Часть вторая

Мы растем. Мы растем во многом. Мы с Крейгом сняли квартиру, и теперь я учусь вести домашнее хозяйство, присматриваясь к домохозяйкам из рекламы. По примеру одной телевизионной жены я купила десять бутылок маринада для кур. Каждый день я звоню Крейгу на работу, чтобы сообщить, что ждет его на ужин. Сегодня будут цыплята «тандури»! А завтра я приготовлю курицу в юго-западном стиле с перцем! Крейг ни разу не спросил, не приготовлю ли я что-нибудь другое вместо цыпленка в маринаде. Я собираю Крейгу обед на работу и рядом с бутербродами с сыром и пакетиками сока оставляю нежные записки от нас с ребенком. Крейг ни разу не спросил, почему я собираю ему еду, словно он идет в детский сад. А я ни разу не задумалась над тем, что телевизионные мамочки собирают обед детям, а не мужьям. Каждое утро Крейг надевает костюм с галстуком, целует меня на прощание и захватывает бумажный пакет с обедом, покрытый нарисованными сердечками. Мы вместе идем к машине, он садится и целует меня. Я смотрю, как машина сворачивает за угол и исчезает. Я машу ему вслед. Я так горжусь нами. Теперь мы взрослые.

В выходные мы занимаемся квартирой. Одну стену в гостиной мы выкрасили в голубой цвет. Мы называем ее стеной-акцентом и очень ею гордимся. Целый день мы провели в зоомагазине, выбирая аквариум и семь рыбок, – каждая рыбка получила имя. Мы устанавливаем аквариум у стены-акцента, и серебристые рыбки красиво снуют на голубом фоне. Когда к нам приходят гости, мы сразу же ведем их в гостиную.

Естественно, что детская остается напоследок. Мы медленно открываем дверь, ожидая восторженных восклицаний. Нас и самих эта комната приводит в восторг.

Здесь мне хочется говорить шепотом и ходить на цыпочках. Мама Крейга сделала для нас шторы с мишками. Они притеняют комнату, и свет нежно падает на кроватку. Каждый раз, входя в детскую, я повинуюсь этому лучу и сразу же смотрю на кроватку. Я застелила ее легкими одеяльцами, положила туда плюшевую овечку и выбрала белье с мишками, подходящее к шторам. Я думаю: «Вот это кроватка, где должен спать ребенок хорошей матери». Каждый вечер, приходя домой из школы, я несколько часов провожу на полу в детской. Я сижу перед грудой детских пижамок, разворачиваю их, прижимаю к лицу, вдыхаю их запах, снова складываю в аккуратные стопки, а потом убираю в ящик комода, который Крейг покрасил в нежно-голубой цвет.

Но однажды я понимаю, что не оценила эту комнату с точки зрения ребенка. Я иду на кухню, беру лесенку, ставлю ее перед кроваткой и забираюсь внутрь. Когда моя нога касается крохотного матрасика, кроватка громко скрипит, но выдерживает меня. Я сворачиваюсь клубком, положив голову на матрасик, и осматриваю комнату критическим взглядом. Запах белья мне нравится, но я решаю перенести полку с игрушками, чтобы самые яркие оказались на уровне глаз младенца. Мне трудно выбраться из кроватки, я наклоняюсь в бок, и что-то трещит. Я сломала кроватку своего ребенка. Я начинаю плакать. Крейг тут же появляется в дверях. На мгновение он замирает, пытаясь понять, почему его беременная жена повисла на поручнях кроватки. Он подходит ко мне и помогает встать на пол. Мы смотрим друг на друга, а потом я говорю:

– Я читала, что нужно увидеть комнату глазами младенца.

Ничего такого я не читала, но я твердо убеждена, что кто-то обязательно должен был это написать, и мои слова звучат очень серьезно. Я смотрю на Крейга. Он размышляет, стоит ли о чем-нибудь меня спрашивать. Потом говорит:

– Ты уже замечательная мать. Я починю кроватку, это не проблема. Ну и как, оттуда все хорошо смотрится?

Я лежу на смотровом столе лицом к компьютерному экрану и пытаюсь разобраться в ультразвуковой картинке. Крейг держит меня за руку.

– Что ж, у вас мальчик, – говорит доктор.

Я смотрю на Крейга, а он произносит:

– Это мальчик? Это настоящий ЧЕЛОВЕК?

Я смеюсь. Я не могу в это поверить. Я просто не могу в это поверить. Мне хочется кричать от счастья, но серьезность доктора меня останавливает. Почему она не радуется? Разве она не видит, что перед ней принц? Но, всмотревшись в ее лицо, я пугаюсь. Она старается не встречаться со мной взглядом. Доктор заканчивает свою работу, говорит, что нужно дождаться результатов, и выходит из темной комнаты. Мы с Крейгом молчим.

Заходит другой врач. Он говорит, что у нашего ребенка киста мозга, яркое пятно на сердце и толстая шея. Он говорит, что все это – признаки «серьезной хромосомной проблемы». Врач мрачен и суров, словно злится на нас за что-то. Я не понимаю, о чем он говорит, и мне кажется, что мой ребенок умирает по моей вине. Это кажется мне вполне естественным, но и ужасным. Невозможно пьянствовать и делать аборты, а потом родить здорового ребенка и сидеть на полу, нюхая детское белье, и быть счастливой. Все получается не так. Мой ребенок умирает. Я получаю то, что заслужила. Мне стыдно, что я могла надеяться на такое счастье. Никакого нового начала, все пошло, как прежде.

– Мой ребенок умирает? – слышу я свой голос.

– Нет, – отвечает врач. – Но, похоже, у него синдром Дауна.

Я снова дышу. Мой ребенок будет жить. Я закрываю глаза.

– Дорогая, с тобой все нормально? – спрашивает Крейг.

– Да, – киваю я. – Дай мне минутку.

Я пытаюсь представить, как может выглядеть мальчик с синдромом Дауна, в котором есть частица меня и частица Крейга. Я пытаюсь увидеть своего сына. Образ двухлетнего малыша материализуется в моем воображении как подарок. У него узкие миндалевидные глаза, оливковая кожа и мощные ножки. Он смеется и убегает от меня, но я догоняю его, ловлю и утыкаюсь носом в его шею. Мы оба хохочем. Мы прекрасны. И это понимание окутывает меня, словно теплое одеяло.

Я открываю глаза. Я улыбаюсь, но доктор все еще хмурится. Он мне не нравится. Я хочу, чтобы он перестал притворяться хозяином наших чувств. Я хочу, чтобы он перестал считать, что принес нам плохую новость, только потому что понял, каким будет мой сын. Я хочу, чтобы мой сын был таким, каков он есть. Я ловлю взгляд Крейга и вижу в нем страх, но в то же время и облегчение, и явное желание убить этого врача. Крейг наклоняется и шепчет мне:

– Давай прогоним этого парня.

«Да, – думаю я. – Давай». Я говорю врачу, что мне нужно одеться, он что-то бормочет о дополнительных анализах, мы благодарим его и прощаемся.

По пути домой мы заезжаем в библиотеку. Здесь есть целый раздел с книгами об особых детях, и мы находим несколько о синдроме Дауна. Мы берем эти книги, устраиваемся на полу и целый час читаем. Мы закрепились у этого шкафа с книгами об особых детях. Мы узнаем, что врач предложил нам провести амниоцентез. Из нескольких сотен таких анализов один может привести к выкидышу. Я минуту думаю об этом. В моем воображении возникает новая картинка: аттракцион с табличкой, которая гласит: «Осторожно: одна из нескольких сотен поездок заканчивается смертью пассажира». Я говорю об этом Крейгу, и мы оба решаем, что не позволим нашему мальчику, которого мы уже назвали Чейзом, кататься на этом аттракционе. Больше никаких анализов.

– Мы только что приняли решение, – говорю я Крейгу. – Мы вместе будем его родителями.

Это самый странный, страшный и удивительный день моей жизни.

Мы еще долго сидим плечом к плечу, прислонившись к шкафу с книгами. Мы молча смотрим в пустоту. Что-то случилось с нами в том кабинете. Мы по-настоящему стали близки друг другу.

Мы начинаем понимать, что такое родительство. Это значит однажды оглядеться вокруг и понять, что ты на аттракционе с другим человеком. Ты сидишь с ним в одной кабинке, прочно пристегнутый к креслу, и никогда, никогда не сможешь сойти. Теперь у нас одни чувства на двоих: восторг и паника, замирание сердца и счастье. Никто не сможет понять твоих чувств, кроме того, кто пристегнут рядом с тобой.

Мы возвращаем книги и выходим на солнце. Крейг спрашивает:

– Все будет хорошо? С ним все будет хорошо?

Я смотрю на него и понимаю, что, когда твоему партнеру по американским горкам страшно, тебе нужно скрыть собственный страх. Нельзя поддаваться панике одновременно. Это нужно делать по очереди. Я беру Крейга за руку, сжимаю ее и говорю:

– Конечно. Обязательно. Все будет хорошо. Он будет потрясающим. Это просто часть нашей жизни.

Я улыбаюсь. Не потому что мне не страшно, а потому что я абсолютно, бесконечно и непоколебимо счастлива.

Я набрала шестьдесят фунтов, потому что ребенок любит шоколадное печенье и мороженое. И каждый день обеспечивать его лакомствами очень важно для меня. Я маленькая, так что вскоре уже напоминаю шар. Я – самый восторженный шар на свете. Но я постоянно думаю, что не исцелилась от своей булимии, а лишь свела ее к половине – объедаюсь, но не вызываю у себя рвоты. Крейг говорит, что я выгляжу просто фантастически.

– Ты сияешь! – говорит он.

Он купил устройство, похожее на приемник. Каждый день после ужина он прикладывает его к моему животу и читает ребенку сказки. Потом мы валяемся на диване, что-нибудь грызем и смотрим телевизор. Во время рекламы Крейг касается моего живота и постоянно повторяет:

– Не могу поверить, что там мальчик. Мы сделали человека. Просто поверить не могу.

Я тоже не могу в это поверить, но все же это так.

Одним холодным январским вечером мы с Крейгом лежим в постели, и тут начинаются схватки. Я сжимаю его руку. Глаза мои расширяются. Он выскакивает из постели и начинает вместе со мной делать дыхательные упражнения, которым нас научили на специальных курсах. Крейг хочет сразу же везти меня в больницу, но я сначала должна принять душ, высушить волосы и сделать макияж. Мой ребенок впервые увидит свою мамочку, и я хочу, чтобы он считал меня красивой. В конце концов мы садимся в машину и едем. Крейг явно напуган. Не отрывая взгляда от дороги, он твердит:

– Мы почти приехали, дорогая! Мы почти на взлетной полосе!

От боли я не могу говорить, так что мне остается лишь молча молиться, чтобы Крейг действительно не завез нас в аэропорт. Когда мы подъезжаем к приемному покою, я уже кричу, и один лишь Крейг продолжает делать дыхательные упражнения. Медсестра распахивает стеклянные двери. Мой вид ее пугает. Она смотрит на Крейга и спрашивает:

– Как долго у нее это?

– Девять месяцев, – отвечает Крейг.

Сначала я думаю, что он не понял вопроса, но потом мне кажется, что ошиблась я. Меня быстро везут в родильную палату.

Устройства и инструменты успокаивают Крейга, и он становится идеальным партнером. Он растирает мне ноги, целует в лоб и сохраняет спокойствие – до тех пор, пока меня не переворачивают, чтобы сделать эпидуральную анестезию. Я закрываю глаза и сжимаю потную руку Крейга. Я слышу его слова:

– Господи Боже! Это самая большая игла, какую я только видел в жизни!

Наступает тишина. Я открываю глаза и вижу, что медсестра смотрит на Крейга, качает головой и безмолвно произносит: «Вау!» Я перевожу взгляд на Крейга и говорю это вслух:

– Точно, дорогой! Вау!

Анестезия делает свое дело. В палату входят родители и сестра. Мы обнимаемся и восторженно кричим. Я прошу их заглянуть в мою сумку – я написала им письма с благодарностью за то, что поверили в меня. В письмах я обещаю оправдать их доверие. Сестра и отец находят их и вместе выходят в зал ожидания. Мама гладит меня по руке. Я чувствую, что она пытается передать мне всю свою надежду и силу. Ее глаза полны слез, а губы дрожат.

– Господи, благослови мою девочку, – шепчет она.

Она впервые говорит мне это. Я рада, но и напугана. Потом она уходит. Я смотрю на Крейга, тужусь, тужусь, и вот он появляется на свет: Чейз Дойл Мелтон. Я вижу его спинку, а потом сестра уносит его. Он темно-красный, и он молчит. Мое сердце замирает.

– Почему он не кричит? – спрашиваю я.

Никто не отвечает. Я понимаю, что это мое наказание. Так и должно быть.

– Почему он не плачет? – кричу я.

И тут Чейз начинает плакать.

– Он чудесный, дорогая, – говорит Крейг. – Он прекрасный. Он замечательный.

Крейг тоже плачет. Мы все плачем. Сестра передает мне завернутого в одеяльце Чейза. Я беру его на руки и понимаю, что это первый момент в моей жизни, когда я не притворяюсь. Его тельце заполняет мои руки, и я думаю: «А, вот для чего мне были даны руки». Я забываю о своем одиночестве. Я – мать этого ребенка. Он – тот ключ, которого я ждала всю жизнь. Теперь я открыта. Мы с Чейзом принадлежим друг другу.

Через несколько часов приходит незнакомый доктор, чтобы его обследовать. Я неохотно отдаю Чейза и внимательно наблюдаю за врачом. Через несколько минут он возвращает мне Чейза и говорит:

– Ваш сын абсолютно здоров. Поздравляю, мамочка!

Он уже уходит, но я окликаю его:

– Только один вопрос: у Чейза синдром Дауна?

Доктор оглядывается, удивленно поднимает брови и отвечает:

– Нет. Я бы сразу это заметил.

Я смотрю на Чейза и впервые чувствую утрату. Я представляла его другим. Но в то же время меня переполняет радость, потому что я знаю, кто он такой. Он всегда будет моим мальчиком. Мальчиком с миндалевидными глазами, мощными ножками, смеющимся и бегающим за мной. Это мой сын. За десятилетия болезни я перестала верить в то, что достойна быть матерью. Я пробыла взрослой всего восемь месяцев, но я – мать Чейза. Я смотрю на его розовые губки и думаю, что больше не буду жить наполовину. Я жива полностью. Ты, малыш, привел меня в этот мир.

Через два дня в палату входит медсестра, напевая:

– Пора домой, Мелтоны!

Первая моя мысль: она ошиблась. Дома нет врачей, устройств и особых термометров. Дом – это не место для ребенка. Крейг хватает меня за руку и восторженно говорит:

– Ты и я, дорогая! Мы сделаем это!

Я понимаю, что он репетировал эти слова. Я тронута. Я одеваю Чейза в домашнюю одежду, медленно шагаю в ванную, чтобы приготовиться к новой жизни. Я достаю из сумки самые стильные джинсы и с ужасом понимаю, что не могу их натянуть. Но два дня назад я родила ребенка. Пожалуй, мне потребуется целая неделя, чтобы прийти в себя. Я снова натягиваю джинсы для беременных, выхожу из ванной и вру всем вокруг:

– Отлично! Я готова!

Сестра катит нас с Чейзом к выходу, а Крейг идет позади с нашими сумками. Двери автоматически открываются. Я вдыхаю холодный воздух. Крейг быстро усаживает нас в машину. Я пристегиваю Чейза в детском сиденье и устраиваюсь рядом. Крейг ведет машину. Полдороги мы молчим. Мы поверить не можем в то, как изменился наш мир за то короткое время, что я была в больнице. Наш город буквально взрывается от толп людей, агрессивных легковушек, громких сигналов, грузовиков, выдыхающих облака выхлопных газов. Повсюду снуют металлические орудия убийства, угрожающие нашей маленькой семье. Мы – маленькая, молчаливая армия в танке, пробирающаяся по враждебной территории. «Господи, – думаю я, – Нам нужно перестать ездить на машине». Я смотрю на руки Крейга на руле. Костяшки у него побелели.

– Неужели здесь всегда было так много машин? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Но я их ненавижу. Давай помолчим и сосредоточимся.

Всю дорогу я стараюсь держаться как можно ближе к Чейзу. Мои глаза закрыты. Я вдыхаю запах его тела. Его аромат успокаивает и утешает. Рядом с ним мне не нужен обычный воздух.

Удивительно, но мы добираемся до дома. Когда машина надежно припаркована, я говорю Крейгу, что он настоящий герой. Мы вносим Чейза в квартиру и ставим детское сиденье посреди гостиной.

– Добро пожаловать домой, милый, – говорим мы нашему сыну.

Он не отвечает. Мы с Крейгом усаживаемся на диван и смотрим на малыша. В конце концов Крейг говорит:

– И что нам теперь делать?

– Не представляю, – отвечаю я. – Думаю, мы должны научить его жить.

– Отлично, – кивает Крейг. – С этим мы справимся.

Мы снимаем пальто и принимаемся за работу.

В первую неделю семейной жизни мы сидим на полу перед нашими раздвижными стеклянными дверями и смотрим, как падает снег. Мы трогаем стекло, ощущаем холод и удивляемся. Нам так тепло внутри, что мы и забыли о существовании холода. У нас играет тихая музыка, мы слушаем, как тихо воркует Чейз. Когда звонит телефон, мы удивляемся, потому что позабыли о существовании других людей. Я грею бутылочки Чейза в микроволновке и вижу, что часы все еще отсчитывают время. Напоминание о ходе времени удивляет меня. В мире нет людей, кроме нас троих. Не существует мира, кроме нашей квартиры. Нет времени, кроме времени Чейза. Нет пути, кроме протоптанной дорожки от кроватки Чейза до ванной, к его качалке и нашему дивану, где по вечерам мы обнимаемся и долго смотрим друг на друга.

Когда мне приходит время возвращаться на работу, я оставляю Чейза в яслях, а потом плачу от вида его пустого детского сиденья в машине. Весь день в школе я думаю о нем. Не ощущая веса его нежного тельца в руках, я чувствую себя невесомой. Мне кажется, я могу улететь. Однажды няня встречает меня в дверях с радостным известием:

– Чейз сегодня первый раз повернулся!

Я вижу, как она с гордостью держит на руках моего сына, и мне хочется кричать. Я пропускаю что-то очень важное. По дороге домой я звоню Крейгу и заявляю, что брошу работу. Он возвращается домой пораньше. Мы с Чейзом отправляемся на прогулку. Мы останавливаем коляску перед большим кустом, на котором сидит птичка. Птичка чирикает – прямо на уровне глаз Чейза. И наш сын в первый раз смеется. Мы с Крейгом поражены. Мы смотрим друг на друга широко раскрытыми, влажными глазами. Смех Чейза звучит как хрустальный колокольчик. Я вспоминаю детские занятия музыкой, когда мне позволили ударить фетровым молоточком по клавишам ксилофона. Тогда я провела молоточком по всем клавишам, и раздалась такая же хрустальная трель нот. Сейчас мне кажется, что огромная радуга звуков протянулась по всему небу. До этого момента мы с Крейгом не воспринимали сына как настоящего человека, отдельного от нас, способного ощущать радость окружающего мира. Мы с Крейгом беремся за руки и плачем прямо во дворе. Чейз отворачивается от куста, смотрит на нас и смеется… Смеется…

Мы втроем живем так близко к поверхности, что нам легко коснуться друг друга. В первый год жизни нашего сына было много смеха и слез. Смех и слезы позволяют нам вырваться из собственной скорлупы и дотянуться друг до друга.

Мы втроем отлично подходим друг другу. Мы укрепляем друг друга, словно пряди косы. Но по мере того как Чейз растет, мы с Крейгом все чаще остаемся в одиночестве. Без Чейза мы распадаемся. Я – дитя Диснея, поэтому очень рано поняла, что свадьба – это финишная черта для любой женщины. Я считала, что мне нужно всего лишь пересечь эту финишную черту, и я стану цельной и реализовавшейся женщиной. Я смогу сидеть, расчесывать свои прекрасные длинные волосы, подбирать платья для бала и никогда не почувствую себя одинокой. Я буду жить долго и счастливо. Но вот я замужем, и все равно одинока. Никто не говорил мне, что в браке можно почувствовать себя одинокой. Я начинаю думать, что мы что-то делаем не так, раз брак не сблизил нас с Крейгом. Мне хочется глубины, страсти, соединенности. Я полагала, что все это придет неким волшебным образом. А раз эти волшебные муж и жена не материализовались, то между нами должна возникнуть хотя бы крепкая дружба. Проблема заключается в том, что ни одна из моих стратегий укрепления отношений с Крейгом не срабатывает.

Во всех моих отношениях мосты наводились с помощью слов. Чтобы узнать человека, мне нужно было выслушать его, а чтобы почувствовать себя понятой, мне нужно было быть выслушанной. Процесс узнавания и любви к другому человеку у меня всегда проходил через разговор. Я говорила о чем-то, что помогало моему другу понять меня, а он отвечал так, что я понимала: он ценит мою откровенность. А потом он говорил что-то такое, что помогало мне понять его. И этот процесс повторялся снова и снова по мере того, как мы проникали в сердца, умы, мечты и прошлое друг друга. Так возникала дружба – прочная, надежная структура, построенная в пространстве между нами, – в пространстве вне нас, где мы могли укрыться оба. Вот я, вот мой друг, а вот наша дружба – мостик, построенный вместе.

Крейгу такой процесс чужд. Вместо того чтобы воспринять мои слова, обдумать и оттолкнуться от них, он позволяет им отталкиваться от себя и улетать прочь. Его реакция настолько не связана с тем, что я только что сказала, что мне приходится бороться с желанием прикрыть ему рот и запротестовать: «Что? Я вовсе не это имела в виду». Все мои мысли, все усилия к тому, чтобы Крейг узнал и понял меня, пропадают втуне. Я подаю ему кирпичи, а он их роняет. Как-то вечером я читаю книгу о двух влюбленных и наталкиваюсь на такие строки: «Им достаточно было одного взгляда, чтобы понять друг друга». Меня охватывает страшная тоска. Мы с Крейгом не можем понять друг друга, даже когда долго разговариваем. А без этого я не знаю, как достучаться до него. У меня нет другого стройматериала. Без мостика между нами я всегда буду чувствовать, что одинока и заперта внутри самой себя.

Похоже, у нас нет основы, на которой можно было бы что-то построить. Во всех других отношениях такой основой были общие воспоминания. У нас с Крейгом нет общих воспоминаний, потому что он забывает все, что я рассказываю ему о себе и своем прошлом. Однажды вечером я сижу на диване, переключаю каналы и натыкаюсь на программу «Игра для новобрачных». Ведущий спрашивает мужей: «Какой любимый цвет у вашей жены?», «Как звали собаку вашей жены, которая была у нее в детстве?». Телевизионные мужья знают о своих женах все. И я тоже знаю это о Крейге. Но я не уверена, что Крейг знает что-то обо мне. Он не смог бы улыбнуться и сказать ведущему, что мой любимый цвет – голубой, а собаки у меня не было – была черепаховая кошка Коко. Он ни за что не вспомнил бы ту историю, что я когда-то рассказала ему: как Коко бросила своих котят в моем шкафу, а я выкармливала их из пипетки, но все равно выжил только один. Он не смог бы вспомнить, что я назвала котенка Чудом и он считал меня своей матерью. Когда я рассказывала Крейгу об этом, то знала, что это важно. Но он не знал. Он улыбался, кивал, а потом все забыл. Когда спустя несколько месяцев я снова упомянула о Чуде, он спросил: «А кто это?» Его забывчивость сродни легкомыслию, а легкомыслие равносильно безразличию. Что же делать? Снова рассказывать про котенка? Или сказать: «Эта история очень важна для меня. Пожалуйста, послушай и запомни. Пожалуйста, сохрани эту часть меня, чтобы мы могли на ней построить нашу дружбу»? Мы каждый день строим замки из песка, которые неизбежно будут смыты. Я это знаю. А мне нужно что-то прочное, долговечное и сильное между нами.

Чтобы проявить милосердие, я решаю общаться с Крейгом на оперативном уровне. Я перестаю спрашивать: «Ты уверен, что действительно услышал меня?» Просить то, что он не в состоянии дать, кажется мне жестоким. Я словно предлагаю ему головоломку, с которой он не сумеет справиться. Поэтому я пытаюсь изменить собственные ожидания. Я перестаю говорить о политических проблемах, дружбе, прочитанных книгах, своем непростом прошлом, мечтах о будущем. Мы прибегаем к логистике: говорим о том, в какое время Чейз ест или спит, что у нас будет на ужин, когда к нам собираются приехать мои родители, о работе и погоде. Мы вежливы друг с другом и говорим очень мягко, как люди, которые впервые встретились за чашечкой кофе. Такая перемена кажется мне опасной и значительной. Мне кажется, что мы перестали пытаться построить общую жизнь и просто спрятались в собственной безопасной скорлупе. Вместо того чтобы заключить мир, мы поддерживаем мир. Мы избегаем конфликтов, но я становлюсь все более одинокой и испуганной. Я одинока, потому что мне есть что сказать, но этого никто не слышит. Мне тяжело видеть, что в главных отношениях своей жизни я не могу рассчитывать на истинную дружбу. Каждый день, когда Крейг возвращается домой с работы, мне хочется схватить его и сказать: «Вот она я. Я предлагаю тебе себя. Ты меня слышишь?» Но вместо этого на его дежурный вопрос я даю столь же дежурный ответ: «Все нормально. Все в порядке».

Если мой строительный материал – разговор, то у Крейга это секс. Чтобы узнать человека, полюбить и почувствовать себя любимым, ему нужно касаться и ощущать прикосновения. Крейг использует свое тело так же отчаянно, как я – слова. Он подобен слепцу – он ощущает мир только руками. Он постоянно хватает меня, гладит, притягивает к себе. Когда он тянется ко мне, я инстинктивно напрягаюсь, а потом стараюсь расслабиться, стать восприимчивой. Стараюсь испытать благодарность за его внимание. Так должно быть. Я хочу быть хорошей женой. Но мое тело меня не слушается. Я не испытываю благодарности – я ощущаю обиду. Каждый раз, когда Крейг пытается получить от меня ту любовь, в которой нуждается, я что-то делаю. Я занимаюсь с Чейзом, убираюсь в доме, готовлю еду. Меня обижает то, что он постоянно меня отрывает. Любовь Крейга кажется мне навязчивой. Я не думаю, что он притягивает меня к себе, потому что любит. Нет, ему просто нужен секс, чтобы снять стресс, а ласка – это первый шаг к сексу. Интересно, что бы почувствовал Крейг, если бы в его кабинет каждые несколько часов входили люди и массировали ему плечи, просто потому что им нужно снять напряжение. Мне хочется сказать: «Оставь меня в покое! Я уже выполнила сегодняшнюю норму! Я измотана, я устала от твоих касаний и потребностей! Почему ты так навязчив? Ты же взрослый мужчина! Неужели ты не можешь чем-нибудь заняться и не приставать ко мне с ласками? Поиграй с ребенком, разберись с документами, собери белье в стирку. Помоги мне! Не требуй от меня большего!» Мне хочется кричать, но я ничего этого не говорю, потому что стыжусь своей холодности и эгоизма. Я отвергаю его ласки точно так же, как он отвергает мои слова и истории. Он протягивает мне кирпичи, а я роняю их. Я знаю, ему от этого больно.

– Что-то не так? – спрашиваю я.

– Ничего, – отвечает он. – Все нормально. Все в полном порядке.

Мы оба знаем, что нам нужна помощь, и мы устраиваем себе свидание, которое должно помочь. Я быстро понимаю, что для этого требуются три вещи: умение разговаривать, сексуальная химия и деньги. Поскольку у нас нет ни того, ни другого, ни третьего, свидание лишь подчеркивает проблемы, но не решает их. Мы сидим за столом, и Крейг судорожно пытается найти тему для разговора. Я же точно знаю, что после ужина он наверняка захочет секса. Меня обижает такая деловитость – ужин в обмен на секс. И я ругаю себя за собственную обиду. Почему я не могу ощутить желание вместо чувства долга? Ответ не важен. Это часть сделки. Я должна понять, что секс – это неприятная, но важная услуга, которую жены оказывают мужьям, чтобы семейная жизнь сложилась. Подобная система кажется мне странной, но вполне разумной – мы же меняем масло в наших машинах, чтобы они и дальше ехали туда, куда нам нужно. Когда мы возвращаемся со свидания, Крейг отпускает няню, а я готовлюсь исполнить свой долг.

Я раздеваюсь в ванной, потом ложусь и начинаю ждать. Крейг ложится рядом. Когда все начинается, я стараюсь жить настоящим и хоть что-то почувствовать. Но вместо любви я ощущаю апатию. Когда мы с Крейгом занимаемся любовью, я чувствую себя такой же одинокой, как и во время разговора. Крейг выполняет свою работу, а я просто лежу и жду, когда все кончится, издавая определенные звуки, чтобы он немного ускорился. Мне не нравится притворяться, поэтому я ускользаю. Я начинаю смотреть на себя со стороны. Я наблюдаю за тем, как со мной занимаются сексом. Крейг продолжает. Моя апатия и отсутствие его не беспокоят, и это выводит меня из себя. Неужели он не замечает, что я ускользнула? Или ему нет до этого дела? Я не просто чувствую себя используемой, я чувствую себя выброшенной. Разум заставляет меня отталкивать мужа. Мне хочется свернуться клубочком и стать собой. Разум безмолвно кричит Крейгу: «Прекрати! Прекрати! Прекрати!» Но мое тело посылает другие сигналы. Мое тело сохраняет мир. Оно знает, что нам осталось всего несколько минут, и мы выторгуем себе еще одну неделю. И оно снова приносит себя в жертву. Я притворяюсь. Я двигаюсь и издаю звуки, чтобы показать, что мне это нравится. Секс кажется мне предательством самой себя. Секс – это ложь.

Когда все заканчивается, мы лежим в постели рядом. Я одинока, напугана, мне стыдно. Я одинока, потому что Крейг не представляет, что только что происходило во мне – хотя, когда это случилось, он тоже был во мне. Мне стыдно и страшно, потому что я не способна подарить и принять любовь. Каждый раз, когда это происходит, мы пытаемся поговорить. Я объясняю Крейгу, что мне трудно, что меня что-то отталкивает от секса. Я понимаю, что дело во мне, но не знаю, как это исправить. Крейг относится ко мне с симпатией, но у него нет ответов. Я понимаю, что он чувствует себя отвергнутым, он хочет достучаться до моего тела точно так же, как я хочу достучаться до его разума. Но он не находит меня. А я не могу найти его. Он печально смотрит на меня и мысленно говорит: «Посмотри. Вот он я. Я предлагаю тебе себя. Видишь ли ты меня? Чувствуешь ли меня?»

Как-то вечером Крейг проходит мимо дивана и направляется в нашу спальню.

– Иди сюда, – говорит он.

Мое сердце падает. Я напрягаюсь. По его голосу я чувствую, что он хочет секса. Я не хочу секса. Я хочу свое мороженое на своем диване. Я так устала… Но я встаю и иду за Крейгом. Я должна быть хорошей женой, чтобы мы были счастливы. «Десять минут, – обещаю я дивану. – Я вернусь через десять минут!»

Но, войдя в спальню, я не вижу там улыбающегося из-под одеяла Крейга, хотя он всегда делал именно так. Он стоит на лесенке и что-то ищет в шкафу. Я сажусь и жду. Крейг вытаскивает из шкафа черную пластиковую коробку со старыми видеокассетами. Он спускается и ставит коробку на кровать рядом со мной. Я знаю, что это особая коробка, потому что сама переносила ее из грузовика в нашу квартиру во время переезда. Это записи футбольных матчей Крейга. Он хранит их, потому что до появления нас с Чейзом это было для него важнее всего. Крейг нервничает, и я перестаю его понимать. Потом он начинает быстро говорить. Он говорит, что половина этих кассет действительно записи его футбольных матчей. Но вторая половина – это порно. Мои глаза расширяются, я испытываю странные чувства. Я смотрю на коробку, и мне не нравится, что детские записи соседствуют в ней с порнографией. Я сразу же думаю, что эти кассеты нужно разделить. Крейг спрашивает, не хочу ли я что-нибудь посмотреть.

– Футбол или порно? – спрашиваю я.

– Порно, – отвечает он.

– Вместе?

– Да.

– Разве супруги так делают?

– Думаю, да.

Мне отчаянно хочется отказаться. Но я говорю себе, что нельзя всегда делать то, что хочется. Брак – это компромисс.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Я ложусь в постель и смотрю на наш маленький телевизор, пока Крейг настраивает видеомагнитофон. Я ношу очки и неожиданно очень остро осознаю этот свой недостаток. Мне кажется, что тот, кто смотрит порно, не должен носить очки – если только это не сексуальная библиотекарша. Я смотрю на свой фланелевый домашний костюм и носки с сердечками и не могу себе представить, чтобы кто-то менее меня походил на сексуальную библиотекаршу. Я думаю, можно ли попросить Крейга позволить мне сначала съесть мороженое. Потом я думаю, что мороженое не очень-то согласуется с порно, и отказываюсь от этой мысли. Почему Крейгу не хватает одной лишь еды, как мне? Еда – это награда, а секс – это лишняя работа. Я делаю над собой усилие и улыбаюсь.

Крейг ложится рядом со мной и устраивается поудобнее среди подушек. Ему кажется, что в комнате слишком светло, поэтому он встает и выключает свет. Он возвращается и включает кассету. Две женщины доставляют какие-то покупки в квартиру мужчины. Обе они крашеные кудрявые блондинки. В туфлях на высоких шпильках они поднимаются по лестнице. Я сразу испытываю теплое чувство – подниматься по лестницам в таких туфлях сложнее, чем кажется. Сначала идет какой-то диалог – такой же натянутый и неловкий, как и наши с Крейгом разговоры во время свиданий. Потом начинается секс. Мои глаза расширяются. Я изо всех сил пытаюсь быть серьезной. Но стараний моих хватает ненадолго. Я начинаю хохотать, но не потому что происходящее кажется мне смешным. Просто от телевизора меня отделяют мои носки с сердечками. Я одновременно вижу и свои носки, и секс, и это сочетание кажется мне безумно абсурдным. Крейг смотрит на меня и тоже смеется, но его смех фальшив. Я чувствую, что он пытается понять, смеюсь ли я над происходящим на экране или над ним. Я перестаю смеяться. Стоит мне умолкнуть, и меня начинает тошнить. Мужчина говорит женщинам на шпильках, что они должны делать, и они это делают. Но я вижу, что они очень устали. На их лицах написано раздражение, а ведь они должны быть сексуальными. На какое-то мгновение я испытываю облегчение, поняв, что секс, гнев, усталость и долг всегда идут рука об руку. Я чувствую, что понимаю порнозвезд.

В какой-то момент порно делает со мной то самое, на что и рассчитано. Из усталой мамочки я превращаюсь в женщину, которая действительно хочет секса. И мы занимаемся сексом. Это странно. Я замечаю, что вовлечена в процесс больше, чем обычно. В этом есть что-то животное. Я замечаю, что не думаю о Крейге. Я думаю о тех людях из фильма. Это удивляет меня. Почему я думаю об отвратительном, грязном, безумном сексе, а не наслаждаюсь любовью с моим ослепительно красивым мужем? Мне странно использовать одно тело для переживания опыта с другим. Я оказываюсь где-то в другом мире. А потом мне приходит в голову, что, может быть, и Крейг тоже думает о том сексе. Почему его глаза закрыты и он кажется таким далеким? Может быть, и он тоже не здесь? Со мной он или с ними? Почему они нужны ему? Почему ему нужны эти злые, уставшие женщины? У него же есть я – прямо здесь.

Потом мы с Крейгом лежим рядом, уставившись в потолок. Мы пытаемся понять, что можно сказать друг другу. Крейг наклоняется ко мне. На его лице что-то вроде улыбки. Он пытается поцеловать меня, но как-то неловко. Поцелуй кажется слишком нежным и личным после того, что только что произошло между нами и теми людьми из телевизора. Поцелуй кажется извинением или просьбой о следующем сексе. После поцелуя меня наполняет странная смесь страха, одиночества, стыда и мрака. Знакомое сочетание возвращает меня в прошлое.

Я снова в колледже. Пятница, вечер. В разгаре вечеринка. Я сижу в комнате вместе со своим бойфрендом и восемью его приятелями по студенческому братству. Бойфренд обнимает меня и протягивает мне пакетик с кокаином. Он целует меня в щеку и что-то шепчет на ухо. Он нежен и внимателен. Его друзья улыбаются мне – совсем не так, как обычно. Я наклоняюсь над зеркалом на журнальном столике и делаю свою первую дорожку. Глаза у меня расширяются. Бойфренд смеется и сжимает мою ногу. Голова у меня кружится. Странное чувство охватывает меня всю. Лица парней светлеют, они хохочут. Они смотрят на меня с обожанием. Это возбуждает. Отчасти возбуждение вызвано кокаином, а отчасти – одобрением со стороны окружающих меня мужчин. Я понимаю, что теперь стала одной из них. Я – девушка, но я клевая. До кокаина я была потерянной, но теперь я нашлась. Меня нашли эти парни. И мой бойфренд. И кокаин.

На протяжении многих лет эти дорожки вместе с ними были идеальным и самым коротким путем к их любви. А когда нет кокаина, есть косяки, и мы сидим вместе, не желая никуда уходить. А когда нет косяков, есть спиртное. Мы напиваемся вместе и становимся смелыми и остроумными. Когда же нет ни того, ни другого, ни третьего – есть еда. Почувствовав одиночество и не имея никого рядом, я всегда могу наесться. Обжорство лишает меня чувств до самого вечера, а вечером я снова могу ощутить любовь, смелость и чувство принадлежности.

Система эффективная, но не самая полезная. Чем круче я забираю каждый вечер, тем ниже падаю каждый день. Поутру подвал братства пустеет. Люди разбредаются по домам, унося с собой наркотики и любовь. Мы с моим бойфрендом тоже оказываемся в постели, и он засыпает. А это означает, что одиночество близко. Я не могу позволить себе этого, поэтому предлагаю заняться сексом – выторговываю себе еще несколько минут любви. Но потом он окончательно засыпает, а я остаюсь совсем одна. Я кладу голову ему на грудь, обхватываю себя руками и принимаю наказание: мне придется в полном одиночестве провести несколько часов, пока не начнет светать. Каждое утро я наблюдаю за тем, как свет безжалостного солнца заливает комнату. Мои глаза скользят с мерцающего экрана телевизора на пивные банки, зеркала, бритвы, плакаты на стенах и следы вечерних посиделок. Как все это могло нравиться всего несколько часов назад? Как все это могло напоминать любовь? Свет разрушает заклятие, и мне кажется, что я в аду. Дыхание становится поверхностным, в душе разгорается паника. Я не принадлежу этому миру. Как я здесь оказалась? Как отсюда выбраться? Как вернуться к своей семье? Я больше не хочу быть клевой. Я хочу быть хорошей. Я хочу быть хорошей. Каждое утро я становлюсь маленькой девочкой, которая просыпается и понимает, что она одна в темном лесу. Каждое утро я испытываю мгновенный и абсолютный ужас. Так я жила до появления Чейза. Мрак ночи приносил благодатное забытье, свет утра – ужасные воспоминания.

Сегодня, впервые с начала трезвости, я снова чувствую себя девочкой, заблудившейся в лесу. Моя голова лежит на груди мужа, но он уже скрылся. Он уснул и забрал с собой свою любовь. Я снова одна. Из-за порно я не могу уснуть. Мои глаза скользят с мерцающего экрана телевизора на коробку с кассетами. Неожиданно спальня начинает казаться мне темной и опасной. Я пытаюсь разобраться, что с нами только что случилось. Почему мы захотели посмотреть порно, чтобы сблизиться? Кокаин был верным путем к любви. Косяк был прямой дорогой к дружбе. Спиртное вселяло смелость. Еда успокаивала. А для чего нужно порно? Для чего нужны тела других людей? Что дало нам порно, чего мы не могли найти в себе или друг в друге?

На следующее утро Крейг просыпается, и я говорю ему:

– Больше я этого не хочу.

– Хорошо, – удивленно отвечает он. – Мне казалось, тебе понравилось. Мне показалось, тебя это завело.

Мой желудок сжимается от его слов.

– Нет, – твердо отвечаю я. – Да, это меня завело, но неправильно. Это было что-то опасное, темное. Я не могу избавиться от воспоминаний о тех женщинах. Их лица напомнили мне о моем собственном лице, каким оно бывало слишком часто. Этот фильм был кокаином, ты – моим бывшим бойфрендом, а я сама – той, какой была когда-то. Я не могу больше быть такой. Теперь у меня есть ребенок. Я хочу быть хорошей матерью и женой. Мне нужно что-то настоящее. Мы не можем от этого избавиться? Пусть в нашем доме не будет ничего такого. Пожалуйста! Избавься от этого?

Крейг встревожен и нежен. Я уверена, что он ни слова не понимает, но это и неважно.

– Конечно, конечно, – говорит он. – Не волнуйся. Прости, дорогая.

– Пообещай мне: больше никогда! – требую я.

– Обещаю, – клянется он. – Я от всего избавлюсь.

Я благодарна ему. Он хочет, чтобы мне было хорошо, сильнее, чем чего-то для себя. Я это знаю. Я люблю этого мужчину. Но я все еще боюсь. В том, как в этой черной коробке соседствуют разные кассеты, есть нечто опасное. Нечто опасное есть в том животном сексе и в том, как Крейг сейчас обнимает меня, но не смотрит мне в глаза. Я чувствую эту опасность. Мне стыдно, но с удивлением я осознаю собственные мысли: Я люблю тебя, но не могу ради тебя вернуться в тот лес. Я иду своим путем и должна двигаться вперед. Чейзу нужно следовать за кем-то, и я не смогу вести и тебя тоже. От меня слишком многое зависит.

Когда позднее я вхожу на кухню с Чейзом на руках, Крейг поворачивается ко мне от сковороды, где жарится яичница, и улыбается. Это смущенная, вопросительная улыбка. Я передаю ему Чейза. Крейг откладывает лопаточку и обнимает нас. Это объятие подтверждает наше решение и договоренность больше не говорить об этом. Мы выбросим коробку мрака и вооружимся тем, что нам хорошо удается. Мы будем семьей.

У нас родились две девочки. Первую мы назвали в честь моей матери Патрицией, а вторую – в честь сестры Амандой. Тиш и Эмма. Сестры. Мы взяли ипотеку и купили минивэн. Мы нашли церковь. Кто может желать большего? Жизнь с тремя детьми полна бесконечной любви, но я поражена тем, сколько сил требуется на уход за ними. Я бросила работу, чтобы сидеть с детьми, но их потребности безграничны. С рассвета до заката и всю ночь напролет я реагирую, отвечаю, жонглирую. Моя жизнь – бесконечная гонка, и поскольку других участников нет, палочку я передаю себе и принимаю у себя. У меня просто нет сил.

Мы с Крейгом решаем, что для выживания нам нужно разделять и властвовать, поэтому мы смеемся и плачем вместе гораздо реже. Крейг весь день работает и помогает мне с детьми по вечерам. Но даже тогда я чувствую обиду. Когда он рассказывает мне о своем долгом ланче на работе, я отвечаю:

– У меня на обед были крошки от сыра, который я жарила детям. И ела я, стоя возле раковины.

Когда он упоминает о прочитанной статье, я говорю, что мне даже представить трудно, чтобы у меня выдалась минутка для чтения. Когда он возвращается с вечерней деловой встречи, я спрашиваю, не было ли это просто предлогом для выпивки с коллегами. Собственная едкость смущает меня. Меня волнует то, что мы все больше отдаляемся друг от друга и погружаемся в себя. Когда нас было трое, у нас был один мир. Теперь же у Крейга есть внешний мир, а у меня – мир нашего дома, и соединить их нам не удается.

Каждый вечер Крейг приходит с радостной улыбкой и спрашивает:

– Как прошел день?

Этот вопрос сразу же напоминает мне о пропасти между его и моим днем. Как прошел мой день? Вопрос повисает в воздухе. Эмма засовывает ручку мне в рот, а из ванной доносится крик Чейза:

– МАМОЧКА! ПОМОГИ МНЕ!

В углу плачет Тиш, потому что Я НИКОГДА, НИКОГДА не позволяю ей пить средство для мытья посуды. Я смотрю на свою испачканную детской едой пижаму, немытые волосы и очаровательного ребенка на руках. Мне хочется сказать:

Но я слишком устала, чтобы говорить это. Я заводная кукла, у которой кончился завод. Поэтому я просто отвечаю:

– Все в порядке.

Потом я передаю ребенка Крейгу, стягиваю грязные волосы в конский хвост, надеваю шлепанцы и хватаю свою сумочку. Дети замечают, что я собираюсь уходить. Они начинают плакать и хвататься за мою ногу. Я целую их в макушки, обещаю скоро вернуться и вырываюсь из их хватки.

Я выхожу на улицу, сажусь в наш мини-вэн, запираюсь и делаю глубокий вдох. Я еду в супермаркет и брожу по отделу домашней утвари. Я замечаю женщину, которая везет в тележке двух малышей. Мне хочется подойти и спросить: «Извините, это время в вашей жизни – оно лучшее или худшее? Пугает ли вас ваш гнев и ваша любовь? Трудно ли вам общаться со своим мужем? Чувствуете ли вы, что вас слышат, видят, понимают? Не потерялись ли вы?» Но ничего этого я не говорю, потому что все мы решили придерживаться сценария. Сказать друг другу мы можем лишь немногое, и я выбираю из доступных вариантов.

– Ваши детки очаровательны, – говорю я с улыбкой.

Женщина улыбается в ответ, и я замечаю в ее глазах усталость и тоску, но убеждаю себя, что мне это лишь показалось. Я отворачиваюсь и продолжаю заполнять свою тележку вещами, которые мне не нужны и которые я спустя какое-то время верну. Папа называл это «покупательской булимией». Моя тележка заполняется, и я говорю себе: «Ты – мать и жена. Ты не пьешь. И это твоя единственная ответственность на земле. У тебя есть все, о чем ты мечтала. Будь же благодарна». В действительности я благодарна, но в то же время озадачена. Мы сделали то, для чего были созданы. Мы стали семьей. Но в семье я не стала менее одинокой.

Мы с Крейгом – замечательные родители, но мы не стали друг другу хорошими друзьями или любовниками. Я гадаю: то ли я выбрала не того мужчину, то ли Крейг выбрал не ту женщину. А может быть, мы вообще не выбирали друг друга. Интересно, не считает ли Крейг меня подходящей вещью, а не нужным себе человеком? Не разведемся ли мы, когда дети отправятся в колледж, потому что нам будет не о чем говорить? Мы должны были завести детей, чтобы не утратить то, что нас связывает. Интересно, каково это – быть замужем за поэтом, засиживаться допоздна, обсуждая идеи, искусство, любовь и войну, бурно ссориться и нежно мириться? Интересно, есть ли у моих подруг в отношениях с мужьями то, чего недостает нам с Крейгом? Может быть, то, чего нет у нас, есть у всех остальных? Обычно я останавливаю эти мысли, как только они появляются. Думать об истинной любви и хорошем сексе – это все равно что коснуться горячей плиты. Мысли о невозможном обжигают и причиняют боль, поэтому я быстро беру себя в руки. Нет смысла гадать, что было бы или что может быть, потому что я никогда не оставлю Крейга. Он – хороший человек, преданный отец, нежный муж. Я должна быть благодарна. Я на всю жизнь останусь одинокой, если это гарантирует моим детям семью. Я не могу иметь всего. У нас и без того много хорошего. Я перестаю читать любовные романы, и это помогает мне справиться с мыслями.