Вы когда-нибудь наблюдали за ребенком, который только учится ходить? Вот он бросается к желанной цели и, споткнувшись, падает ничком. Ребенок поднимает голову и ищет взглядом мать. На его лице при этом нет выражения. Он не выказывает никаких эмоций. Чтобы понять, что случилось, он смотрит в лицо матери. Плохое случилось или хорошее? Мне плакать или смеяться?

У годовалых детей еще нет автономной я-модели (впрочем, ни у кого из нас, вероятно, нет я-модели, независимой от других). На таких маленьких детях мы наблюдаем важный факт, относящийся к нашему феноменальному эго: у него есть не только нейронный, но и социальный коррелят. Малыш еще не знает, что ему следует чувствовать, потому и заглядывает в лицо матери, определяя эмоциональный контент собственного сознательного опыта. У его я-модели еще не сформировался устойчивый эмоциональный слой, к которому можно обращаться, чтобы понять серьезность происшедшего. Удивительно: еще несколько месяцев назад эти два биологических организма были одним, пока их не разделили роды. Их эго, их феноменальные я-модели на функциональном уровне все еще тесно связаны. Когда малыш, взглянув на мать, облегченно улыбается, в его феноменальной я-модели возникает внезапный переход. Он выясняет, что вовсе не ушибся, что это всего-навсего неожиданность. Двусмысленность снимается — теперь он знает, что чувствует!

Такого переживания своего Я не испытать в одиночестве. Многие части я-модели требуют социального коррелята: более того, они часто и создаются некими социальными взаимодействиями. Можно допустить, что, если ребенок в критический период не обучится активировать соответствующие части своего эмоционального эго, он и взрослым не сможет испытывать этих чувств. В некоторые области пространства наших феноменальных состояний мы можем проникнуть только с помощью других людей. В более общем понимании субъективные переживания определенного типа — чувство объединения, доверие, дружба, уверенность в себе и самоуважение — для каждого из нас более или менее доступны. Но уровень сознательного доступа к эмоциональным состояниям у разных людей разный. То же относится к способности к эмпатии и легкости, с которой мы распознаем и понимаем психическое состояние других людей. Тоннель эго развивается в социальном окружении, и от природы этого окружения зависит, в какой степени наш тоннель эго резонирует с другими.

До сих пор мы занимались только тем, как в тоннеле, созданном мозгом, возникают мир и Я. А что с другими «я»? Как другие действующие лица со своими целями, думатели других мыслей, по-другому чувствующие становятся частью нашей внутренней реальности? Можно выразить тот же вопрос философским языком. В начале этой книги мы спрашивали, как возникает в мозге взгляд от первого лица, и ответили: мозг достигает этого создавая тоннель эго. Спросим теперь: а как с перспективой от второго лица? Или с множественным числом первого лица — с «мы»? Как сознающий мозг совершает переход от «я» к «ты» и к «мы»? Мысли, целевые представления, чувства и потребности других живых существ, окружающих нас, составляют часть нашей реальности, поэтому жизненно важно понять, каким образом наши мозги представляют и создают не только внутреннюю перспективу тоннеля эго, но и мир, содержащий в себе множество эго и множество перспектив. Возможно, мы обнаружим, что большая часть взгляда от первого лица не просто возникла в мозгу, но и причинно обусловлена социальным контекстом, в котором мы оказались с самого начала.

Теория я-модели утверждает, что новые слои осознанности, уникальные для Homo sapiens, сделали возможным переход от биологической к культурной эволюции. Процесс начался на бессознательном, автоматическом уровне, и корни его уходят глубоко в животное царство. Существует непрерывная эволюционная цепь до социального феномена такого высокого уровня, как уникальная человеческая способность: признавать других мыслящими и обладающими моралью личностями. В главе 2 я указал, что в истории идей понятие «сознание» было неразрывно связано с «совестью», то есть высокоуровневой способностью оценивать этическую и моральную ценность своих психических состояний низшего уровня или своего поведения. Какая я-модель нужна для такой моральной деятельности? Ответ, возможно, связан с переходом от представления перспективы первого (единичного) лица к перспективе первого лица во множественном числе, а также со способностью мысленно представлять, какую выгоду (или риск) принесет конкретное действие коллективу в целом. Вы начинаете действовать морально, научившись при планировании собственных действий принимать в расчет интересы группы и, следовательно, учитывать цельность и устойчивость своей группы. Таким образом, эволюция морали может быть тесно связана со способностью организма мысленно дистанцироваться от индивидуальных интересов и осознанно, в явном виде представлять в уме принципы группового отбора, даже если это влечет поведение с ущербом для себя. Вспомним, что прекрасные ранние философские теории о сознании как совести основываются на идее, что можно инсталлировать в душу идеального наблюдателя. Я полагаю, эта человеческая я-модель оказалась настолько успешной, потому что в качестве идеального наблюдателя инсталлировала в сознание «собственную социальную группу», причем в куда большей степени, чем это произошло в мозгу остальных приматов. Тем самым возникла сильная причинная связь между глобальным контролем группы и самоконтролем — собственно, новый тип обладания и идентификации.

Исследователям этого явления придется рассмотреть шимпанзе и макак, рыбьи и птичьи стаи и, возможно, даже колонии насекомых, такие как муравьиные или осиные колонии. Также им предстоит поинтересоваться, как младенцы имитируют выражение лица родителей и начинают понимать указательные жесты. Если вы хотите серьезно отнестись к проблеме межсубъективности, то должны понять ее истоки: межсубъективность начинается глубоко в царстве биологической координации поведения, в моторных областях мозга и в бессознательных слоях эго. Межсубъективность укоренена во взаимодействии между телами.

Считалось, что социологический и биологический подходы к человеческому сознанию соперничают друг с другом или, по крайней мере, взаимоисключают друг друга. Однако сегодня, в новой, социальной нейронауке, считается, что желателен многоуровневый объединенный анализ, и что этому поспособствует общая научная терминология, основанная на структуре и функционировании мозга. Теория я-модели тоже представляет собой попытку создать именно такой общий язык.

Еще в восьмидесятых годах двадцатого века стало известно о существовании в вентральной премоторной области мозга макак (F5) чрезвычайно интересного класса нейронов. Эти нейроны составляют часть бессознательной я-модели, потому что они кодируют движения тела весьма абстрактным образом. Джакомо Риццолатти, профессор физиологии человека в Пармском университете и один из пионеров в этой увлекательной области науки, использует понятие «моторный словарь» или «словарь движений», который состоит из сложных внутренних образов цельных действий. Например, словами в моторном словаре обезьяны могут быть «тянись», «хватай», «рви» или «держи». Интересный аспект этого открытия состоит в том, что существуют особые участки мозга, описывающие обезьяньи — и наши — действия как целое. Их описание включает цель действия и временной порядок, в котором оно разворачивается. Действие изображается как отношение между действующим лицом и целевым объектом его действия (например, кусочком плода)¹.

Теперь нам известно, что нечто подобное существует и у человека. С нейровычислительной перспективы эта система нашего мозга имеет смысл: создавая внутренний словарь для всевозможных действий, мы сводим огромное пространство возможностей к малому числу стереотипных телодвижений и представлений цели. Это позволяет нам, например, производить одно и то же хватательное движение в самых разнообразных ситуациях. Можно также себе представить, что такие движения при некоторых обстоятельствах могут напрямую вызываться воспринимаемыми в окружающей среде «предложениями действовать» (вспомним синдром чужой руки из главы 4).

Одна из самых захватывающих особенностей этих так называемых «канонических нейронов» в том, что они отзываются и на визуальное восприятие объекта в непосредственной близости. Наш мозг не просто регистрирует стул, чашку или яблоко; он немедленно представляет увиденный объект как «что я могу с ним сделать»; как аффорданс — набор возможных действий. На этом я могу сидеть, это я могу держать в руке, а то я могу швырнуть. Видя объект на сознательном уровне, мы бессознательно погружаемся в море возможных действий. Оказывается, традиционное в философии различие между восприятием и действием представляет собой искусственное различие. В действительности наш мозг применяет общее кодирование: все, что мы видим, автоматически изображается для нас как фактор взаимодействия между нами и миром. Таким способом создается новый посредник, который сливает действие и восприятие в новый, объединенный репрезентационный формат. Второе захватывающее открытие относительно канонических нейронов состоит в том, что их можно использовать и для самопрезентации — представления себя. Моторный словарь является частью бессознательной я-модели, поскольку он описывает целенаправленные движения данного тела. Таким образом, бессознательные предшественники феноменального эго в нашем мозгу играют важную и центральную роль в нашем восприятии окружающего мира.

В 1990-х ученые открыли еще одну группу нейронов. Они тоже расположены в зоне F5, но разряжаются не только при выполнении обезьяной целенаправленного действия вроде хватания ореха, но и когда животное наблюдает, как действие такого типа выполняют другие. Поскольку эти нейроны отзываются на выполняемые другим действия, то их называют «зеркальными нейронами». Их активность представляет собой ответ на нечто, что нельзя воспринять органами чувств. Они активируются при наблюдении за другим действующим лицом, целенаправленно использующим предметы. Это означает, что мы постоянно сопоставляем телодвижение, которое наблюдаем в другом, со своим внутренним моторным словарем. Такая система уподобления действия-наблюдения помогает понять то, чего бы мы никогда не поняли, используя только органы чувств: что другое существо в нашем окружении действует целенаправленно. Мы, так сказать, используем свою бессознательную я-модель, чтобы встать на место другого и угадать его намерения. Мы используем собственные «моторные идеи», чтобы понять действие другого, вписывая их для этого в свой внутренний репертуар, автоматически запуская внутренний образ того, какова была бы наша цель, если бы мы двигались подобным образом². Сознательный опыт понимания чужих действий, субъективное чувство, прорывающееся в тоннель эго, когда мы интуитивно догадываемся о цели другого существа и о том, что происходит у него в уме, — прямой результат этих бессознательных процессов³.

Сознаваемое Я представляет собой окно не только в работу нашего внутреннего эго, но и в мир социума. Оно поднимает на уровень глобальной доступности бессознательные и автоматические процессы, постоянно используемые организмами, чтобы представлять себе поведение других организмов. Так эти процессы становятся частью тоннеля эго, элементом субъективной реальности. Они невероятно расширяют и обогащают нашу внутреннюю симуляцию мира. Едва наш мозг получает возможность представлять не только события, но и действия — целенаправленные события, вызванные другими существами, — мы больше не одиноки. Существуют другие, со своим разумом. В нашем тоннеле теперь отражен тот факт, что в мире могут существовать и другие тоннели эго. Мы обладаем тем, что Витторио Галлезе и я назвали «онтологией действия». Эту расширенную внутреннюю модель действительности мы можем постоянно развивать, применять и разделять ее с другими⁴.

Значительный массив данных с использованием разных методов визуализации показывает, что зеркальные нейроны есть не только у обезьян, но и у людей. Однако у человека эта система, по-видимому, более обобщенная и не зависит от конкретных взаимодействий между объектом и эффектором, а следовательно, может представлять куда больше видов действий, чем у обезьян. В частности, недавно были открыты системы зеркальных нейронов, которые могут вызвать схожий эффект на эмоции, боль и другие телесные ощущения. Так, после просмотра изображений печальных лиц человек склонен считать себя грустнее, чем был до просмотра, а после показа счастливых лиц — счастливее. Эмпирические данные из разных источников указывают, что, наблюдая за выражением эмоций со стороны других людей, мы симулируем их с помощью тех же нейронных сетей, которые активируются, когда мы сами чувствуем и выражаем эти эмоции⁵. Например, определенные участки островковой доли коры, активирующиеся в присутствии отвратительного запаха, активируются также и при виде чужого лица, выражающего отвращение. Общее представление чувства отвращения активируется в мозгу и тогда, когда мы испытываем его сами и когда наблюдаем у других. Параллельные наблюдения были сделаны относительно страха в миндалине⁶. Примечательно, что наша способность распознавать конкретное чувство в другом человеке может быть ослаблена или отключена блокировкой соответствующей части системы зеркальных нейронов. Например, предполагается, что определенные участки вентрального стриатума базальных ядер необходимы для распознавания гнева; пациенты, у которых эти участки повреждены, плохо определяют сигналы агрессии от других. Если блокировать эти участки фармакологически (нарушив дофаминовый обмен), человек может распознавать другие эмоции, но гнева больше не узнает⁷. Гнев покидает тоннель эго, он более не является частью социальной действительности. Сходные наблюдения сделаны относительно чувства боли. Недавние эксперименты с применением фМРТ (функциональной магнито-резонансоной томографии) показали, что определенные области коры больших полушарий мозга, такие как передняя поясная кора и внутренняя островковая область, активны, когда мы испытываем боль и когда видим кого-то другого, испытывающего боль⁸. Любопытно, что активируется при этом только эмоциональная часть системы боли, но не часть, связанная с чисто сенсорными аспектами. И это вполне понятно, поскольку сенсорными ощущениями мы ни с кем поделиться не можем. Мы не способны передать режущее, пульсирующее или жгучее сенсорное качество боли, но способны к эмпатии в отношении эмоций, которые она вызывает.

Другие опыты с помощью методов визуализации показали, что те же принципы применимы и для других телесных ощущений. Некоторые высшие области соматосенсорной коры активируются и при наблюдении за кем-то, к кому прикасаются, и при самом прикосновении. Вновь наблюдается, что невозможно поделиться непосредственно сенсорным качеством, связанным с активацией первичной соматосенсорной коры, однако высшие области телесного эго активируются как при прикосновении, так и при наблюдении за прикосновением к другому. Похоже, что в основе этих новых эмпирических открытий лежит объединяющий принцип: некоторые слои нашей я-модели служат мостами в социум, поскольку способны прямо соотносить абстрактное внутреннее описание происходящего с нами с тем, что происходит с другими.

Конечно, межсубъективность касается не только тела и эмоций. Свою роль играет и мышление. Формы эмпатии, основанные на рассуждении, вовлекают другие области мозга — в частности, вентромедиальную префронтальную кору. Во всяком случае, открытие зеркальных нейронов помогает понять, что эмпатия представляет собой природное явление, развивавшееся шаг за шагом по ходу биологической эволюции. Сначала мы выработали я-модель, необходимую для интеграции сенсорного восприятия с телесными действиями. Затем я-модель стала осознанной, и в тоннеле эго родилось феноменальное Я, позволяющее избирательнее и пластичнее осуществлять глобальный контроль над телом. Это был шаг от естественной воплощенной системы, использующей собственный внутренний образ как целого, к системе, которая еще и осознает этот факт⁹. Следующим шагом стало то, что Витторио Галлезе, коллега Риццолат-ти по Парме и ведущий исследователь в этой области, назвал «воплощенной симуляцией»¹⁰. Для понимания чувств и целей других людей мы симулируем их на модели собственного тела в мозге.

Как показывают последние данные нейронауки, этот процесс пересекает границу между сознательным и бессознательным. Значительная часть непрерывной зеркальной активности происходит вне тоннеля эго, так что мы ее осознанно не переживаем. Однако время от времени, когда мы сознательно направляем внимание на других людей или анализируем социальную ситуацию, в процесс вовлекается и осознаваемая я-модель; в частности, как уже отмечалось, мы способны непосредственно понимать, почти ощущать, что на уме у другого. Мы зачастую «просто знаем» какова цель чужого действия и каково чье-то эмоциональное состояние¹¹. Те же внутренние ресурсы, которые позволяют нам осознать свое целевое состояние, мы используем, чтоб обнаружить, что другие — тоже существа, стремящиеся к цели, а не просто движущиеся объекты в окружающей среде. Мы способны воспринять их как «другие эго», потому что воспринимаем как эго себя. Всякий раз при успешном социальном взаимопонимании и эмпатии мы разделяем общее репрезентационное содержание: внутренний образ, который указывает на одно и то же целевое состояние, но в двух разных тоннелях эго. Теперь социальное мышление можно проследить с помощью экспериментальной нейронауки на уровне единичной клетки, и это нам показывает не только как один тоннель эго начинает резонировать с другим, но и как могли развиться заложившие основу для культурной эволюции сложная коммуникация и кооперация между самосознающими организмами.

Мне представляется, что социальное мышление покоится на том, что иногда называют «экзаптацией». Адаптация, то есть функциональная приспособленность во время эволюции, привела к созданию в мозге цельной модели тела и феноменальной я-модели. Затем уже существующие нейронные цепи «экзаптировались» на другую форму мышления: они неожиданно пригодились для решения другого набора проблем. Аналогично перьям, которые вначале развились для сохранения тепла, а затем дали птицам возможность летать, этот процесс начался с моторного резонанса низшего порядка. Затем «воплощение» второго и третьего порядка привело к открытию воплощенной симуляции как совершено нового инструмента для развития социального мышления¹². Вначале речь шла о том, чтобы глобально контролировать собственное тело, его движения и ощущения. Однако неожиданно открылось окно в социальную действительность. Стали возможными сопереживание, познание и, наконец, целенаправленная манипуляция социальной средой. Как все в эволюции, процесс этот развился случайно. У него не было предназначения, но в конечном счете он привел нас к нашему нынешнему состоянию — к образованию сложных обществ и разумных научных сообществ, состоящих из целенаправленно действующих лиц, пытающихся познать создавший их процесс.

Проявляющаяся картина вдохновляет: мы все постоянно плаваем в бессознательном море межтелесности, непрерывно отражаем друг друга посредством различных бессознательных компонентов и предшественников феноменального эго. Задолго до того, как на сцену вышло осознанное социальное понимание высшего уровня, задолго до возникновения речи и философов, разрабатывающих сложные теории о том, что требуется, чтобы одно человеческое существо признавало в другом личность и разумного индивидуума, мы уже купались в море неявной, телесной межсубъективности. Мало кто из великих философов прошлого догадался бы, что социальное взаимопонимание связано с премоторной корой, и что в возникновении социального разума играют столь важную роль «моторные идеи». Кто бы предположил, что можно разделить с другим мысль разделив «моторные представления»? Или что те функциональные аспекты человеческой я-модели, которые необходимы для развития социального сознания, преимущественно допонятийные, дорациональные, дотеоретические?

Первые догадки такого рода возникли в конце девятнадцатого и в первой половине двадцатого века из многочисленных попыток экспериментальной психологии разобраться в явлении так называемой «идеомоторики»¹³. Философ Теодор Липпс писал об «Einfühlung» — эмпатии в 1903 году, что это способность, как он выразился, «почувствовать себя в объекте». Он уже тогда говорил о «внутренней имитации» и «органических ощущениях». Для него объектом эмпатии могли быть не только движения или положения тела, в которых мы видим другого человека, но и предметы искусства, архитектуры и даже зрительные иллюзии. Он считал, что эстетическое удовольствие, с одной стороны, «объектифицирует», а с другой стороны — одновременно представляет собой форму «самонаслаждения», то есть «объект есть эго, и, следовательно, эго есть объект»¹⁴. Социальные психологи заговорили о таких понятиях, как «виртуальные телодвижения», «моторная мимикрия» и «моторная заразительность», еще десятилетия назад.

Для философа открытие зеркальных нейронов восхитительно тем, что дает представление о том, как моторные примитивы могли использоваться в качестве семантических примитивов. Это означает, что мы понимаем, как простейшие строительные блоки движения могли стать простейшими строительными блоками психического содержания, то есть как смысловое значение передавалось между действующими лицами. Благодаря зеркальным нейронам мы осознанно переживаем движения другого существа как обладающие значением. Возможно, эволюционным предшественником языка были не звериные крики, а общение жестами¹⁵. Передача смысла могла изначально вырасти из бессознательной телесной я-модели и моторной деятельности, которая у наших первобытных предков основывалась на элементарной жестикуляции. Звук, возможно, стал позже ассоциироваться с лицевыми жестами — такими, как оскал, улыбка или наморщенный нос, — которые уже несли в себе значение. И сегодня вид человека, хватающего предмет, мгновенно понятен без помощи символов или мыслей, потому что пробуждает то же моторное представление в парието-фронтальной зеркальной системе мозга. Как сформулировали профессор Риццолатти и доктор Магдалена Фаббри Дестро из Института исследований мозга Пармского университета: «Зеркальный механизм на ранней стадии эволюции речи разрешил две фундаментальные проблемы коммуникации: равноценность используемых структур и прямое понимание. Благодаря зеркальным нейронам то, что было важным для отправителя сообщения, было важным и для получателя. Не требовалось никаких произвольных символов. Понимание было заложено уже на уровне нейронной организации»¹⁶.

Все это придало новый богатый смысл не только понятию «схватывания» и «мысленного схватывания намерений другого человека», но и, что важнее, понятию схватывания понятия, то есть самой сути человеческого мышления. Последнее может быть связано с симуляцией движений руки в уме, только в более абстрактной форме, чем при представлении собственного тела, а именно во внутреннем пространстве, которое не центрировано вокруг собственного эго. Человечество, видимо, интуитивно догадалось об этом века назад — латинское «концепт» происходит от conceptum, которое означает «вещь зачатая» и, в свою очередь, происходит от глагола concipere — «взять» и «удерживать». Еще в 1340 году у этого слова появилось новое значение: «принять в ум, понять». Обладали ли люди Средневековья лучшими интроспективными способностями, чем мы? Могли ли они глубже взглянуть в свой разум, потому что были чувствительнее к функциональной структуре мозга? Поразительно, что репрезентация человеческой руки есть в зоне Брока — том отделе человеческого мозга, который отвечает за обработку и понимание речи и символов. Множество опытов доказали, что жесты кисти и руки связаны с движениями рта посредством общего нейронного субстрата. Например, хватательное движение влияет на произношение, причем не только когда выполняется, но и когда его наблюдают. Также известно, что у человека движение руки и рта непосредственно связаны, и в эту связь входят речевые движения ротового аппарата и гортани.

Зона Брока является еще и вехой в истории развития речи в процессе эволюции человека, поэтому так интригуют данные, что она содержит и моторные репрезентации движений руки: возможно, здесь расположен мост от «семантики тела» — жестов и телесной я-модели — к речевой семантике, связанной со звуком, производством речи и абстрактными значениями, выраженными в нашей когнитивной я-модели, в мыслящем Я. Зона Брока представлена и в ископаемых останках Homo habilis, в то время как у его предполагаемых предков из ранних гоминидов ее нет. Итак, есть основания считать зеркальный механизм основным механизмом, из которого развилась речь. Обеспечивая моторные копии наблюдаемых действий, он позволил нам извлекать цели действий из сознания других людей — а позднее и передавать абстрактные значения из одного тоннеля эго в другой.

Зеркальные нейроны интригуют не только как мост между нейронаукой и гуманитарными науками, но и потому, что они проливают свет на множество более простых социальных явлений. Вы когда-нибудь замечали, как заразительна зевота? Вы ловили себя на том, что смеетесь вместе с другими, хотя и не поняли шутки? История зеркальных нейронов дает нам представление о том, каким образом группы животных — стаи птиц или рыб — быстро и точно координируют свои движения: они связаны, можно сказать, «механизмом резонанса» низшего уровня. Зеркальные нейроны помогут понять, почему родители непроизвольно открывают рот, когда кормят ребенка, что происходит при массовой панике и почему иногда так трудно отбиться от стада и стать героем-одиночкой. Нейронаука вносит свой вклад в образ человечества: как телесные существа все мы связаны межсубъективным пространством смысла — тем, что Витторио Галлезе называет «общим множеством»¹⁷.