Эпилог
1
Прошло три года. В большой комнате Яшиного дома стоял шум и гам. Эстер и обе ее помощницы дошивали подвенечное платье. Оно было таким пышным и с таким длинным шлейфом, что занимало целый раздвинутый стол. Эстер со швейками хлопотали вокруг, точно карлики возле великаньего доспеха. Одна из девушек вытягивала наметку, вторая подшивала тесьму. Эстер, пробуя пальцем утюг — не слишком ли горячий, — разглаживала морщинки между оборок. Прежде чем гладить, она набирала ртом воду из кружки и прыскала нужное место. На лбу у Эстер блестели капельки пота. Что может быть хуже дыры от утюга на подвенечном платье? Атлас — белый и нежный, одна подпалина — и вся работа пропала. Меж тем черные глаза Эстер улыбались. Она была не из тех, кому случается спалить чужое платье. Хотя рука ее выглядела маленькой, а запястье узким, утюгом Эстер орудовала ловко и уверенно.
То и дело она поглядывала в окно, выходившее во двор. Хотя строеньице из кирпича, или «тюрьма», как называла его Эстер, стояло там уже больше года, привыкнуть к нему Эстер не могла. Оно только и бросалось в глаза. Порой, когда Эстер вдруг забывала о случившемся, ей казалось, что во дворе на праздник Кущей поставлен шалаш. Окошко обычно задергивалось занавеской, но сегодня требовалось больше света.
За три года Эстер несколько сдала. В уголках глаз появились морщинки. Лицо пополнело и приобрело оттенок перезрелого плода. Прядки, выбивавшиеся из-под платка, были скорей седые, чем черные. Разве что глаза оставались молодыми и блестели точно две вишни. На сердце у нее все три года было невесело, тем не менее она шутила с помощницами и отпускала портновские прибаутки насчет невесты, жениха и шаферов. Девушки, помалкивая, переглядывались. Их мастерская считалась теперь необыкновенной. Они тоже ни на секунду не забывали о стоявшем во дворе маленьком домике с оконцем, но без дверей, в котором велел заточить себя штукарь Яша, или как его сейчас называли — Кающийся.
Когда вся история начиналась, город заходил ходуном. Раввин реб Авраам Эйгер послал за выдумщиком и попенял, что замышляемое Яшей — дело нееврейское. Да, в Литве какой-то человек вздумал замуроваться, но польские евреи этого не держались. Мир сотворен для свободного выбора. Адамовым детям вменяется непрестанно делать выбор между добром и злом. Невелика штука себя замуровать — велика штука, будучи свободным, не ступить на путь неправедный. Человек, лишенный выбора, все равно что покойник. Однако Яше тоже было что возразить. Наняв учителя заниматься Мишной, талмудическими агадами, Мидрашем, Гемарой и даже книгой «Зогар», он за полтора года своего покаяния превзошел многие премудрости, а посему напомнил рабби о таннае, выколовшем себе глаза, дабы не лицезреть женщин. Еще привел в пример многих праведников, налагавших на себя ограничения, чтобы противостоять соблазну. Разве некий еврей в Щебрешине не дал обет молчания, чтобы не злословить? Разве музыкант из Ковеля не прикидывался тридцать лет слепым, чтобы не глядеть на чужую жену? Многие древние установления больше не удерживали человека от прегрешений. Молодые люди, бывшие при дебатах Яши с раввином, до сих пор вспоминают тогдашний разговор. Невозможно было поверить, что за полтора года этот штукарь, этот бритомордый, этот гультяй столь изобильно вкусил от Торы. Раввин беседовал с ним как с равным. Яша стоял на своем. Прежде чем попрощаться, рабби возложил на Яшину голову ладонь, благословил и сказал: «Ты полагаешь это во имя Небес. Да поможет тебе Всемогущий!»
И подарил медный подсвечник, дабы Яша мог возжечь свечу вечером и в день пасмурный.
В шинках Песков и Люблина бились об заклад насчет того, сколько просидит Яша в добровольной могиле. Одни говорили — неделю, другие — месяц. Что же касается начальства, оно обменялось мнениями, дозволяются ли таковые действия законом. Даже губернатора держали в курсе дела. Пока Яша восседал на стуле посреди двора, а каменщики клали вокруг стены, дом Эстер осаждали сотни людей. Чтобы увидеть, как замуровывают человека, дети карабкались на деревья и лезли на крыши. Почтенные евреи заходили порассуждать о разумности затеянного и сказать Яше свое мнение. Благочестивые еврейки пытались его отговорить. Эстер так рыдала и убивалась, что совершенно охрипла. Женщины отвели ее на кладбище к могилам цадиков, молить святых покойников, чтобы сердце мужа повернулось к сочувствию и чтобы он, хотя фактически и оставался дома, не делал из нее покинутой вдовы. Но ни доводы, ни крики, ни заклинания не помогли. Стены росли от часа к часу. Яша определил себе места четыре локтя в длину и четыре в ширину. Даже кровать бы не поместилась. Яша загодя отпустил бороду и пейсы, облачился в широкий талес-котн, долгополый лапсердак и бархатную ермолку. Покуда рабочие работали, он углубился в святую книгу. Весь его скарб состоял из куцего набитого соломой тюфяка, стула, маленького столика, тулупа — укрываться по ночам, медного подсвечника, подаренного рабби, кувшина для воды, черпачка к нему, нескольких святых книг и лопаты — зарывать нечистое. Чем выше поднимались стены, тем отчаянней звучали рыдания. Тогда Яша встал и обратился к женщинам:
— Чего вы плачете? Я еще не умер!
— Лучше бы ты умер, — крикнула, не помня себя от горя, Эстер.
Толпа была столь многолюдна, и стоял такой гвалт, что прискакали жандармы и всех разогнали. Градоначальник, дабы покончить с этим базаром, велел каменщикам работать день и ночь. Через двое суток все было готово. Постройку покрыли гонтовой кровлей, а для света и передавания еды оставили оконце, к которому изнутри была прилажена ставенка. Первые недели народ все еще собирался во множестве, но когда пошли дожди, а потом снег, посетителей поубавилось. Ставенка весь день бывала притворена. Чтобы не досаждали непрошеные гости, Эстер велела починить забор. Утверждавшие, что Яша больше месяца или даже недели не высидит, проиграли. Минули зима и лето, снова наступила зима, а штукарь Яша, повсюду теперь известный как реб Янкеле Кающийся, по-прежнему оставался в своем добровольном узилище. Эстер два раза в день приносила еду: хлеб, гречневую кашу, картошку в мундире, воду — и в те немногие минуты, которые Яша ради нее отрывал от своих занятий, с ним разговаривала.
2
Снаружи стояла жара и светило солнце, а в Яшиной каморке было темно и холодно. Тем не менее солнечные лучи и теплые ветерки нет-нет и проникали к нему. Когда Яша отворял ставню, случалось, что залетали даже бабочка или шмель. Порой доносилось чириканье птиц, мычанье коровы на болоте, плач ребенка. Днем свечу можно было теперь не зажигать. Яша сидел за столиком, погрузившись в «Скрижали завета». Прошедшей зимой бывали дни, когда, чтобы избавиться от холода и сырости, хотелось разобрать стенку. Яшу донимал сухой кашель. Появились боли в суставах. Он часто мочился. По ночам, ложась одетым и закутанным в тулуп, а потом накрытый одеялом, просунутым Эстер в оконце, Яша не мог согреться. От земли тянуло страшным, пронизывающим до костей холодом. В темноте Яше иногда казалось, что он уже в могиле, а иногда Яша и сам призывал смерть.
Сейчас, однако, снова было лето. Справа от каморки росла яблоня. Листья ее шелестели. Где-то невдалеке устроила гнездо ласточка и носилась целыми днями, таская птенцам червяков и букашек. Когда Яша не без труда выставил в оконце голову, он увидел поля, голубое небо, крышу синагоги, а чуть дальше — башню монастыря. Желание выбраться умерялось сознанием того, что, вытащив пару кирпичей, или протиснувшись в окошко, или подняв, наконец, гонтовую кровлю, побег можно было совершить в любую минуту. Однако он понимал, что снаружи его ожидают страсти, тревоги, страх перед завтрашним днем.
Пока Яша оставался затворником, он упасался от куда более тяжкой участи. Здесь все тяготы его были иными, чем на воле, тут он словно бы снова стал младенцем в материнской утробе, и снова свет, про какой говорится в Талмуде, сиял над Яшиной головой, меж тем как ангел обучал его сразу всей Торе. Он больше не был мотом. Пища, потребляемая им за день, обходилась в несколько грошей. Яша не испытывал нужды в одежде, вине, водке, деньгах, и странно было вспоминать варшавские траты или гастрольные издержки. Сколько бы он тогда ни зарабатывал, денег все равно не хватало. Он держал зверинец, накупал полные шкафы одежды, постоянно входил в новые расходы. Задолжал Вольскому. Брал деньги под процент у варшавских и люблинских ростовщиков. Постоянно выписывая векселя, искал жирантов, задаривал подарками, но ни разу не смог ни у кого выкупиться. Он барахтался в страстях, как в сетях, и сети эти становились всё гуще. Ему было мало разгуливать по канату, приходилось все время изобретать новые трюки, выполняя которые недолго было сломать шею. Он сделался вором. Что еще было нужно, чтобы сейчас томиться в тюрьме настоящей?..
Здесь, в каморке, все внешнее отваливалось, точно шелуха или, скорей, скорлупа. Яша словно бы рассек ножом сеть. Одним махом расчелся по всем счетам. Эстер на себя зарабатывала. Он расплатился с долгами: Елизавете и Болеку отдал лошадей с телегой, Вольскому — мебель с улицы Фрета, костюмы и реквизит. Сейчас, кроме нательной рубахи, у Яши ничего не было. Но довольно ли этого, чтобы искупить грехи? Возможно ли, облегчив собственную беду, избыть совершенные тобой гнусности?..
Лишь тут, в тиши кирпичной каморки, смог он осмыслить, чего только не натворил, скольких обрек на муки, на отчаяние, на смерть. Он не был разбойником с большой дороги, но тоже убивал. Что за разница как? Перед земным судьей (каковой тоже убийца и сплошь в грехах) он бы еще оправдался, но Создателя не купишь и не обманешь. Он, Яша, губил людей не по неведению, но по умыслу. Магда из могилы взывала об этом. Он был виновником и еще многого, в чем только сейчас мог себе признаться. Просиди Яша тут хоть сто лет, все равно всего не замолишь. Одним раскаянием такого не избыть. Нельзя покаяться, не вымолив прощения у обиженного тобой и прощения этого не получив. Если кому-то задолжал хотя бы грошик, следует человека разыскать и долг вернуть, даже если разыскиваемый уехал за моря. Так стоит в святых книгах.
Всякий день Яша, вспоминал всё новые вины. Он нарушил каждое указание Торы, преступил всякую из десяти заповедей, причем, строго спрашивая с других, полагал себя порядочным человеком… Что значат нынешние невзгоды по сравнению с ущербом, какой причинял он ближним? Яша знал: истинная расплата только еще предстоит — на том свете надо будет держать ответ за каждый шаг, каждое слово, каждую мысль. Оставалось уповать, что Господь милосерд и милостив, а добро в итоге восторжествует над злом. Но что есть зло? Целых три года он корпел с учителями над «Благодатью росы», «Пардесом» и даже «Древом жизни». Он уже знал, что скорлупа (то есть зло) не более чем сокрытие Бесконечного Света — ограничение, положенное Бесконечным самому Себе, дабы сотворить мир, а значит, стать Творцом и являть милосердие своим созданиям. Что пользы в царе без народа? У царя должен быть народ, Создатель обязан творить, даятель иметь кому давать. Где-то Всевышний непременно придет к своим детям. Без них Он не Отец. Однако того, что Он ведет их милостивой рукой, не довольно. Им самим — по собственной воле и свободному выбору — надлежит учиться ходить по праведной стезе… Все миры рассчитывают на это. Ангелы и серафимы ждут не дождутся, чтобы Адамовы дети пребывали праведными, чтобы с глубоким чувством молились и жертвовали хоть грошик. Всякий благочестивый поступок ведет к духовному исправлению. Каждое слово Торы вплетено в венец Божьей Благодати, малейший же грех наносит урон мирам и отдаляет Вызволение.
Увы, и в каморке Яшу не оставляли сомнения в вере. Углубляясь в святые книги, он, случалось, безо всякой на то причины задумывался: «Откуда известно, что в них истина? А если Бога нет? А если Тора сочинена людьми? Вдруг я понапрасну казню себя?» Он явственно слышал, как злой дух нашептывает, ехидничает, напоминает о прежних радостях, подбивает начать все сначала… Всякий раз, чтобы упастись от беса, Яше приходилось прибегать к хитростям. Он делал вид, что с искусителем согласился, но уходить на волю не спешил… Однажды он даже сказал: «Допустим, сатана, что Бога нет, но слова, произносимые во Имя Его, они же справедливы? Когда люди решат строить свое счастье на несчастье ближнего, в беде окажутся все. Если Бога не существует, Богом должен быть человек…» В другой раз Яша злому духу заявил: «Кто же создал мир? Откуда я и откуда ты? Кто причиной, что снег падает, ветер веет, мои легкие дышат, мозг мыслит? Откуда взялись Земля, Луна, звезды? Чья-то рука должна была начертать свитки, исполненные бесконечной мудрости? А если собственные глаза убеждают нас, что это премудрость, почему не уверовать, что за ней стоит милосердие Творца?..»
Подобные препирательства продолжались дни и ночи. Яша едва не повредился в уме. Иногда супостат отвязывался, и Яша снова укреплялся в вере. Он воочию зрел Господа, чувствовал Его руку, Его призор, Его око. Его милость. Ощущал вкус добродетели, сладость молитвы, благоухание Торы. С каждым днем Яше становилось ясней, что постигаемые им книги ведут к добру, к вечной жизни, к осмыслению цели творения, меж тем как прозябание, от которого он удалился, вело к шутовству, беззаконию, воровству, злодействам. Срединного пути не было. Один шаг, удаляющий от Господа, неукоснительно ввергает нас в геенну…
3
Святые книги остерегали Яшу и от самоуспокоенности. Злой дух не дремлет. Искушениям конца не бывает. Даже когда человек в агонии, к нему является Самаил и тщится совратить в службу идолам. Яша испытал это на себе. Эстер приходила чуть ли не ежечасно и стучала в ставню. Она плакала и сетовала на свои беды, а по ночам будила и требовала, чтобы Яша через окошко целовал ее лицо. Эстер не пренебрегла никакой женской уловкой, соблазнявшей на греховные мысли и мешавшей постижению истины. Кроме этого, к Яше, как к человеку благочестивому, потянулись люди. Посетители искали совета, совали записки, набивались даже в секретари. Яша просил оставить его в покое, так как он не рабби и даже не сын рабби, а простой еврей, причем грешник. Все напрасно! Люди пробирались во двор, стучали в ставенку, пытались даже ее сорвать. Женщины рыдали, кричали, а когда убеждались, что этим ничего не добьешься, остервенело кляли его и скандалили. Эстер жаловалась, что ей мешают работать. Яше стало страшно. Он был готов ко всему, но не к такому. Он сам нуждался в совете. Но возможно ли отталкивать ближних и таким образом огорчать их? Не гордыня ли это? И позволительно ли такому, как он, подобно раввину выслушивать жалобы? Что пользы людям от искушенности его души вкупе с посылаемыми его душе искушениями? После долгих колебаний и бессонных ночей Яша решил написать письмо люблинскому ребе. Оно было на простом идише. Изложив цадику обстоятельства, Яша обещал поступить, как рассудит ребе. Тот не замедлил с ответом. Он указал принимать людей по два часа в день, но денег ни с кого не брать. «Тот, к кому евреи приходят за советом, — достойный еврей…» — писал ребе.
И Яша каждодневно с двух до четырех принимал теперь посетителей. Чтобы избежать сутолоки, Эстер стала выписывать номерки, и кто являлся раньше, тот, как у знаменитых докторов, получал номерок поближе… Это, увы, не помогло. Оставившие без присмотра больных или переживавшие большее горе требовали незамедлительного приема. Кое-кто пытался всучить Эстер деньги и подарки. По городу заговорили о чудесах, совершаемых Кающимся. Рассказывали, что стоило Яше захотеть, и один больной выздоровел, некий рекрут был вызволен из российских рук, немой заговорил, а слепой прозрел… Женщины стали величать его святым рабби и цадиком. Не обращая внимания на Яшины протесты, каморку завалили записками, а кроме того, подарками, которые Яша распорядился раздавать бедным. В хасидских молельнях ехидные молодые люди, полагая, что Яша переманивает сторонников их ребе, вышучивали его, распространив пасквиль, где описали все прегрешения затворника. Копию доставили Эстер…
Словом, суеты хватало. Хотя он и отгородился от людей, сквозь оконце кроме света и воздуха проникали злоречие, лесть, сплетни, злоба… Он теперь понимал, почему древние праведники предпочитали скитаться, не проводя на одном месте долее дня и ни у кого не ночуя, или представлялись слепыми, глухими и немыми. Находясь среди людей, даже если отгородился стенами, Господу не послужишь. Яша подумывал, не закинуть ли за спину узелок, не взять ли посох в руки и не пойти ли куда глаза глядят, но он знал, что ввергнет Эстер в неслыханное горе. Она бы сразу занемогла. Яша и так видел, что она понемногу сдает, что у нее все хуже со здоровьем. Магда, мир душе ее там, где она сейчас, довела, что может случиться…
Нет! В мире покоя не бывает. Без удручений нет ни минуты. И куда сильней мирских соблазнов те, что в самом человеке. В его сердце и помыслах. Часу не проходило, чтобы Яшу не начинали сбивать с толку всяческие искушения. Стоило отвлечься хоть на мгновение, и они тотчас обступали: пустые фантазии, грезы наяву, невозможные желания. Из тьмы являлась Эмилия и не торопилась исчезнуть. Она улыбалась, что-то шептала, посылала зовущие взгляды. Ему приходили на ум разные фокусы, шутки для увеселения публики, фортели и трюки публику эту одурачивать… В воображении он снова плясал на канате, крутил сальто на проволоке, летал над крышами городов, а внизу по улицам бежали ликующие толпы… Яша гнал от себя эти наваждения, а они, как злые мухи, слетались снова. Ему мерещились мясо, вино, водка, шоколад… Он скучал по Варшаве, по извозчикам, омнибусам, кофейням, кондитерским… Хотя Яша страдал от насморка, ломоты в костях, жжения в желудке и головных болей, его тем не менее не оставляла похоть, а поскольку быть с женщиной он не имел возможности, по ночам его искушал Онанов грех….
Оборониться от мирской и плотской докуки можно было двумя способами — Торой и молитвой. Он прибегал к этому днем и ночью. Заучив наизусть многие псалмы, он повторял на своем ложе: «Блажен муж… который не стоит на пути грешных…» «Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: „Нет ему спасения в Боге“. Навеки». Яша бормотал эти слова, пока не распухли губы. Мысленно он сравнивал лукавого с собакой, которая непрестанно лает и норовит цапнуть. Ее приходится отгонять палкой, вырывать из пасти покусанные члены, а раны обихаживать мазями и пластырями… Блох же, во множестве скачущих из мерзкой шерсти, тоже следует опасаться и всячески морить их. До последнего издыхания…
Он бы погиб, когда бы искуситель время от времени не отступался. Пес египетский не всегда кусал одинаково яростно, иногда он утихомиривался, словно бы задремывал. Однако всегда следовало ждать, что он встрепенется и набросится с новыми силами и новой наглостью…
4
Они шли к нему один за другим, и каждый со своей незадачей. Они взывали к штукарю Яше, словно он был Господь Бог: «У меня болеет жена, сына забирают в солдаты, дочка повредилась в уме, конкурент перебивает аренду у помещика…» На лбу рыжего человечка выросла шишка величиной с яблоко. Некая девица много дней безостановочно икала, причем в лунные ночи икота делалась похожа на собачий лай. Вдобавок ко всему в девушку, по-видимому, вселился дибук, ибо она пела субботние песнопения голосом кантора и читала наизусть молитвы. Несколько раз бедняга заговаривала по-польски и по-русски, хотя языков этих не знала, причем порывалась пойти к ксендзу и креститься в польскую веру… Яша выслушивал каждого, но всякий раз напоминал, что он, Яша, не рабби, а простой еврей и к тому же грешник. Люди, однако, не отступались. Брошенная жена, чей муж уже целых шесть лет как в воду канул, разыскивавшая пропажу по всей Польше, голосила так истошно, что Яша заткнул уши. Она бросалась на кирпичный домик, словно в отчаянии хотела разрушить его. Изо рта ее нехорошо пахло и разило луком. Ожидавшие говорить с Яшей стали требовать, чтобы женщина умерила претензии, но та кидалась на людей с кулаками и всех кляла. Когда скандалистку оттаскивали, она визжала как резаная. «Бабник, хлыщ, распутник!» — орала она Яше.
Меланхолический молодой человек обстоятельно излагал, каким образом против него ополчились демоны. Они устраивают ему колтуны в бороде, завязывают узлами кисточки талеса, выплескивают заготовленную с вечера для утреннего омовения воду, горстями сыплют в еду, которую он себе варит, соль, червяков и козьи орешки. А когда он заходит в нужник, на него накидывается бесовка и не дает справить нужду. Молодой человек достал из кармана письма от раввинов, руководителей общины и заслуживающих доверия свидетелей…
Ученые люди шли к Яше вести дискуссии и разрешать каверзные вопросы. Молодые бездельники толпились во дворе, чтобы позубоскалить, сбить с толку трудными цитатами из Гемары или арамейскими словами и показать, что он невежда… Хотя Яша обязался уделять посетителям два часа в день, стоять у оконца приходилось до ночи. Ноги так уставали, что он валился потом на тюфяк и запоздалую вечернюю молитву творил сидя.
В некий день явился Шмуль Музыкант, с которым Яша любил когда-то посидеть в шинке. Шмуль рассказал, что у него болит рука и потому играть на скрипке становится все труднее. Стоит взяться за инструмент, и сразу возникает боль в суставе, причем, когда настраиваешь, костенеют и холодеют пальцы. Шмуль показал желтые и сморщенные, как у покойника, кончики пальцев… Еще он сказал, что подумывает уехать в Америку. Передал приветы от песковских воров. Елизавета умерла. Болек в яновской тюрьме, Хаим-Лейб доживает в богадельне. Кривой Мехл перестал видеть здоровым глазом и без поводыря теперь не ходит. Бейриш Высокер перебрался в Варшаву.
— Помнишь Маленькую Малку? — спросил Шмуль.
— Конечно. Как она?
— Ее муж тоже на том свете, — сказал Шмуль Музыкант. — Ему в тюрьме легкие отбили.
— А с ней что?
— Вышла замуж за сапожника из Закелкова. Еле дождалась, когда пройдут три месяца…
— Что ж…
— А Зевтл помнишь? Жену Лейбуша Лекаха, — нерешительно спросил Шмуль.
Кровь бросилась Яше в лицо:
— Помню…
— Она теперь мадам в Буэнос-Айресе. Вышла за какого-то Германа, который бросил жену. У них там самый большой бордель…
Яша тихо спросил:
— Откуда это известно?
— Этот самый Герман наезжает в Варшаву и вывозит целые вагоны шлюх… Мне рассказывал один музыкант, который захаживает к его сестре… Она ведет весь гешефт…
— Что ж…
— А ты правда стал раввином?
— Никакой я не раввин…
— О тебе только и говорят. Что даже мертвых оживляешь…
— Один Бог может такое…
— Сперва Бог, потом ты…
— Не говори глупостей.
— Хотелось бы, чтобы ты пожелал мне чего-нибудь…
— Помоги тебе Всевышний.
— Яша, я гляжу на тебя и не узнаю. Просто глазам не верю….
— Стареем.
— Зачем ты на такое пошел? Зачем?
— Не мог больше дышать.
— А теперь разве легче?.. Я думаю о тебе… дни и ночи думаю.
Шмуль Музыкант приехал вечером. Отдельно от всех. Эстер самолично сообщила о его приезде. Стояла теплая летняя ночь. Светила луна, небо было полно звезд. Квакали лягушки. Стрекотали кузнечики. С карканьем просыпались вороны. То и дело падали с яблонь яблоки. Друзья стояли по обе стороны оконца. Борода Яши была почти полуседая. В голубых глазах поблескивали золотинки. Два спутанных пейса свисали из-под ермолки. В бакенбардах Шмуля тоже серебрились нити. Лицо его было бледно, щеки ввалились. Он хмуро сказал:
— Мне все опротивело, вот в чем дело. Тут играю, там играю. Снова свадебный марш, снова «День добрый»… Наемные шуты рассказывают старые, анекдоты. От всего этого охота сбежать.
— Куда?
— Сам не знаю… Может, в Америку. Каждый день кто-нибудь помирает. Просыпаюсь и сразу спрашиваю: «Ентл, кто сегодня умер?» Соседки заявляются с новостями уже с утра. Как только услышу — кто, у меня падает сердце.
— В Америке разве не умирают?
— Там я стольких не знаю…
— Умирает тело. Душа продолжает жить. Тело — как одежда. Стоит одежде испачкаться или сноситься, ею не пользуются.
— Я спорить с тобой не собираюсь, но разве ты был на небе и видел души?
— Покуда жив Господь, живет все. Смерть не может возникнуть из жизни.
— А люди между тем в страхе…
— Человек, не знающий страха, хуже зверя.
— Он и так хуже.
— А может стать лучше. Все в наших руках.
— Но как? Что надо делать?
— По крайней мере не совершать зла.
— Что это значит?
— Не творить по отношению к другим несправедливости. Ни о ком плохо не говорить. Не держать на уме дурного.
— И что будет?
— Если все начнут так поступать, даже наш мир станет раем.
— Люди не пойдут на это.
— Каждый обязан делать что может.
— И придет Мессия?
— Иному не бывать.
5
После Кущей пошли дожди. Задули холодные ветры. Стали гнить упавшие яблоки. С деревьев облетели листья. Трава из зеленой сделалась желтой. Птицы, чирикнув что-то на рассвете, замолкали потом на весь день. Яшу Кающегося мучил насморк. Заложило нос, и было трудно дышать. Боль сдавливала лоб, стучала в виски и уши. Он охрип. Ночью до Эстер донесся мучительный кашель. Разве тут улежишь? Она встала и пошла в халате и домашних шлепанцах умолять Яшу сжалиться и покинуть нору, в которую он себя заточил. Тот на это ответил:
— Зверю полагается быть в клетке.
— Ты себя убиваешь.
— Лучше себя, чем других…
Эстер вернулась в постель, Яша — на соломенный тюфяк Он надел все рубашки и покрылся чем только мог. Холодно ему уже не было, но сон не приходил. Он слушал, как по гонтовой крыше колотит дождь и что-то шуршит в земле, словно там роются кроты или в гробах ворочаются покойники. Он погубил Магду и ее мать, стал косвенной причиной тюремного приговора Болеку, толкнул Зевтл сделаться тем, чем она стала. Ему представлялось, будто и Эмилии нет в живых. Она же говорила, что Яша — ее последняя надежда, иначе она бы давно положила всему конец. Но где в таком случае Галина? Яша вспоминал их каждый день и каждый час. Он мысленно призывал умерших, умоляя подать хоть какой знак. Где ты, Магда? — шептал Яша во тьме. Где твоя святая душа? Знаешь ли ты, что я казнюсь и каюсь? А если сказанное Экклесиастом — мертвые ничего не ведают — правда? Тогда все Яшины призывы напрасны. В какой-то миг ему почудилось в темноте чье-то лицо, чей-то облик, который сразу исчез. Господь молчал. Молчали ангелы. Молчали покойники. Даже бесы молчали. Пути веры заложило, как и его нос. Он услыхал, как что-то заскреблось, — но это была полевая мышь.
Яша закрыл глаза и стал дремать. Во сне они являлись ему, но как-то не всерьез, болтая чепуху и нелепо дурачась. Он просыпался, но как ни старался вспомнить приснившееся, оно улетучивалось. Да и вспоминать, собственно, было нечего. Во сне все получалось путаным, несуразным, точно лепет ребенка или невнятица слабоумного.
Чтобы прогнать неотвязные мысли, Яша стал повторять текст Мишны, трактат «Брахот»: «С какого вечернего часа можно произносить „Шма“? С минуты, когда священники входят в храм, дабы вкусить от жертвы предложения…» Когда же он перешел к другому разделу, ему вдруг представилось, что Эмилия жива, купила дворец в Люблине и распорядилась прокопать туннель от своей спальни до Яшиной каморки. Потом пришла и отдалась. А перед рассветом ушла… Яшу затрясло. Он отвлекся всего на мгновение, и нечестивые мысли тотчас прошмыгнули точно мыши, точно гномы. Они таились в мозгу и только ждали ввергнуть его в соблазн. Но что эти мысли такое? Какова их цель? В чем их доля в биологии человека?.. Яша быстро перешел ко второй Мишне. «С какого часа можно произносить „Шма“ утром? Как только отличишь голубую нить от белой. Рабби Элиезер говорит: „Голубую от бирюзовой“». Он хотел было произнести еще что-нибудь, но уже плохо шевелились губы. Яша ощупал себя. Исхудалое тело, разросшаяся седая борода, обложенный язык, зубы, многие из которых шатаются… «И так будет до смерти? — подумал он. — И я ни на минуту не узнаю покоя? Тогда скорей бы конец!..»
Хотелось повернуться на другой бок, однако Яша предпочел не шевелиться, боясь, что сползут покрытия и тряпки, в которые он зарылся. Холод, готовый в любую минуту накинуться, затаился тоже. Яше надо было справить нужду, однако он решил терпеть. Откуда в нем столько влаги?.. Собравшись с силами, Яша стал бормотать третью Мишну: «Школа Шаммая утверждает: „Вечером все, кто читает «Шма», должны лежать, но утром должны стоять, ибо сказано: «а когда ты лежишь и когда ты встаешь…»“» Тут Яша уснул, и ему приснилось, что он заходит в нужник, а там — Эмилия. Он готов от стыда провалиться сквозь землю, а она, усмехнувшись, говорит: «Сделай свое…»
На рассвете дождь перестал и пошел снег, первый снег этой зимы. На востоке скопились тучи, но едва поднялось солнце, небо порозовело и пожелтело. Облачные кромки зажглись и запылали огненным изломом. Яша встал со своего ложа и словно стряхнул ночную немочь и терзания. Когда-то он читал о формах снежинок, а сейчас наблюдал их собственными глазами. Каждая опустившаяся на подоконник белая звездочка была шестиугольной с хрупкими иголочками, волосками, украшениями и зубчиками, исхищренными тою же сокровенной рукой, какая присутствовала всюду — на земле и в тучах, в золоте и навозе, в самой далекой звезде и в сердце человека. «Как же еще назвать эту силу, если не Богом? — сказал себе Яша. — Что меняется, если называть ее природой?» Он вспомнил стих псалма: «Насадивший ухо не услышит ли? и образовавший глаз не увидит ли?» Он все время ждал знака, а меж тем в каждой минуте, в каждой секунде в нем и вовне Господь свидетельствовал о своем присутствии.
Эстер, как видно, тоже встала: он приметил дым над трубой. Наверно, она готовила завтрак. Хотя падал снег, птицы в это утро гомонили дольше обычного. Они щебетали где-то поблизости, эти Божьи создания, не владевшие ничем, кроме немногих перышек и, если повезет, крошек или зернышка…
— Хватит лениться! — сказал Яша. Он стащил с себя заодно с нижней все рубашки и стал умываться водой из кувшина. Потом сгреб снег с подоконника и растер тело. Потом, глубоко вдохнув воздух, выкашлял мокроту. Заложенный нос точно по волшебству открылся, а Яша опять набрал полные легкие воздуха. Горло прочистилось, и он стал говорить «Мойде ани». Молясь, Яша возгласил: «Господи, душа, которую ты дал мне, чиста; Ты сотворил ее; Ты ее образовал; Ты ее в меня вдохнул; Ты ее во мне сохраняешь, и Ты ее у меня отберешь, дабы вернуть…» Потом он возложил на себя талес и тфилн. Хвала Господу, что он, Яша, не в тюрьме. Что имеет возможность горячо молиться. Может постигать Тору. В двух шагах преданная жена. Почтенные евреи, внуки святых и праведников, ищут его совета и благословения, как если бы он был рабби. Он тяжко грешил, но Господь смилостивился, не дав ему погибнуть в грехе. Провидению было угодно, чтобы Яша покаялся. Бывает ли большая милость? Чего еще может желать убийца? Разве так обошелся бы с ним суд земной, человеческий?
Он прочитал «Шма» и перешел к Восемнадцати Славословиям. Дойдя до «воистину благословен Ты, возвращающий души мертвым телам», Яша умолк, вникая в смысл. Ну да, Господь, которому нипочем сотворить снежинки, образовать человека из капли семени, двигать Солнце, Луну, кометы, планеты и созвездия, способен воскресить и мертвых. Только неразумные с этим не согласны. Господь всемогущ. От поколения к поколению его могущество все очевидней. То, что когда-то считалось Всевышнему не по руке, сейчас в человеческих силах. Безбожие во все времена полагало, что человек разумен, а Бог — нет; что человек хорош, а Бог — плох; что человек жив, а Создатель — мертв… Однако стоило отрешиться от нечестивых этих мыслей, и отворялись врата истины. Яша раскачивался, ударял себя в грудь, кланялся. Открыв глаза, он увидел в окошке Эстер. Глаза ее улыбались. В руках она держала горшок с едой, от которого шел пар. Поскольку Яша уже отстоял Восемнадцать Славословий, он кивнул и поздоровался. Недавнее отчаяние исчезло, и Яшу снова переполняла любовь. Как видно, Эстер угадала это. Такое чувствуется. Люди, если хотят видеть, видят все…
Вместе с едой Эстер принесла письмо. Конверт был помят. На нем стояла Яшина фамилия и название города. Улицы и номера дома не было.
Яша снял и отложил тфилн, омыл руки. Эстер принесла рис с горячим молоком. Он сидел у столика и ел, а письмо положил перед собой, решив не распечатывать, пока не поест. Эти полчаса принадлежали Эстер. Она обожала стоять и глядеть, как он ест, и при этом разговаривать. Яша думал, что Эстер снова заладит, что он еле жив, что убивает себя, губит ее годы, но сегодня Эстер почему-то забыла всегдашние нарекания. Она по-матерински улыбалась, рассказывала о новых заказах, о хозяйстве, о швейках, о том, что собирается покрасить дом к Пасхе. Яша отодвинул недоеденный рис, но Эстер стала уговаривать и божиться, что не сойдет с места, пока Яша всё-всё не съест. Он чувствовал, как с каждой ложкой возвращаются силы. Молоко подарила ему его собственная корова, рис вырос где-то в Китае. Тысячам рук пришлось потрудиться, чтобы еда очутилась между его языком и нёбом. Каждое зернышко хранило в себе небесную и земную силу…
Покончив с рисом и цикорным кофе, он распечатал конверт, где оказалось не одно письмо, а два. Он глянул на подпись, и глаза его тотчас наполнились слезами. Радость и печаль охватили Яшу. Эмилия и Галина, обе написали ему. Значит, она жива!.. Прежде чем приступить к письму, Яша возблагодарил Господа, затем утер платком глаза и прочел:
Мой дорогой пане Яша (а может, мне следует обращаться к Вам рабби Яков?)…
Сегодня я открыла «Утренний курьер» и впервые более чем за три года увидела Ваше имя. Я была так потрясена, что не могла читать. Сперва я решила, что Вы снова выступаете у нас или за границей, но потом, с трудом переводя дыхание, я прочла статью, и все во мне затихло и опечалилось. Мы с Вами часто говорили о религии, и суждения Ваши мне всегда казались деизмом — верой в Бога без догмата и откровений. Когда же столь внезапно и таким странным образом Вы нас покинули, я подумала, что это и есть лучшее доказательство тому, сколь недостаточно одной веры в высшие силы, дабы обуздать человека и охранить его в духовном кризисе. Вы ушли, не оставив следов. Канули точно камень в воду. Я не раз мысленно сочиняла Вам письма, а сейчас могу наконец сказать (если это письмо Вас найдет), что во всем виновата одна я. Едва за Вами закрылась дверь, мне стало ясно, как скверно я поступала. Я ведь знала, что Вы женаты. Я втянула Вас в эту историю и, значит, несу моральную ответственность. Я много раз намеревалась Вам это сказать, но думала, что Вы уехали в Америку или куда-то еще.
Из газеты я узнала о том, как Вы решили себя заточить и стали святым, как еврейские мужчины и женщины ждут у Вашего окошка благословения, и была буквально ошеломлена. Слезы мешали читать. Я много из-за Вас плакала, но сейчас это были слезы радости. Прошла половина суток, я пишу Вам и снова плачу: во-первых, потому, что Вы явили столь великую силу духа; во-вторых, потому, что расплачиваетесь за мои грехи. Я ведь тоже подумывала удалиться в монастырь, но у меня была Галина. Я не скрыла от нее того, что произошло. Девочка по-своему любила Вас и бесконечно Вами восхищалась, так что и для нее это было ударом. По ночам мы лежали в постели и плакали. Галина серьезно заболела, и мне пришлось отправить ее в закопанскую санаторию в Татры. Меня было бы на это не стать (вспомните мои финансы), если бы не явился с помощью ангел в человеческом обличье — друг моего незабвенного мужа, профессор Мариан Рыдзевский. Обо всем, что он для нас сделал, в письме не расскажешь.
Судьбе было угодно, чтобы как раз умерла его жена (много лет она страдала астмой), поэтому, когда этот добрый человек предложил мне идти за него замуж, я не смогла отказать. Вас уже не было, Галина находилась в санатории, я на целом свете осталась одна. Конечно, я рассказала ему всю правду. Он уже пожилой человек и сейчас на пенсии, но очень деятельный, целые дни читает и пишет, а к нам с Галиной необыкновенно добр. Это все, что я могу сообщить в письме. В Закопане Галина выздоровела и когда вернулась, я ее не узнала, так она выросла и расцвела. Ей уже восемнадцатый год, и я надеюсь, что дочь будет счастливее матери. Профессор Рыдзевский добр к ней и, как родной отец, исполняет все ее капризы. Нынешнее поколение, между прочим, совсем другое — весьма свободное, эгоистичное и убежденное, что всё, чего ни пожелаешь, следует иметь.
Однако довольно о себе. Писать мне к Вам нелегко. Не могу представить Вас в длинной бороде и пейсах, как сказано в газете. Быть может, Вам не подобает читать и мое письмо? Если так, простите. Я не забывала Вас все эти годы, и не было, кажется, дня, когда бы я о Вас не думала. Я почему-то скверно сплю, а человеческий мозг весьма капризная штука. Я представляла Вас где-то в Америке, в огромном театре или цирке, окруженного роскошью и красивыми женщинами. Увы, реальность полна потрясений. Я не смею учить Вас, что хорошо и правильно, но мне кажется, Вы назначили себе слишком суровое покаяние. При всей Вашей крепости, Вы человек хрупкий и не следовало бы так обходиться со своим здоровьем. По сути дела Вы никакого преступления не совершили. Намерения Ваши тоже не были дурными. Вы всегда не скупились на добросердечие и приветливость. То недолгое время, когда я Вас знала, было самым счастливым в моей жизни…
Письмо получилось слишком длинным, и Галина вырывает у меня перо. В Варшаве снова говорят о Вас, но теперь только хорошее. У нас завелся телефон, и некоторые мои приятельницы, знавшие о нашей дружбе, уже мне позвонили. Профессор Рыдзевский сам попросил меня написать к Вам и, хотя с Вами незнаком, посылает привет. Да благословит Вас Господь.
Навеки преданная Вам
Эмилия.
