3

Фундаментом сигнальной станции служил резервуар для воды.

Сюда насосом закачивали воду из колодца, и она по железным трубам текла орошать грядки в парниках. Компания «Тэйкоку» обратила внимание на высокое бетонное сооружение и поставила на нем деревянную надстройку для сигнальной станции — отсюда раньше, чем из других мест на берегу, можно было заметить появление корабля, шел он с запада из Нагой или из лежавшей прямо напротив Иокогамы.

Четыре сигнальщика работали посменно по восемь часов, но один из них уже долго болел, поэтому оставшиеся трое стали сменяться через сутки. На первом этаже был кабинет начальника отделения, время от времени начальник приходил с проверкой из конторы в порту, местом работы несущего смену сигнальщика служило небольшое помещение с деревянным полом на втором этаже, где с трех сторон были окна.

Вдоль окон шли встроенные столы, на них были установлены бинокулярные зрительные трубы: в южном направлении смотрела труба с тридцатикратным увеличением, в сторону находившегося на востоке порта — с пятнадцатикратным; на столбе в юго-восточной части комнаты был прожектор мощностью один киловатт для передачи сигналов в ночное время суток. Два телефонных аппарата на рабочем столе в юго-западном углу, книжный шкаф, карта, сигнальные флажки, разложенные на высокой полке, кухонька в северо-западном углу и место, где можно вздремнуть, — вот все, что здесь было. За окном, выходящим на восток, стояла металлическая опора высоковольтной линии, белые фарфоровые изоляторы были неотличимы от облаков. Провода спускались в сторону моря, цеплялись за очередную опору, потом, делая крюк на северо-восток, доходили до третьего столба и шли дальше вдоль морского берега к порту Симидзу, опираясь на серебристые башни, которые, удаляясь, постепенно понижались и уменьшались в размерах. Третья металлическая опора, которую было видно из этого окна, служила хорошим ориентиром. Когда подходивший корабль оказывался с ней на одной линии, становилось ясно, что он вошел в акваторию 3G с причалами.

За кораблями и теперь приходилось следить глазами человека. Пока состояние кораблей напрямую зависело от тяжести груза и капризов моря, в них по-прежнему оставалось что-то романтическое, свойственное девятнадцатому веку, что-то от гостя, который приходит на званый ужин то слишком рано, то слишком поздно. Нужен был караульный, который сообщал бы таможне, карантинной службе, лоцману, службе погрузки и разгрузки, снабженцам продуктами и уборщикам точное время, когда им следует приниматься за дело. На тот случай, если два корабля будут подходить одновременно, а свободным останется только один причал, необходим человек, который бы следил за их приближением и беспристрастно определял порядок швартовки.

Для всего этого и существовала служба, где трудился Тору.

В открытом море показалось довольно крупное судно. Линия горизонта была уже нечеткой, и, чтобы быстро обнаружить появление корабля, нужен был натренированный, быстрый глаз. Тору сразу приник к зрительной трубе.

В середине зимы или лета, при ясной погоде, можно было уловить тот миг, когда судно, грубо наступив носом на высокий порог линии горизонта, показывалось всем корпусом, но в легкой дымке начала лета появление корабля было всего лишь «намеком на его существование». Вытянутая белая линия горизонта напоминала сбившуюся подушку.

По размерам черное грузовое судно соответствовало «Тэнромару», водоизмещением четыре тысячи восемьдесят тонн. По форме находившейся на корме надстройки оно тоже подходило под описание судна, внесенного в список. Отчетливо были видны белый капитанский мостик и бегущие за кормой пенящиеся волны. Три желтые мачты. А что это за круглый красный знак на черной трубе?… Тору напряг зрение. Точно, в красном круге начальный иероглиф названия компании морских перевозок «Тайсё». Все это время судно, не снижая скорости двенадцать с половиной узлов, упорно стремилось вырваться из поля зрения. Словно черная бабочка, которая вылетает из ободка сачка.

Название судна было, однако, не прочитать. Ясно было только, что в нем три иероглифа и первый вроде бы «тэн».

Тору вернулся к столу и позвонил в пароходное агентство.

— Алло, это из сигнальной службы «Тэйкоку». Мимо нас следует «Тэнромару», скажите, пожалуйста, насколько корабль загружен? (Он представил себе высоту ватерлинии, которая снаружи делит борт на черную и красную части.) Значит, наполовину? С которого часа разгрузка? С семнадцати часов?

До разгрузки оставался всего один час, поэтому количество телефонных звонков возросло.

Тору, постоянно перемещаясь от стола к зрительной трубе и обратно, сделал целых пятнадцать звонков.

В лоцманскую контору. На буксир «Сюнъёмару». Домой лоцману. В несколько столовых. Уборщикам. В портовую службу транзита. В таможню. Снова в агентство. В отдел управления портом.

— Прибывает «Тэнромару». Причалы четыре и пять? Спасибо.

«Тэнромару» уже оказался рядом с третьей опорой линии электропередачи. В поле зрения зрительной трубы теперь попадал берег, и дрожавший от жары воздух делал изображение нечетким.

— Алло, «Тэнромару» войдет в акваторию 3G.

— Алло, говорит сигнальная служба «Тэйкоку». «Тэнромару» входит в акваторию 3G.

— Алло, таможня? Пожалуйста, отдел надзора… «Тэнромару» вошел в акваторию 3G.

— Алло, шестнадцать часов пятнадцать минут, следует по акватории 3G.

— Алло, «Тэнромару» прибыл пять минут назад.

Вообще судов типа только что прибывшего в порт, таких, о следовании которых в Симидзу из Иокогамы или Нагой поступали сообщения, помногу приходило в конце месяца, а в начале месяца их почти не было. От Иокогамы до Симидзу было сто пятнадцать морских миль, и судно, имевшее скорость двенадцать узлов, проходило этот путь за девять с половиной часов. Из этого расчета наблюдение можно было начинать за час до предполагаемого прибытия корабля, а в остальное время особой работы не было.

Сегодня, кроме прибывающего в девять часов вечера из Цзилуна на Тайване судна «Ниттёмару», других судов не ожидалось.

После того как корабль входил в порт и работа Тору была закончена, он всегда чувствовал себя опустошенным. Тогда стоило закурить и поразмышлять.

Вообще-то курить ему было нельзя. Сначала начальник с неприязнью делал Тору замечания, как это, несовершеннолетний, подросток шестнадцати лет — и курит, но потом перестал что-либо говорить. Он понял, что ему придется смотреть на это сквозь пальцы — таков характер работы.

У Тору было бледное, будто застывшее в неподвижности, красивое лицо. Холодная душа — ни любви, ни слез.

Но и он знал счастье — оно было в том, чтобы наблюдать. Об этом говорили его глаза. Ничего не создавать, только пристально смотреть на ту невидимую линию горизонта, на ту границу, определить которую можно лишь глазами и за которую проникнет только сознание, — это гораздо большее счастье, чем просто видимый горизонт. И вот в этом наблюдаемом, осознаваемом пространстве являет свои формы бытие. Море, корабли, облака, полуостров, молния, солнце, луна и бесчисленные звезды. Если видеть означает встречу жизни с взором, другими словами, встречу двух проявлений бытия, то, может быть, они напоминают висящие одно против другого зеркала? Нет. Видеть — это значит опередить бытие, видение — это крылья, переносящие нас, точно птицу, в те края, которые никому не удавалось увидеть. Там гибнет даже красота — как лохматятся и ветшают волочащиеся полы одежды. А море, на котором никогда не возникнет корабль, море, не потревоженное бытием, — такие вещи, должно быть, существуют. Они есть, эти места, где сколько ни смотри, сколько ни вглядывайся, так ничего и не увидишь, там глубокая синь растворяет предметы и сознание, как кислота растворяет окиси свинца, а глаза, сбросив кандалы сознания, видят от этого необычайно ясно.

Проникнуть туда взором — именно в этом и состояло счастье. Смотреть — только так Тору мог забыться. Одни глаза, если только он не смотрелся в зеркало, позволяли ему забыть о себе.

И что же он представлял собой?

Этот шестнадцатилетний подросток был уверен, что не принадлежит окружающему миру. Здесь присутствует лишь одна его половина. Другая же принадлежит мрачной, глубокой синеве. Значит, в этом мире нет ни правил, ни законов, которым он обязан следовать. Достаточно делать вид, что ты связан законами этого мира. Разве где-нибудь существуют законы для ангелов?

Потому-то жизнь Тору была на удивление легка. Людская бедность, социальные противоречия — все это его абсолютно не трогало. Порой на лице у него возникала легкая улыбка, но она не имела ничего общего с состраданием или с сочувствием. То была неземная улыбка, его отличительный знак — невидимая стрела, которую посылали изогнутые луком губы.

Когда Тору надоедало смотреть на море, он доставал из ящика стола маленькое зеркало и разглядывал свое лицо. На бледном, с красивым носом лице сияли наполненные глубоким блеском чудные глаза. Тонкие, вразлет брови, гладкие, напряженно сжатые губы. И все-таки самым красивым в его лице были глаза. Жаль, что это не могло послужить его самолюбию. Ведь по иронии судьбы самым красивым являлось то, благодаря чему можно было бы удостовериться в том, что он красив.

Длинные ресницы, спокойные глаза и взгляд такой, словно он грезит наяву.

Так или иначе, Тору был избранным, непохожим на других, этот сирота был убежден в собственной чистоте, которая позволяет ему творить любое зло. Отец Тору — капитан грузового судна — погиб в море, сразу после этого умерла мать, поэтому Тору взяла к себе бедная семья дяди. Окончив среднюю школу, он год посещал специальные курсы, получил свидетельство связиста третьего разряда и устроился работать на сигнальную станцию «Тэйкоку».

Тору не знал тех ран, какие обычно наносит бедность, ран, после которых остается грубый рубец, словно сгусток той затвердевшей смолы, что сочится из дерева всякий раз, когда унижение и гнев пробивают его кору. Кора у Тору с рождения была твердой. То была твердая, толстая кора презрения.

Все было очевидно, все было известно: радость познания была только там, в море, за линией горизонта. Так чему же удивляться? Фальшь, словно белое молоко утреннего тумана, проникла в каждую щель, растеклась повсюду.

Он знал самого себя вдоль и поперек, инспекция была самой тщательной. Все делалось вполне сознательно.

«Вдруг скажи я что-нибудь или поступи неосознанно, под влиянием минутного порыва, а это погубит мир. Мир должен благодарить меня за самосознание. Ведь сознанию нечем гордиться, кроме самоконтроля», — так рассуждал Тору. Случалось, он представлял себя мыслящей водородной бомбой. Во всяком случае то, что он не просто человек, было для него очевидно.

Тору все время следил за собой, по нескольку раз в день мыл руки. Он тщательно намыливал их, долго тер, поэтому они были белые и сухие. В глазах окружающих этот подросток был прямо чистюля.

Но он абсолютно равнодушно относился к беспорядку, который не касался его самого. Некоторые болезненно воспринимают даже мятые чужие брюки. Что же тогда говорить, когда заношенные брюки у политики?…

Кто-то осторожно постучал во входную дверь на нижнем этаже. Начальник, так тот обычно безжалостно, будто крушит хрупкий ящик, пинает плохо пригнанную дверь и шумно поднимается на площадку второго этажа, где снимают обувь. Нет, это не он.

Тору сунул ноги в сандалии, спустился по деревянной лестнице и, обращаясь к розовой тени за рифленым стеклом, сказал, не открывая дверь:

— Нельзя, еще нельзя. Часов до шести может появиться начальник. Поужинай, а потом приходи.

— Да? — Тень по ту сторону двери застыла в раздумье, розовый оттенок на стекле исчез. — Ну, я приду потом. Мне так много нужно рассказать.

— А-а, давай, — Тору сунул за ухо облезший карандаш, который машинально взял с собой, и взбежал по лестнице.

Забыв о недавнем визите, он внимательно смотрел в окно, за которым надвигались сумерки.

Сегодня солнце не должно сесть в облака, однако до захода — в шесть часов тридцать три минуты — еще остается час, море потемнело, а исчезнувший было полуостров Идзу, наоборот, показался, слегка размытый, как на рисунке тушью.

Между парниками, которые виднелись внизу, шли две женщины, корзины у них за спиной были наполнены клубникой. За клубничными плантациями, подернутое металлическим блеском, лежало море.

На грузовом судне водоизмещением пятьсот тонн, которое, экономя на плате за стоянку, поскорее вышло из порта и встало вне его на якорь, неторопливо проводили уборку, всю вторую половину дня судно оставалось в тени второй опоры линии электропередачи, сейчас уборку, видимо, закончили и поднимали якорь.

Тору направился в кухоньку, где были маленькая раковина и газовая плитка, разогрел себе на ужин овощи. Пока он этим занимался, раздался еще один телефонный звонок. Из управления сообщили, что пришла официальная телеграмма с «Ниттёмару» — судно прибывает в порт сегодня в двадцать один час.

После ужина, прочитав газету, Тору заметил, что с нетерпением ожидает своего недавнего визитера.

Семь часов десять минут — море уже окуталось ночным мраком, и только белизна парников сопротивляется расстилаемой по земле тьме.

За окном затарахтели моторы. Это из лежащего справа порта в Яйдзу вышли рыбачьи суда и отправились ловить молодь в открытом море против Окицу. Более двадцати суденышек спешили мимо станции, вывесив на видном месте красно-зеленые фонари. Дрожащий свет, скользивший по ночному морю, передавал биение маломощных дизельных двигателей.

Вскоре ночное море напоминало праздник в деревне. Так и видишь толпу людей, которые с фонариками в руках, оглашая воздух шумными криками, движутся к храму. Тору знал, что такие суденышки любят болтать. Наперегонки, мечтая о богатом улове, они спешили по водному коридору, переговариваясь через рупоры и расправляя пахнувшие рыбой мускулы.

В наступившей затем тишине, когда в привычный шум воды вплетались только звуки машин, проезжавших по дороге позади дома, Тору снова услышал стук во входную дверь. Точно, это снова пришла Кинуэ. Тору спустился по лестнице и открыл дверь. Под висевшим над входом фонарем в кофте персикового цвета стояла Кинуэ. В волосы она воткнула большой белый цветок гардении.

— Прошу, — по-взрослому произнес Тору.

Кинуэ вошла и нехотя, как это сделала бы красивая женщина, улыбнулась. Поднявшись на второй этаж, она положила на стол Тору коробку с шоколадными конфетами.

— Пожалуйста, угощайся.

— Спасибо.

Тору с треском, наполнившим комнату, разорвал целлофан, открыл крышку золотой прямоугольной коробки, взял конфету и улыбнулся Кинуэ.

Он всегда тщательным образом соблюдал это правило — обращаться с Кинуэ как с красивой женщиной. Кинуэ же села на стул за прожектором в противоположном углу, максимально отдалившись от Тору и всем своим видом показывая, что в любой момент может сбежать вниз по лестнице и удрать.

Когда наблюдатель смотрел в зрительную трубу, освещение в комнате гасили, но обычно на потолке горела лампа дневного света, слишком яркая для такого помещения, и белый цветок в волосах Кинуэ сиял влажным блеском. При таком свете уродство Кинуэ было особенно заметно.

Это уродство чувствовал любой, кто видел ее. Она была не просто некрасивой женщиной с обычным, заурядным лицом, которое может показаться красивым, если к нему присмотреться, или на котором отражается красота души, тут, как ни смотри, было одно уродство. Это уродство являлось своего рода даром — ни одна женщина не могла быть столь совершенно безобразна.

Несмотря на это, Кинуэ постоянно сокрушалась по поводу того, что слишком красива.

— Ты еще ладно, — произнесла Кинуэ и тут же забеспокоилась, что из-под короткой юбки у нее выглядывают колени, она как могла поджала их и обеими руками стала натягивать на них подол юбки. — Ты еще ладно. Ты единственный джентльмен, который не тянет ко мне руки. Но ты все-таки мужчина и этого не понимаешь. Я тебе часто говорила. Протянешь руки, и я больше не буду приходить в гости, не стану тебе ничего рассказывать, все отношения будут разорваны. Клянешься, что никогда этого не сделаешь?

— Клянусь, — Тору поднял руку, выставив ладонь. С Кинуэ все нужно было делать самым серьезным образом.

Перед тем как начать рассказ, она обязательно заставляла Тору приносить такую клятву.

Тору дал клятву, и Кинуэ сразу успокоилась: пропали постоянно преследовавшие ее тревога и беспокойство, и даже поза, в какой она сидела на стуле, стала более расслабленной. Словно хрупкую вещь, она тронула цветок в волосах. Послала Тору улыбку и, сделав неожиданно глубокий вздох, заговорила:

— Я так несчастна. Я хочу умереть. Мужчины совсем не понимают, какое это несчастье для женщины — родиться красивой. Красоту никто не уважает, у мужчин, которые на меня смотрят, возникают гадкие чувства. Мужчина ведь дикий зверь. Не будь я так красива, я бы больше уважала мужчин. Любой мужчина, взглянув на меня, превращается в зверя, ну разве можно их уважать. Это самое оскорбительное для женщины, когда ее красота вызывает у мужчины самые непристойные желания. Мне просто неприятно выйти из дома. Мужчины, которые мне встречаются, все до одного, похожи на собак, у них течет слюна. Я, ничего не подозревая, иду себе спокойно по улице, а в глазах встречных мужчин постоянно вижу блеск, будто они кричат: «Хочу эту девушку! Хочу это девушку!», прямо кипят от буйной страсти. Я безумно устаю уже от этого. И сегодня в автобусе со мной заигрывали. Так обидно, так обидно… — тут Кинуэ достала из кармана кофты носовой платок в мелкий цветочек и изящно приложила его к глазам. — В автобусе рядом со мной сидел симпатичный молодой человек, наверное, из Токио, с большой сумкой на коленях. У него еще на голове была шапка, какую носят альпинисты. Я посмотрела, а в профиль он прямо вылитый (и Кинуэ назвала имя модного певца). Он все посматривал на меня, я сразу подумала: «Вот, опять началось», а потом опустил одну руку — ей он держал сумку из мягкой, белой, как дохлый кролик, кожи, просунул ее под дно сумки и незаметно коснулся моего бедра. И этот туда же. Я сказала «бедро», но на самом деле значительно выше. Вот тут. Конечно, я испугалась. Приличный на вид, симпатичный молодой человек, поэтому мне стало еще более стыдно. Я вскрикнула, вскочила с места. Другие пассажиры удивились, а у меня сердце стучит, сказать ничего не могу. Одна женщина так заботливо спрашивает: «Что случилось?», я уже хотела сказать: «Вот этот человек со мной заигрывает», но увидев, что он опустил глаза и покраснел, подумала: «Ладно», и не смогла сказать правду. Хоть и не обязана была покрывать его. Я соврала: «Какая-то кнопка впилась сзади, на том месте опасно сидеть»; все тут стали осматривать зеленую подушку сидения, с которого я вскочила. Кто-то сказал, что следует написать в автобусную компанию, но я ответила: «Да ладно. Я сейчас выхожу», и вышла из автобуса. Когда он тронулся, мое место так и осталось свободным. Никто не захотел сесть на это страшное место. Только черные волосы молодого человека, падавшие из-под шапочки, сверкали рядом на солнце. Вот что я хотела рассказать. Я думаю, что поступила хорошо, не обидев человека. Пусть я одна пострадала. Такова уж у красивых людей судьба. Нам предстоит терпеть обиды, скрывать их в душе и уносить тайны с собой в могилу. Женщина с прекрасным лицом, да ей святой быть. Я рассказываю это только тебе. Ты ведь сохранишь тайну.

Окружающее нас уродство, жалкое положение людей — все это по-настоящему понимают только красивые женщины, они видят это в устремленных на них глазах мужчин. (Кинуэ произнесла «красивые женщины» так, будто выплюнула это.) Их жизнь — ад. Судьба красавиц — молча улыбаться в ответ на непристойное желание мужчин и вульгарную ревность женщин. Какое же это несчастье! Никто не понимает моих страданий. Это несчастье может понять только такая же красивая женщина, как я, нет никого, кто бы мне посочувствовал. Меня просто мутит, когда кто-нибудь из женщин говорит мне: «Какое, наверное, счастье быть такой красивой». Они никак, никак не могут понять несчастье избранных. Им не понять одиночества драгоценного камня. Бриллиант постоянно алчут презренные деньги, меня — низкая похоть. Если бы люди действительно знали, насколько тяжело быть красивой, то обанкротились бы все заведения, делающие пластические операции. От красоты выигрывают только те, у кого ее нет. Разве не так?

Тору слушал ее, перекатывая в ладонях зеленый карандаш.

Кинуэ была дочерью крупного местного землевладельца, после несчастной любви у нее случилось помутнение рассудка и она полгода провела в психиатрической лечебнице. Симптомы были довольно странными — какое-то упоение меланхолией, в дальнейшем сильных приступов уже не возникало, вместо этого Кинуэ убедила себя, что она самая красивая в мире, и на этом успокоилась.

В припадке Кинуэ разбила зеркала, которые доставляли ей огорчение, и ушла в мир без зеркал. Реальность стала для нее гибкой: она имела возможность видеть только то, что хотела, и не видеть того, чего не хотела, с легкостью могла, не думая об опасности, вести какой-то особый образ жизни, образ жизни, за который когда-нибудь ей придется дорого заплатить.

После того как Кинуэ выкинула в мусорный ящик старые игрушки — прежнее самосознание, она создала себе другое, очень чувствительное, и, поместив его, словно искусственное сердце, внутрь себя, заставила приняться за работу. Ее мир был прочен, как алмаз, и никто не смел посягнуть на него. Кинуэ, построив свой мир, достигла полного, по ее понятиям, счастья — стала во всех отношениях несчастной.

Скорее всего, болезнь Кинуэ развилась оттого, что мужчина, в которого она была безответно влюблена, грубо посмеялся над ее уродством. В этот миг Кинуэ и увидела свой жизненный путь, единственный свет в этом узком ущелье. Если не изменить лицо, надо изменить мир. Она сама, своими руками сделает себе пластическую операцию, тайну которой знает лишь она: стоит только вывернуть наружу душу, как из безобразной серой раковины явится на свет сияющая жемчужина.

Подобно тому как преследуемый воин находит путь к спасению, Кинуэ, обнаружив в своем мире ситуации, в которых все складывалось не так, как ей бы хотелось, вывернула мир наизнанку. Это была революция. Хитрость, состоявшая в том, что вещи, которых Кинуэ всем сердцем желала, достались ей в виде печальной судьбы…

Тору, вытянув длинные ноги в джинсах и свободно откинувшись на спинку стула, слушал Кинуэ, привычно затягиваясь сигаретой. В ее рассказе для него не было ничего нового, но он был слушателем, который не даст рассказчику заметить, что ему скучно. Кинуэ очень чутко воспринимала реакцию слушателя.

Тору никогда не смеялся над Кинуэ, как это делали в округе. Потому она и приходила к нему. Он испытывал к этой безобразной сумасшедшей, которая была старше его на пять лет, что-то вроде братской любви. Во всяком случае, ему нравились люди, не воспринимавшие этот мир как нечто незыблемое.

Оба обладали твердой душой: эта твердость, которая у одной поддерживалась безумием, у другого — самосознанием, была одного свойства, и они неспособны были ранить друг друга. Можно было не опасаться, что общение душ приведет к соприкосновению тел. И тут Кинуэ совсем ослабила бдительность, но когда Тору вдруг вскочил со стула и в несколько шагов очутился возле нее, она с криком бросилась к двери.

Тору спешил к зрительной трубе. Прильнув к окулярам, он махнул назад рукой:

— У меня работа. Уходи.

— Ах, извини, я не то подумала. Я верю, что ты другой, но в последнюю минуту решила, что ты такой же, как тот мужчина. Прости меня. Я все время попадаю в беду, поэтому стоит мужчине неожиданно вскочить, сразу думаю: «Ну вот, опять будет приставать». Извини. Ты ведь представляешь, каково мне — я все время должна быть начеку.

— Хорошо, уходи. Я занят.

— Ухожу. Послушай…

— Что еще? — спросил Тору не отрываясь от трубы и чувствуя за спиной, как Кинуэ топчется там, где снимают обувь.

— Я… я очень тебя уважаю… Ну, пока, до свидания.

— До свидания.

Тору, прислушиваясь к мелким шажкам по деревянной лестнице и стуку двери, следил за огнями во мраке.

Слушая рассказ Кинуэ, он поглядывал в окно и заметил признаки появления корабля. У горизонта собирались тучи, но когда на западе Идзу, где-то в районе Той по вершинам и подножию гор рассеялся свет и, смешавшись с огнями рыбачьих судов, вышедших в открытое море, намекнул о приближении корабля, Тору ощутил крошечное изменение, казалось, в темноте упала капелька света.

До прибытия «Ниттёмару», которого ждали в девять вечера, оставался почти час. Но когда речь идет о кораблях, полагаться на ожидания не стоит.

В зрительную трубу были видны огни судна — они двигались в ночном мраке, словно там ползла гусеница. Маленькая точка света раздвоилась. Корабль сменил направление, и стали видны огни на мачтах. Через некоторое время корабль определил курс и расстояние между мачтовыми огнями стало постоянным. По этому расстоянию и огню на капитанском мостике было ясно, что это не рыбачье судно водоизмещением несколько сотен тонн, а «Ниттёмару», водоизмещение которого составляло более четырех тысяч двухсот тонн. Тору умел на глаз по расстоянию между топовыми огнями определять размеры судна.

В трубу было видно, что других огней на море нет. Через какое-то время этот свет перестал смешиваться с далекими огнями на Идзу и огнями рыбачьих судов. По темной морской глади ползло что-то большое и черное.

Скоро оно неотвратимо, как смерть, надвинется на отражавшиеся в воде огни понтонного моста. Когда в ночи свет топовых и красный свет бортового огней четко обрисовали силуэт грузового судна, напоминавшего сложный старинный музыкальный инструмент, Тору взялся за прожектор и ручкой отрегулировал направление света. Если световой сигнал послать слишком рано, с корабля его не заметят. При этом если переусердствовать с настройкой, свет может не дойти до корабля, так как дорогу ему преградит столб в юго-восточной части помещения. Сложно рассчитать направление и скорость ответа, поэтому определить нужное время не так-то просто.

Тору включил прожектор. Из щелей старого механизма на руки сочился слабый свет. В круге света появился корабль, выхваченный из ночного мрака. Тору, двигая шторку прожектора, послал три раза первый сигнал: вспышки словно пропели «Та-та-тата, та-та-тата, та-та-тата». Ответа не было. Он повторил снова. С другой стороны освещенного огнями понтонного моста будто просочился ручеек света — ответили.

В такие минуты Тору ощущал свет в тяжести ручек, которыми он двигал шторку. Он просигналил: «Название корабля?»

Ему ответили длинной вспышкой, что сигнал понят, а потом быстрым миганием света передали название корабля. Череда вспышек читалась как «Ниттёмару».

Длинные и короткие вспышки света беспокойно плясали во мраке, и казалось, что в самом центре спокойных огней один луч обезумел от радости. Его голос, взывавший издалека с ночного моря, походил на голос только что бывшей здесь безумной девушки. На тот металлический голос, не печальный, но отмеченный грустью, все время взывающий к счастью… Голос всего лишь сообщил название корабля, но мятущийся свет каждой вспышкой передавал биение пульса, хаос разбушевавшихся чувств.

Наверное, на «Ниттёмару» световые сигналы подает второй помощник капитана, он же следит за сигналами с берега. Тору представил себе, что чувствует этот моряк, возвращаясь домой. В светлом помещении, заполненном запахом белой краски, в блеске латуни компаса и штурвала витает дух усталости от дальних странствий и воспоминания об оставленном на юге солнце. Возвращение корабля, потрепанного соленым ветром, измотанного грузом. Профессиональные, быстрые движения рук мужественного второго помощника, управляющего прожектором, горящее в его глазах чувство, с каким он возвращается домой. Два одиноких, разделенных ночным морем пространства оказались связаны. И когда эта связь установилась, уверенность в том, что по ту сторону тьмы есть человеческая душа, возникла в ночи над морем, будто сияющий дух.

К берегу корабль пристанет завтра, сегодняшнюю ночь ему придется прождать на рейде акватории 3G. Карантинная служба после пяти вечера не работает, теперь уже завтра, с семи утра. Тору отметил время, когда «Ниттёмару» прошел мимо третьей опоры. Потом, когда начнутся переговоры, упоминание о времени позволит избежать недоразумений при решении очередности швартовки.

— Прибудет, как всегда, раньше времени, — сказал сам себе Тору. У него была привычка порой разговаривать с собой.

Была уже половина девятого. Ветер стих, море успокоилось.

Часов в десять, чтобы взбодриться, Тору спустился вниз и вышел на улицу глотнуть свежего воздуха.

По дороге внизу сновали машины, на северо-востоке в Симидзу возбужденно мигали огни в районе порта. Чернела гора Удодзан, поглотившая закатившееся после ясного дня солнце. Отчетливо были слышны пьяные голоса, горланившие песню возле одного из доков.

Тору вернулся в комнату, включил радио. Он собирался послушать прогноз погоды. Прогноз был неважным — дождь, волнение на море. Потом были новости. Радио сообщило, что действия американской армии в Камбодже сделали невозможным восстановление до октября больниц, пунктов снабжения армии и штаба Фронта освобождения.

Половина одиннадцатого.

Обзор становился все хуже, огни полуострова Идзу пропали. Тору сонно подумал, что это все-таки лучше, чем яркая лунная ночь. В лунную ночь поверхность моря переменчиво сияет, и в этом свете трудно выделить топовые огни приближающегося корабля.

Тору поставил будильник на половину второго и лег в маленькой комнатке поспать.