воспринимали их как нечто весьма далекое от реальности, но поверить в них было легче, чем в донесение Моники Дуглас. Клан Броди решил не разглашать это сообщение, потому что, если бы оно разнеслось по классу, оно пошло бы и дальше, и в конце концов у Моники могли возникнуть неприятности.

А мисс Броди и в самом деле изменилась. И дело было не только в том, что Сэнди и Дженни, мысленно воссоздавая ее новый образ, пытались представить ее себе как женщину, которую можно называть просто Джин. Перемена была в ней самой. Она стала носить платья поновее и светящееся янтарное ожерелье; оно было из такого настоящего янтаря, что, если его потереть, а потом поднести к кусочку бумаги, у него проявлялись магнетические свойства, как мисс Броди однажды продемонстрировала девочкам.

Перемена, происшедшая с мисс Броди, была особенно ощутима в сравнении с другими учительницами начальной школы. Стоило взглянуть на них, а потом на мисс Броди, и было уже легче представить себе, как она поддается поцелуям.

Дженни и Сэнди гадали, не позволили ли себе мистер Ллойд и мисс Броди большего, чем поцелуй в кабинете рисования, и не захлестнула ли их страсть. Они бдительно следили за животом мисс Броди, стараясь определить, не начал ли он расти. Порой, когда им бывало скучно, они решали, что он уже растет. Но в те дни, когда на уроках мисс Броди было весело, они видели, что живот у нее такой же плоский, как раньше, и тогда даже приходили к единому мнению, что Моника Дуглас наврала.

Учительницы начальной школы, здороваясь по утрам с мисс Броди, делали это более чем по-эдинбургски, иначе говоря, весьма любезно, и каждая считала свои долгом непременно сказать: «Доброе утро, дорогая», но Сэнди, которой к тому времени исполнилось одиннадцать лет, чувствовала, что тон, каким они произносят слово «дорогая», казалось, намеренно заставляет это слово рифмоваться со словом «презираю», так что эти дамы могли с тем же успехом вместо «Доброе утро, дорогая» говорить «Доброе утро. Презираю!». Мисс Броди отвечала им с еще более выраженным гордым английским акцентом, чем обычно. «Доброе у-у-тро», — отвечала она, проходя по коридору и поворачивая голову не более чем на оскорбительные полдюйма, и их презрение, попав под колеса кареты, везущей превосходство мисс Броди, превращалось в лепешку. Мисс Броди шагала по коридору с высоко-высоко поднятой головой и часто, войдя наконец в свой класс, позволяла себе на минуту с облегчением привалиться к двери. Она редко заходила в учительскую в свободные часы, когда у ее учениц был урок пения или рукоделия, предпочитая оставаться со своим классом.

Что касается учительниц рукоделия, то эти две женщины стояли несколько особняком от остальных, и их не воспринимали всерьез. Они были младшими сестрами третьей, ныне покойной сестры, после смерти которой никто так и не сумел взять на себя руководство их жизнью. Звали их мисс Эллен и мисс Алисон Керр. Научить чему-либо они не могли — слишком уж были суетливы. Вечно растрепанные, с голубовато-серыми лицами и птичьими глазками, они вместо того, чтобы учить, как надо шить, брали у девочек по очереди их шитье и делали за них большую часть работы. Когда у кого-нибудь дело совсем не клеилось, они распарывали уже сшитый кусок и перешивали заново, приговаривая: «Так не пойдет» или «Какой же это запошивочный шов!» Сестры-рукодельницы пока еще не поддались общей тенденции и не осуждали мисс Броди, так как в душе твердо верили, что их ученые коллеги выше любой критики. Поэтому уроки рукоделия были для всех прекрасным развлечением, и мисс Броди до самого рождества каждую неделю на этих уроках читала девочкам вслух «Джен Эйр», а они, слушая ее, кололи иголками пальцы, насколько хватало терпения, чтобы на шитье оставались интригующие пятнышки крови — из таких пятнышек можно было составлять целые узоры.

Уроки пения были совсем другое дело. Через несколько недель после сообщения о поцелуе в кабинете рисования постепенно стало ясно, что мисс Броди необычно ведет себя до, во время и после уроков пения. В те дни, когда у девочек было пение, она надевала самые новые платья.

Сэнди спросила Монику Дуглас:

— А ты твердо знаешь, что ее поцеловал именно мистер Ллойд? Ты уверена, что это был не мистер Лоутер?

— Это был мистер Ллойд, — ответила Моника. — И потом, это было в кабинете рисования, а не в музыкальной комнате. Чего ради мистер Лоутер пойдет в кабинет рисования?

— Мистер Ллойд и мистер Лоутер похожи, — сказала Сэнди.

— Это был мистер Ллойд, — повторила Моника, постепенно вскипая. — Он обнимал ее одной рукой. Я их видела. Лучше бы я вообще тебе не рассказывала. Мне только Роз верит.

Роз Стэнли действительно верила, но верила лишь потому, что ей было все равно. Ее меньше других членов клана волновали любовные похождения мисс Броди, как и вообще чужая интимная жизнь. Эта черта сохранилась за ней навсегда. Позднее, когда она прославилась сексапильностью, ее потрясающие притягательные свойства объяснялись тем, что секс совсем не интересовал ее, она никогда о нем не думала. Как впоследствии говорила мисс Броди, у Роз был инстинкт.

— Мне только Роз верит, — сказала Моника Дуглас.

Когда в конце пятидесятых годов Моника навестила Сэнди в монастыре, она сказала:

— Я правда видела, как Тедди Ллойд целовался с мисс Броди в кабинете рисования.

— Я знаю, — ответила Сэнди.

Она знала и до того, как мисс Броди сама рассказала ей об этом однажды вскоре после войны, когда они в отеле «Брейд-Хиллз» пили чай с бутербродами, потому что бюджет мисс Броди не позволял устроить чаепитие у нее дома. Мисс Броди сидела в уцелевшей с прежних лет темной ондатровой шубке, никому больше не нужная и познавшая предательство. Она ушла из школы до срока.

— Пора моего расцвета миновала, — вздохнула она.

— Но это был замечательный расцвет, — сказала Сэнди.

Они смотрели в широкие окна на тонкую полоску Брейдберна, вьющуюся по полям, и на дальние холмы, искони такие суровые и голые, что даже во время войны им нечего было терять.

— Как тебе известно, Тедди Ллойд очень любил меня, — сказала мисс Броди, — а я — его. Это была большая любовь. Как-то раз он поцеловал меня в кабинете рисования. Мы так и не стали любовниками, даже когда ты уехала из Эдинбурга и искушение было особенно велико.

Сэнди продолжала смотреть маленькими глазками на холмы.

— Но я отвергла его. Он был женат. Я отвергла большую любовь, пришедшую ко мне в пору расцвета. Нас с ним роднило абсолютно все… артистическая натура…

В свое время она рассчитывала, что ее расцвет продлится до шестидесяти. Но тот послевоенный год оказался последним и всего лишь пятьдесят шестым в жизни мисс Броди. Выглядела она даже старше своих лет, у нее была опухоль. Этот год завершал ее жизнь в нашем мире, что, в несколько другом смысле, можно было сказать и про Сэнди.

Мисс Броди сидела, переживая свое поражение.

— Поздней осенью тысяча девятьсот тридцать первого года… Ты меня слушаешь, Сэнди?

Сэнди отвела взгляд от холмов.

Поздней осенью тысяча девятьсот тридцать первого года мисс Броди не появлялась в школе две недели. Предполагалось, что она нездорова. После уроков клан отправился с цветами навестить ее, но в квартире никого не было. Когда на следующий день девочки начали наводить справки, им сказали, что она уехала за город к подруге и пробудет там, пока не поправится.

На это время класс мисс Броди разделили на несколько групп и втиснули ее учениц в классы других преподавателей. Девочки клана Броди были неразлучны, и всех их отдали худой как скелет учительнице с соответствующей ее телосложению фамилией — звали ее мисс Скелетт, — уроженке Гебридских островов, которая носила юбку до колен, сшитую из чего-то похожего на серое одеяло; юбка эта не выглядела элегантно, даже когда длина до колена была в моде — Роз Стэнли утверждала, что учительница скроила юбку такой куцей из экономии. У мисс Скелетт была очень большая, похожая на череп голова. Маленький холмик груди сдавлен корсажем, шерстяная кофточка — отталкивающего темно-зеленого цвета. На клан Броди ей было совершенно наплевать, а девочки были ошеломлены неожиданным переходом к напряженной учебе и обескуражены ужасной крутостью мисс Скелетт с ее неумолимыми требованиями постоянно соблюдать тишину.

— О боже мой, — как-то раз громко сказала Роз, когда они сели писать сочинение. — Я забыла, как пишется «собственность». Там два «н» или…

— Выучишь наизусть сто строчек из «Мармион», — налетела на нее мисс Скелетт.

К концу первой недели журнал с плохими отметками, соответственно сказывавшимися при составлении характеристик в конце семестра, вовсю пестрел фамилиями девочек клана Броди.

За исключением тех случаев, когда мисс Скелетт надо было внести очередную жертву в черный список, она не удосуживалась запоминать имена учениц мисс Броди. «Ты, девочка», — обычно говорила она, глядя на одну из них. А сами они в ту неделю были настолько ошарашены происходящим, что даже не заметили отмену урока пения, который должен был состояться в среду.

В четверг их согнали в класс рукоделия сразу после обеда. Двух учительниц рукоделия, мисс Алисон и мисс Эллен Керр, казалось, подавляло присутствие мисс Скелетт, и они тотчас же склонились над швейными машинками, показывая девочкам, как с ними обращаться. Челноки машинок сновали вверх и вниз, что обычно заставляло Сэнди и Дженни хихикать, потому что в то время все, что хоть отдаленно могло навести на эротические мысли, немедленно наводило девочек именно на них. Но отсутствие мисс Броди и присутствие мисс Скелетт ощутимо отвлекало их от сексуальной символики окружающих предметов, а нервозность сестер-рукодельниц лишь способствовала возврату к суровому реализму.

Мисс Скелетт, по всей видимости, ходила в ту же церковь, что и сестры Керр, с которыми она время от времени заговаривала, продолжая вышивать салфетку для подноса.

— Мой братец… — то и дело повторяла она, — мой братец говорит…

Брат мисс Скелетт был приходским священником, чем и объяснялись дополнительные предосторожности, к которым в тот день прибегали мисс Алисон и мисс Эллен и в результате чего большая часть шитья пошла прахом.

— Мой братец каждое утро встает в половине шестого… Мой братец организовал…

Сэнди размышляла о следующей главе «Джен Эйр», чтением которой мисс Броди оживляла уроки рукоделия. К этому времени Сэнди уже разделалась с Аланом Бреком и завела дружбу с мистером Рочестером. В данный момент она сидела с ним в саду.

«Вы боитесь меня, мисс Сэнди».

«Вы говорите загадками, как сфинкс, сэр, но я не боюсь».

«Вы так печальны и спокойны, мисс Сэнди… Как! Вы уже уходите?»

«Пробило девять, сэр».

Фраза, сказанная мисс Скелетт, прервала сцену в саду:

— Мистер Лоутер не приходил в школу на этой неделе.

— Да, я тоже слышала, — откликнулась мисс Алисон.

— Его, кажется, не будет по меньшей мере еще неделю.

— Он заболел?

— Боюсь, что да, — сказала мисс Скелетт.

— Мисс Броди тоже нездорова, — заметила мисс Эллен.

— Да, — кивнула мисс Скелетт. — Она тоже не придет на работу еще неделю.

— А что с ней такое?

— Не могу вам сказать, — ответила мисс Скелетт и сделала еще стежок. Затем она подняла глаза на сестер: — Возможно, мисс Броди страдает тем же недугом, что и мистер Лоутер.

Сэнди представила себе мисс Скелетт в роли экономки из «Джен Эйр», которая, догадываясь обо всем, наблюдает, как она поздно вечером возвращается в дом из сада, где сидела на скамейке с мистером Рочестером.

— А что, если у мисс Броди роман с мистером Лоутером? — сказала Сэнди, обращаясь к Дженни, чтобы хоть как-то развеять окружавшую их бесполую тоску.

— Но целовал-то ее мистер Ллойд. Она должна быть влюблена в мистера Ллойда, иначе она не позволила бы ему поцеловать себя.

— Может, она теперь отыгрывается на мистере Лоутере. Он не женат.

Они фантазировали, бросая вызов мисс Скелетт и ее мерзкому братцу, и сами понимали, что фантазируют… Но, вспомнив, каким тоном мисс Скелетт сказала: «Возможно, мисс Броди страдает тем же недугом, что и мистер Лоутер», Сэнди неожиданно заколебалась, чувствуя, что это предположение не лишено оснований. По этой причине она была более сдержанна, чем Дженни, придумывая детали воображаемого романа. Дженни прошептала:

— Они ложатся в постель. Потом он выключает свет. Потом они касаются друг друга пальцами ног. И тут мисс Броди… мисс Броди…

Ее разобрал смех.

— И тут мисс Броди зевает, — сказала Сэнди, чтобы соблюсти приличия, поскольку теперь она подозревала, что это не просто фантазия.

— Нет, мисс Броди говорит: «Дорогой…» Она говорит…

— Тихо ты, — прошептала Сэнди. — Юнис идет.

Юнис приблизилась к столу Дженни и Сэнди, схватила ножницы и пошла обратно. С некоторых пор Юнис ударилась в религию, и в ее присутствии нельзя было говорить о сексе. Она перестала ходить вприпрыжку и скакать на одной ноге. Увлечение религией длилось у нее недолго, но в это время она вела себя очень противно, и ей не доверяли. Когда Юнис отошла на достаточное расстояние от их стола, Дженни продолжила:

— У мистера Лоутера ноги короче, чем у мисс Броди, поэтому она, наверное, обхватывает его ноги своими и…

— Ты не знаешь, где живет мистер Лоутер? — перебила Сэнди.

— В Крэмонде. У него там большой дом и есть экономка.

Через год после войны, когда Сэнди, сидя с мисс Броди у окна отеля «Брейд-Хиллз», отвела взгляд от холмов, чтобы показать, что она слушает, мисс Броди сказала:

— Я отвергла Тедди Ллойда. Но я решила завести какой-нибудь роман, это было единственным спасением. Моя любовь к Тедди была наваждением, эта любовь венчала мой расцвет. Но осенью тридцать первого года у меня начался роман с Гордоном Лоутером. Он был холост, и это было приличнее. Все это — чистая правда, и больше тут ничего не скажешь. Ты меня слушаешь, Сэнди?

— Да, я слушаю.

— У тебя такое выражение, будто ты думаешь о чем-то другом, дорогая. Да, как я уже сказала, это все.

Сэнди действительно думала о другом. Она думала, что это далеко не все.

— Конечно, вокруг подозревали, что у нас связь. Наверное, вы, девочки, знали об этом. По крайней мере ты, Сэнди, догадывалась… Но никто не мог доказать, что между мной и Гордоном что-то было. Это так и осталось недоказанным. Меня предали не поэтому. Я бы хотела узнать, кто же меня предал. Невероятно, что это мог сделать кто-то из моих же девочек. Я часто думаю, а не бедняжка ли Мэри… Наверное, мне нужно было быть с ней помягче. То, что случилось с Мэри, — трагедия. Я представляю себе этот пожар… бедная, бедная девочка. И все равно не понимаю, как она могла меня предать.

— Она не встречалась ни с кем из учителей после того, как ушла из школы, — сказала Сэнди.

— Может быть, меня предала Роз?

Ее хныканье — «предала меня, предала меня» — надоело Сэнди и действовало ей на нервы. Вот уже семь лет, подумала она, как я предала эту зануду. Что она подразумевает, говоря «предала»? Сэнди глядела на холмы, как будто ей хотелось увидеть там прежнюю и неуязвимую мисс Броди, безразличную к критике, как утес.

Вернувшись в школу после двухнедельного отсутствия, мисс Броди сообщила своим ученицам, что получила огромное удовольствие от прекрасного и заслуженного отдыха. Уроки пения у мистера Лоутера снова пошли своим чередом, и он сияющей улыбкой встречал мисс Броди, когда она гордо приводила своих шагающих с высоко поднятой головой воспитанниц в музыкальную комнату. Мисс Броди теперь аккомпанировала мистеру Лоутеру. Она сидела за роялем очень прямо и временами с некоторой печалью во взоре уверенно вступала вторым сопрано, когда девочки пели «Как сладостен чудный удел пастушка» и другие мелодичные опусы, разучиваемые для ежегодного концерта. Коротконогий, застенчивый и златовласый мистер Лоутер больше не играл кудряшками Дженни. Голые ветви скреблись в окна, и Сэнди была почти уверена, что у мисс Броди любовь с учителем пения. Роз Стэнли тогда еще не проявляла заложенных в ней способностей, благодаря которым позднее обнаружилась страсть мисс Броди к однорукому Тедди Ллойду, и мисс Броди продолжала пышно цвести, никем пока не преданная.

Невозможно было вообразить, что мисс Броди спит с мистером Лоутером, невозможно было вообще вообразить ее в каком бы то ни было эротическом контексте, и тем не менее невозможно было не подозревать, что так оно и есть.

В течение весеннего семестра директриса несколько раз приглашала девочек на чай к себе в кабинет, сначала небольшими группами, а потом поодиночке. Таков был заведенный порядок, потому что за чаем мисс Маккей выясняла, собираются ли девочки, перейдя в среднюю школу, учиться по современной программе или намерены поступать на классическое отделение.

Мисс Броди успела дать своим ученицам соответствующее разъяснение:

— Я не имею ничего против современной программы. Современное и классическое отделения равноправны, и каждое из них дает знания, которые пригодятся в жизни. Вы должны сделать выбор самостоятельно. Не каждому по силам классическое образование. Вы должны сделать выбор совершенно самостоятельно.

Естественно, у девочек не оставалось сомнения в пренебрежительном отношении мисс Броди к современному отделению.

Из всего клана его выбрала одна Юнис Гардинер, потому что ее родители желали, чтобы она прошла курс домоводства, а сама она хотела, чтобы у нее оставалось больше времени для занятий спортом, что предусматривалось программой современного отделения. Юнис в то время энергично готовилась к конфирмации и по-прежнему была благочестива чуть больше, чем нравилось мисс Броди. Она теперь отказывалась крутить сальто вне гимнастического зала, душила носовые платки лавандовой водой, отклонила предложение попробовать губную помаду тетки Роз Стэнли, проявляла подозрительно здоровый интерес к международному спорту, и, когда мисс Броди повела клан в театр «Эмпайр», где девочкам предоставлялась первая и последняя возможность увидеть на сцене Павлову, Юнис не пошла; она отпросилась, потому что, как она сказала, у нее было «важное».

— Важное что? — спросила мисс Броди, всегда придиравшаяся к словам, когда чуяла ересь.

— Это в церкви, мисс Броди.

— Да, да, но важное — что? Слово «важное» — прилагательное, а ты употребляешь его как существительное. Если ты хочешь сказать «важное собрание», конечно, иди туда, а у нас будет свое важное собрание в присутствии великой Анны Павловой, женщины, фанатически преданной искусству, балерины, которой достаточно только появиться на сцене, чтобы все другие танцовщицы сразу же стали похожи на слонов. Мы увидим, как Павлова танцует «Умирающего лебедя», — это приобщит нас к вечности.

Весь семестр она пыталась вдохновить Юнис, предлагая ей по крайней мере стать первым миссионером в каком-нибудь смертельно опасном районе земного шара, так как мисс Броди не могла смириться с мыслью, что хоть одна из ее девочек вырастет, не посвятив себя целиком какому-либо высокому призванию. «Кончится тем, что ты станешь вожатой отряда скаутов в пригороде вроде Корстофайна», — мрачно предостерегала она Юнис, которой, кстати, эта идея втайне казалась заманчивой и которая сама жила в Корстофайне. Весь семестр прошел в атмосфере легенд о Павловой, о ее фанатической преданности искусству, о ее диких истериках и презрении ко всему заурядному. «Она закатывает скандалы кордебалету, — говорила мисс Броди, — но это простительно великой актрисе. Она говорит по-английски свободно, и у нее очаровательный акцент. Потом она возвращается домой и погружается в созерцание лебедей на своем озере».

«Сэнди, — сказала Анна Павлова, — ты после меня единственная фанатично преданная искусству балерина. Твой „Умирающий лебедь“ — совершенство: такая выразительная прощальная дробь коготков по сцене…»

«Я знаю», — сказала Сэнди, переводя дух за кулисами. (Подумав, она предпочла именно такой ответ, а не «Ну что вы, я просто делаю все, что могу».)

Павлова понимающе кивнула. Она смотрела в пространство перед собой глазами трагической изгнанницы и жрицы искусства.

«Каждый артист знает про себя, — сказала Павлова. — Не так ли? — И голосом, полным отчаяния, угрожающего перейти в истерику, воскликнула: — Меня никогда не понимали. Никогда! Никогда!»

Сэнди сняла с ноги балетную туфельку и небрежно бросила в другой конец кулис, где ее почтительно подняла какая-то рядовая танцовщица из кордебалета. Перед тем как снять вторую туфельку, Сэнди сказала Павловой:

«Я уверена, что я-то вас понимаю».

«Это правда, — воскликнула Павлова, пожимая Сэнди руку, — потому что ты — актриса и понесешь факел искусства дальше».

Мисс Броди говорила:

— Павлова созерцает лебедей, чтобы довести до совершенства свой лебединый танец. Вы все, взрослея, должны найти свое призвание, как я нашла свое в вас.

За несколько недель до смерти, когда мисс Броди, сидя в постели, принимала навестившую ее в больнице Монику Дуглас и узнала от нее, что Сэнди ушла в монастырь, она сказала:

— Какая жалость! Я имела в виду совсем не такое призвание. Ты не думаешь, что она сделала это мне назло? Мне начинает казаться, что это Сэнди предала меня.

Директриса пригласила Сэнди, Дженни и Мэри на чай накануне пасхальных каникул и занялась обычными расспросами: что они собираются делать в средней школе и на каком отделении намерены заниматься — современном или классическом. Для Мэри Макгрегор классическое отделение исключалось, так как ее отметки были ниже чем требовалось. Это сообщение, казалось, повергло Мэри в уныние.

— Почему тебе так хочется учиться на классическом отделении, Мэри? Оно тебе совершенно не подходит. Неужели твои родители этого не понимают?

— Мисс Броди предпочитает классическое.

— Мисс Броди здесь абсолютно ни при чем, — сказала мисс Маккей, решительно надавливая могучим задом на сиденье стула. — Все зависит от твоих отметок и от того, что по этому поводу думаешь ты и твои родители. А у тебя отметки ниже, чем нужно.

Когда Дженни и Сэнди сообщили о своем решении идти на классическое отделение, она сказала:

— Вероятно, потому, что так предпочитает мисс Броди. Что вам дадут латынь и греческий, когда вы выйдете замуж или устроитесь на работу? Немецкий пригодился бы больше.

Но они стояли на своем, и, смирившись с их выбором, мисс Маккей откровенно попыталась завоевать расположение девочек, расхваливая мисс Броди.

— Прямо не знаю, что бы мы делали без мисс Броди. Ее ученицы всегда отличаются от других, а последние два года, я бы сказала, существенно отличаются.

Потом она попробовала выкачать из них какую-нибудь информацию. Правда ли, что мисс Броди водит их в театр, картинные галереи, приглашает к себе в гости? Как это мило с ее стороны!

— Мисс Броди сама платит за ваши билеты в театр?

— Иногда, — сказала Мэри.

— Но не всегда за всех, — добавила Дженни.

— Мы ходим на галерку, — сказала Сэнди.

— Что ж, это очень любезно с ее стороны. Надеюсь, вы это цените.

— О да, — ответили они хором, сплоченно и бдительно следя, чтобы беседа не приняла оборот, хоть в чем-то неблагоприятный для объединяющего клан Броди начала. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания директрисы.

— Прекрасно, — сказала она. — А на концерты вы с мисс Броди ходите? Мисс Броди ведь очень музыкальна, да?

— Да, — сказала Мэри, вопросительно глядя на подруг.

— В прошлом семестре мы ходили на «Травиату», — сказала Дженни.

— Мисс Броди музыкальна? — снова спросила мисс Маккей, обращаясь к Сэнди и Дженни.

— Мы видели Павлову, — сказала Сэнди.

— Мисс Броди музыкальна? — повторила вопрос мисс Маккей.

— По-моему, мисс Броди больше интересуется искусством, мадам, — ответила Сэнди.

— Но ведь музыка тоже форма искусства.

— Я имею в виду картины и рисунки, — сказала Сэнди.

— Прекрасное объяснение, — кивнула мисс Маккей. — Вы, девочки, берете уроки музыки?

Они все ответили «да».

— У кого? У мистера Лоутера?

Они ответили каждая по-разному, потому что уроки музыки у мистера Лоутера не входили в учебную программу и все три девочки занимались с ним дома частным образом. Но упоминание о мистере Лоутере заставило даже тугодумку Мэри догадаться, к чему клонит мисс Маккей.

— Я слышала, мисс Броди аккомпанирует вам на уроках пения. Что же заставляет тебя думать, Сэнди, что мисс Броди предпочитает музыке живопись?

— Мисс Броди сама нам так сказала. Она говорит, что музыка ее просто интересует, а живопись — ее страстное увлечение.

— А какие у вас культурные интересы? Я полагаю, вы еще слишком юны для страстных увлечений.

— Рассказы, мадам, — сказала Мэри.

— Мисс Броди вам что-нибудь рассказывает?

— Да, — сказала Мэри.

— О чем же?

— Об истории, — хором сказали Дженни и Сэнди, потому что они давно предвидели, что когда-нибудь им зададут этот вопрос, и загодя, как следует поломав голову, придумали ответ, буквально соответствующий истине.

Мисс Маккей молча глядела на них, перекладывая пирог со стола на поднос; было очевидно, что она поражена их явно подготовленным ответом.

Больше она не задавала никаких вопросов, но произнесла следующую весьма примечательную речь:

— Вам очень повезло с мисс Броди. Хотелось бы, чтобы ваши работы по арифметике были получше. Ученицы мисс Броди всегда так или иначе производят на меня большое впечатление. Вам придется как следует подзаняться самыми обычными учебными предметами, чтобы сдать переходные экзамены. Мисс Броди дает вам отличную подготовку для учебы в средней школе. Общая культура не может заменить твердые знания. Я счастлива, что вы верны мисс Броди. Вы должны быть преданы школе, а не какому-то одному человеку.

Содержание этой беседы было передано мисс Броди не полностью.

— Мы рассказали мисс Маккей, как вам нравится искусство, — тем не менее сообщила Сэнди в разговоре с мисс Броди.

— Это действительно так, — сказала мисс Броди, — но «нравится» — не то слово, искусство живописи — моя страсть.

— Я так и сказала, — заметила Сэнди.

Мисс Броди поглядела на нее, как будто хотела сказать то, что, кстати, уже говорила ей дважды, а именно: «Когда-нибудь, Сэнди, ты зайдешь слишком далеко».

— В сравнении с музыкой, — добавила Сэнди, моргая маленькими, поросячьими глазками.

В конце пасхальных каникул произошло событие, увенчавшее насыщенный эротикой год: к гулявшей в одиночестве Дженни пристал какой-то мужчина, весело демонстрировавший свои достоинства на берегу Уотер-оф-Лит. Он сказал ей:

— Иди сюда, посмотри, что у меня есть.

— Что? — спросила Дженни, подходя ближе и думая, что он подобрал выпавшего из гнезда птенца или нашел необычное растение. Поняв, что имелось в виду, она, целая и невредимая, но запыхавшись, прибежала домой, где ее окружили пришедшие в ужас заботливые родственники и настояли, чтобы она для успокоения обязательно выпила сладкого чаю. Поскольку о происшествии было сообщено в полицию, к ним домой в тот же день явилась необыкновенная женщина в полицейской форме, чтобы расспросить обо всем Дженни.

Все это настолько захватило девочек, что остаток каникул пролетел в одно мгновение, а разговоры о невероятных событиях продолжались целый летний семестр. Происшествие тотчас неблагоприятно отразилось на Сэнди, так как ей уже вот-вот должны были разрешить прогулки без сопровождения в уединенные уголки вроде того, где пристали к Дженни, а теперь о самостоятельных вылазках снова не могло быть и речи. Но это было лишь побочным результатом инцидента. Зато все остальное, связанное с ним, дало девочкам массу интересного. Обсуждение шло в двух направлениях: первое — сам мужчина и природа демонстрировавшегося им предмета, и второе — женщина из полиции.

Первый вопрос был исчерпан очень быстро.

— Отвратительный тип, — сказала Дженни.

— Мерзкое животное, — сказала Сэнди.

Вопрос о сотруднице полиции был неисчерпаем, и, хотя Сэнди никогда не видела ни ее, ни вообще женщин-полицейских (в те дни женщины только начинали работать в полиции), на летний семестр она совершенно забросила Алана Брека, мистера Рочестера и всех других литературных героев и влюбилась в допрашивавшую Дженни незнакомку из полиции. Своим интересом Сэнди поддерживала и угасавший энтузиазм Дженни.

— Как она выглядела? На ней был шлем?

— Нет, кепи. У нее были короткие светлые волосы, и из-под кепи выбивались локоны. И темно-синяя форма. Она мне сказала: «Ну а теперь расскажи все как было».

— А ты что сказала? — спросила Сэнди уже в четвертый раз.

И уже в четвертый раз Дженни ответила:

— Ну, я ей сказала: «На берегу под деревьями гулял мужчина, и он держал что-то в руке. А потом, когда он меня увидел, он засмеялся и говорит: „Иди сюда, посмотри, что у меня есть“. А когда я подошла поближе и увидела…» Но я же не могла ей сказать, что я увидела, правда? Тогда она мне сказала: «Ты увидела какую-нибудь гадость?» Я сказала: «Да». Потом она спросила меня, как этот мужчина выглядел и…

Ее история каждый раз звучала одинаково, а Сэнди хотелось услышать новые подробности про сотрудницу полиции, и она искала какие-нибудь зацепки. Дженни, рассказывая, произнесла слово «гадость» как «гадось», что было для нее нехарактерно.

— Она сказала «гадость» или «гадось»? — спросила Сэнди, когда история была ей рассказана в четвертый раз.

— Гадось.

Это вызвало у Сэнди крайне гадкое ощущение и на несколько месяцев отбило охоту размышлять о сексе. Тем не менее, поскольку подобное произношение не нравилось Сэнди и у нее от этого даже бежали по спине мурашки, она приставала к Дженни с просьбами пересмотреть эту деталь и согласиться, что женщина из полиции все-таки произнесла слово «гадость» правильно.

— Очень многие говорят «гадось», — сказала Дженни.

— Знаю, но мне такие люди не нравятся. Они — ни то ни се.

Это обстоятельство очень тревожило Сэнди, и ей пришлось выдумать новый речевой образ для своей героини. Кроме того, ее беспокоило, что Дженни не знала ни как звали сотрудницу полиции, ни даже как к ней обращаться: «констебль», «сержант» или просто «мисс». Сэнди решила называть ее сержант Анна Грэй. Сэнди была правой рукой Анны Грэй в женской полиции, и они были призваны ликвидировать секс в Эдинбурге и его окрестностях. В воскресных газетах, к которым у Сэнди был свободный доступ, можно было найти правильную профессиональную терминологию, фразы типа «имела место интимная близость» и «истица была в положении». О женщинах в подобных случаях не говорилось «мисс» или «миссис», их называли просто по фамилии: «Уиллис была снова взята под стражу…», «адвокат сообщил, что, как выяснилось, Роубек в положении».

Итак, Сэнди, сдвинув на затылок темно-синее форменное кепи, сидела на ступеньках лестницы рядом с сержантом Анной Грэй и держала под наблюдением участок между деревьями на берегу Уотер-оф-Лит, куда приходило «мерзкое животное», сказавшее Дженни: «Посмотри, что у меня есть», и где на самом деле Сэнди никогда не была.

«И вот еще что, — сказала Сэнди. — Нам надо побольше узнать о деле Броди и выяснить, не в положении ли она в результате своей связи с Гордоном Лоутером, про которого известно, что он учитель пения в женской школе Марсии Блейн».

«Интимная близость, несомненно, имела место, — ответила сержант Анна Грэй, очень мило выглядевшая в темной форме и кепи, обрамленном коротко стриженными вьющимися волосами. — Единственное, чего нам не хватает, — это нескольких компрометирующих документов».

«Предоставьте все мне, сержант Анна», — сказала Сэнди, потому что в те дни они с Дженни занимались сочинением любовной переписки между мисс Броди и учителем пения. Сержант Анна благодарно сжала руку Сэнди, и они посмотрели друг другу в глаза: между ними существовало столь глубокое взаимопонимание, что слова были излишни.

Когда кончились каникулы и девочки вернулись в школу, уотер-оф-литское дело хранилось Дженни и Сэнди в секрете, так как мать Дженни сказала, что об этом нельзя рассказывать. Тем не менее казалось вполне естественным, что такой сенсационной новостью следует поделиться с мисс Броди.

Однако в первый учебный день Сэнди, сама не зная почему, сказала Дженни:

— Не говори мисс Броди.

— Почему? — удивилась Дженни.

Сэнди попыталась определить, что мешает ей поделиться новостями с мисс Броди. Мешала неопределенность отношений мисс Броди с жизнерадостным мистером Лоутером и то обстоятельство, что мисс Броди, войдя в класс, первым делом сказала:

— Я провела пасху в маленькой деревушке Крэмонд, основанной еще римлянами.

Именно там в одиночестве жил в большом доме с экономкой мистер Лоутер.

— Не говори мисс Броди, — сказала Сэнди.

— Почему? — удивилась Дженни.

Сэнди попыталась найти причины, мешающие ей поделиться с мисс Броди. К ним непонятным образом относились и события этого же утра, когда мисс Броди послала Монику Дуглас в кабинет рисования за блокнотами и угольными карандашами на новый семестр, а потом вернула ее и послала Роз Стэнли. Нагруженная блокнотами и коробками с мелками, Роз пришла обратно в сопровождении столь же нагруженного Тедди Ллойда. Он свалил блокноты на стол и спросил мисс Броди, хорошо ли она провела каникулы. Она подала ему руку и сказала, что осматривала Крэмонд и что не следует свысока относиться к соседним прибрежным деревушкам.

— Никогда бы не подумал, что в Крэмонде есть что смотреть, — улыбаясь ей, заметил мистер Ллойд, и золотистая прядь упала ему на глаза.

— Там столько очарования, — сказала она. — А вы куда-нибудь ездили?

— Я работал, — хрипло ответил он. — Писал семейные портреты.

Роз в это время кончила запихивать блокноты в шкаф. Она обернулась, и мисс Броди, обняв ее за плечи, поблагодарила мистера Ллойда за помощь, как будто она и Роз были одним целым.

— Несшт, — сказал мистер Ллойд, что означало «не за что», и вышел из класса. Именно тогда Дженни и прошептала: «Роз изменилась за каникулы, правда?»

Роз действительно изменилась. Ее светлые волосы были подстрижены еще короче и блестели. Лицо похудело и стало бледнее, глаза не казались, как прежде, широко раскрытыми; веки были полуприкрыты, как будто она позировала фотографу по особому случаю.

— Наверное, она стала взрослой, — сказала Сэнди.

Мисс Броди называла это «пубертация», но когда девочки пытались пользоваться этим словом между собой, они хихикали и смущались.

После уроков Дженни сказала:

— Я лучше расскажу мисс Броди про того мужчину.

Сэнди ответила:

— Не говори мисс Броди.

— Да почему не говорить-то? — спросила Дженни.

Сэнди старалась, но не могла понять, почему не надо об этом рассказывать, и в то же время чувствовала какую-то неуловимую связь между каникулами мисс Броди в Крэмонде и тем, что она послала к мистеру Ллойду именно Роз. Поэтому она сказала:

— Женщина из полиции говорила, чтобы ты постаралась забыть все, что случилось. А из-за мисс Броди ты, может быть, будешь об этом вспоминать.

— Да, пожалуй, ты права, — согласилась Дженни.

И они позабыли о мужчине с Уотер-оф-Лит, но все чаще и чаще вспоминали про женщину из полиции.

Последние несколько месяцев, когда они учились у мисс Броди, она была просто прелесть. Она не пилила их, не читала нотаций и даже в самые напряженные моменты срывала раздражение только на Мэри Макгрегор. В ту весну мисс Броди со своим классом захватила скамейки под вязом, откуда была видна бесконечная аллея деревьев в густо-розовом майском цветении и слышалось, как постукивали копыта, а в такт им скрипели колеса пустых тележек — фермеры, рано утром продав свой товар, возвращались домой по невидимой за деревьями дороге. Неподалеку от вяза, как бы напоминая девочкам о ждущих их на следующий год чудесах, группа старшеклассниц овладевала началами латыни. Однажды их вдохновленная весной учительница под аккомпанемент цокающих копыт пони и скрипа тележек запела песенку на латыни, и мисс Броди восторженно подняла указательный палец, чтобы ее девочки тоже послушали.

В ту весну мать Дженни ждала ребенка; не выпало ни одного настоящего дождя; трава, солнце и птицы избавились наконец от зимнего эгоцентризма и начали думать о других. Старая история любви мисс Броди заново ожила под вязом, расшитая неожиданными узорами; оказалось, что, когда ее покойный жених приезжал с войны в отпуск, он часто брал ее кататься на рыбацкой лодке, и они провели немало самых радостных в их короткой любви часов среди скал и камней прибрежной деревушки. «Иногда Хью пел, у него был сильный тенор. А иногда он замолкал, ставил мольберт и рисовал. У него был большой талант и к музыке, и к живописи, но я думаю, что по-настоящему Хью был прежде всего художником».

Так девочки впервые услыхали о склонностях Хью к искусству.

Сэнди была озадачена и призвала на совет Дженни. Им обеим стало ясно, что мисс Броди старается увязать свой новый роман с прежним. Поэтому теперь они слушали мисс Броди в оба уха, а остальные — вполуха.

Сэнди была покорена методом мисс Броди выкладывать мозаику из фактов и разрывалась между восхищением перед такой техникой и настоятельной необходимостью доказать состав преступления мисс Броди против морали.

«Что слышно насчет компрометирующих документов?» — спрашивала сержант Анна Грэй в присущей ей бодрой дружеской манере. Она действительно была потрясающий человек.

На каникулах в середине семестра Сэнди и Дженни закончили сочинение любовной переписки мисс Броди с учителем пения. Они жили у тетки Дженни в маленьком городке Крейл на берегу реки Файф. Тетка с подозрением относилась к их сочинительству, поэтому они, захватив тетрадку, поехали на автобусе в соседнюю деревню выше по реке и уселись заканчивать свое произведение у входа в пещеру. Перед ними стояла сложная задача показать мисс Броди одновременно в выгодном и невыгодном свете, так как сейчас, когда подходил к концу последний семестр занятий у мисс Броди, ничто меньшее их бы не устроило.

Требовалось установить, что интимная близость имела место. Но не на обычной кровати. Подобное предположение сгодилось бы лишь для оживления уроков рукоделия, а мисс Броди заслуживала более возвышенного отношения. Они поместили ее на величественном, формой напоминающем льва, Троне Артура, где крышей ей служило небо, а ложем — папоротник. Внизу перед ее взором расстилался обширный парк, а наверху сверкали грозовые молнии и гремел гром. Там-то и нашел ее застенчивый и улыбчивый Гордон Лоутер, маленький мужчина с длинным туловищем, короткими ногами, золотистой шевелюрой и такими же усами.

— Он взял ее, — сказала Дженни, когда они впервые обсуждали эту сцену.

— Взял ее… Нет, нехорошо. Она отдалась ему.

— Она отдалась ему, — сказала Дженни, — хотя охотно отдалась бы другому.

Последнее письмо из этой серии, сочиненное в середине семестра, выглядело так:

Дописав это письмо, они прочли всю сочиненную ими переписку от начала до конца. Они не могли решить, что лучше: бросить компрометирующие документы в море или закопать их. Как им было известно, закинуть что-то с берега в море на деле труднее, чем на словах. Сэнди нашла в глубине пещеры прикрытую камнем сырую ямку, и они запихнули туда тетрадку с любовной перепиской мисс Джин Броди и никогда больше ее не видели. По пружинящему торфу они пешком отправились обратно в Крейл, полные новых планов и безмерной радости.