– Добрый день! – услышал Владислав за спиной знакомый голос и непроизвольно вздрогнул.

«Ну, вот и оно, – обреченно подумал он. – Не пронесло…»

Три дня, целых три дня с той памятной ночи, когда он, наконец, решился на первый действительно мужской поступок в своей жизни, Сотников-младший ждал самого худшего и надеялся всей душой, что этого худшего не произойдет. Надеялся, что все его домыслы окажутся горячечным бредом переутомленного мозга, а отцовская исповедь – простыми фантазиями выжившего из ума столетнего старика. И тогда он с чистым сердцем сможет выбросить в мусорную корзину (а лучше всего – сжечь) исписанные за ночь листки, смело закончить ничего не значащую заказную книгу, получить от меценатов причитающийся ему гонорар и навсегда забыть о неприятном инциденте. А может быть даже, чем черт не шутит, – получить новый заказ.

Увы, увы…

Затворничество оказалось невыносимым, да и съестные припасы были далеко не бесконечны, и на исходе третьего дня мужчина, словно злоумышленник, осторожно выскользнул из подъезда… Чтобы сразу же столкнуться со своим «цербером».

– Добрый день, Марат, – попытался заглянуть Владислав в непроницаемые глаза кавказца, но взгляд упрямо ускользал. – Какими судьбами?

– Садитесь в машину, Владислав Георгиевич, – не принял дружеского тона кавказец, сегодня холодный и непреклонный. – Вас хотят видеть.

– Хотят ознакомиться с тем, что я написал после последней встречи? – залепетал Сотников, чувствуя, как у него отнимаются ноги. – Понимаете, там не так уж много добавилось… У меня горе, сами понимаете, умер отец… Но я уже отошел и снова принялся писать. Может быть, мы встретимся чуть позже? Скажем, через недельку…

– Вас хотят видеть сейчас, Владислав Георгиевич, – отчеканил посланец. – Садитесь в машину.

– А рукопись? – засуетился литератор. – С текстом в руках будет нагляднее… Я сейчас принесу, одну минуточку.

«Запереться в квартире и вызвать милицию! – лихорадочно мелькали мысли в скованном страхом мозгу. – Не будут же они ломать дверь. А рукопись – в огонь! Врут классики: рукописи горят, еще как горят…»

– Не стоит себя утруждать. – Марат даже не улыбнулся. – О рукописи позаботятся без вас.

Чьи-то крепкие руки сжали плечи Владислава, обшарили его сверху донизу, освободив от всего содержимого карманов, втолкнули, будто тряпичную куклу, на заднее сиденье огромного джипа…

Сотникова не били, все делалось предельно аккуратно, корректно и даже, если можно так выразиться, нежно, но окружающий мир все равно плыл вокруг впавшего в какой-то ступор мужчины, словно он пребывал в нокдауне. Как боксер на ринге, пропустивший коварный удар. Владислав никогда в жизни не дрался, даже в детском саду, но бокс по телевизору смотрел регулярно, сладостно представляя себя то одним, то другим мускулистым спортсменом, крушащим противника. Мелькнула сумасшедшая надежда на спасительное чудо вроде сердечного приступа, но на сердце он никогда не жаловался… И как назло – никого из вездесущих старушек, обычно восседающих на приподъездных лавочках, сканируя окружающее орлиными взглядами прирожденных сплетниц. Никого, кому можно было бы крикнуть: «Спасите! На помощь!..» Да и смог бы он крикнуть-то? Послушались бы его прыгающие губы и перехваченное страхом горло?

«Оттолкнуть преграждающего дорогу „соседа“ в кожанке, распахнуть дверь, вывалиться на тротуар… Прямо на улице убивать не будут… – роились в голове фантастические планы, которым никогда не воплотиться в жизнь, и Владислав знал это лучше кого-либо иного. – Вскочить и бежать к „хрущобе“, там всегда гуляют с малышами „декретные“ мамаши. Там живет участковый…»

Яркий образ пожилого участкового, бросающегося в одиночку на пятерых громил с выхваченным из кобуры огурцом (или граненым стаканом – ну не верилось Сотникову, что знакомый с детства «дядя-милиционер» носит там боевое оружие), был настолько фантастичен, что мужчина даже помотал головой, отгоняя наваждение. И заставив напрячься обоих подпирающих его с двух сторон кожаными плечами «абреков».

– Не балуй, дорогой, а? – сипло прошипел один из них.

Посланный Маратом наверх парень в кожанке и черных очках обернулся в какие-то пять минут, после чего джип сыто рыкнул мотором и выкатился прочь со двора…

– Что же вы так подводите нас, Владислав Георгиевич?

Если бы пожилой кавказец топал на Сотникова ногами, орал, брызгая слюной, даже накинулся с кулаками, ему было бы легче. Но заказчик казался более удрученным, чем разгневанным. Он даже не читал рукопись, почтительно поданную ему на вытянутых руках Маратом, лишь пролистнул, едва удостоив взглядом. По всему было видно, что на этот раз ее содержание мало интересует «Иосифа Виссарионовича».

– Разве мы сделали что-то дурное, чем-то обидели вас? – продолжал хозяин, так и не дождавшись ответа от гостя, стоящего перед ним, раскинувшимся в кресле, опустив голову, будто провинившийся школьник перед строгим отцом. – Наоборот, мы буква в букву выполняли все условия нашего договора. Более того – удвоили срок написания книги и аванс. Вам были созданы все условия, Владислав Георгиевич. Почему же вы нас так подставляете?

– Я тоже не сделал ничего, что расходилось бы с подписанным мной договором, – хрипло произнес Сотников, по-прежнему не поднимая головы. – До срока сдачи рукописи остается еще почти четыре месяца, я не отлыниваю от творческого процесса… Даже несмотря на смерть отца, между прочим! – с вызовом вскинул он глаза на сидящего перед ним кавказца.

– Да-да, мы знаем о постигшем вас горе, – скорбно покачал головой «Иосиф Виссарионович». – И приносим вам свои глубочайшие соболезнования… Но разве можно объяснить смертью отца те изменения, которые вы внесли в рукопись?

– Все изменения рукописи – личное дело автора.

– Конечно, конечно! Мы не вмешиваемся в ваше творчество! – вступил в разговор лысый очкарик, до этой минуты сидевший в своем кресле тихо и безучастно, прикрыв глаза и, кажется, дремля. – Но ведь ваши изменения коренным образом меняют смысл написанного, разве не правда?

– С чего вы это взяли?

Сердце Владислава ёкнуло и пропустило удар. «Начинается…» – панически подумал он, стараясь не выдать внешним видом своего волнения. Всю прелюдию можно было рассматривать как угодно, но «минеральный секретарь» явно собирался расставить все точки над «i». И весьма решительно.

– Вы ведь даже не читали рукопись, господин… Простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Оно вам ни к чему. Равно, как мне – чтение вашей писанины. Все ясно и так. Вы изменили сюжет?

– Возможно, я…

– Отвечайте прямо: да или нет! – повысил голос «эксперт».

– Почему вы на меня кричите… – попытался возразить Сотников, но лысый лишь нетерпеливо дернул подбородком, и сзади на Влада обрушился такой удар, что, задыхаясь от боли в спине, он рухнул на колени. Второй удар швырнул его на пол…

– Прекратите! – Взмахом руки пожилой кавказец остановил Марата, занесшего ногу в тяжелом ботинке над слабо корчившимся на паркете мужчиной. – А вам, Владислав Георгиевич, – обратился он к хватающему разинутым ртом воздух, словно рыба, выброшенная на лед, Сотникову, – я не советую грубить или качать права. Провинились, так встречайте критику достойно.

«Ничего себе критика! – от тугой пульсирующей боли в спине мысли путались. – Если это лишь критика, то что будет после, когда станут делать выводы…»

Однако странное дело: вместе с болью пришло облегчение. Так бывает, когда стрелки стоят на огневом рубеже и ждут, кто из них начнет первым. Первый выстрел словно снимает какой-то ограничитель, рушит барьер. Точно так же предательский удар сзади снял предохранитель в сознании Владислава, помог преодолеть барьер страха, сжег позади мосты. Пусть эта первая боль была ничем перед возможно ждущими его впереди пытками – Рубикон был перейден.

– Я… ничего… не понимаю… – прохрипел он, пытаясь опереться ватными, скользкими от пота ладонями о паркет. – В чем… я… провинился…

– Видите, эфенди, – развел руками очкарик, обращаясь к пожилому, – он упорствует. Не лучше ли сразу поставить его на свое место?

– Может быть… Может быть… – покивал тот массивной усатой головой. – Но сможет ли он после этого писать? Вы даете гарантии?

– Обижаете, эфенди! – осклабился лысый, напоминая уже не «минерального секретаря», а незабвенного Лаврентия Павловича. – Мои ребятишки свое дело знают. А он на вид мужик крепкий, сдюжит.

– Раз так…

Разговор шел, словно Владислава в комнате не было. Но возмутиться этим фактом он не успел…

Оглушительная и ослепительная боль вспыхнула в боку, бросила на что-то твердое и стерла все остальные чувства…

Сознание возвращалось медленно, крадучись, готовое снова сорваться с места при малейшей опасности и скрыться в неизвестном направлении. Болело все.

Болело так, что все когда-либо испытанные Владиславом до этого боли, начиная со сломанной в нежном детстве, при падении с велосипеда, ключицы до мучившего несколько лет назад периостита, воспринимались какой-то мелочью. Да они и были ничем по сравнению с той мощной, всеобъемлющей и всеподавляющей болью, которая царила сейчас не только внутри него, но, казалось, и снаружи. Будто его погрузили в котел с какой-то ядовитейшей жидкостью вроде плавиковой кислоты или «царской водки», и теперь постепенно растворяют в ней тело. Мышцу за мышцей, косточку за косточкой, клетку за клеткой… Если они только существовали еще, эти кости и мышцы.

Сотников приоткрыл глаз и увидел перед собой странную желтую блестящую поверхность, расстилающуюся вокруг, насколько хватало взгляда. Нечто вроде аэродрома, расчерченного глубокими бороздами на ровные, уходящие вдаль прямоугольники, сильно искаженные перспективой.

– Пришел в себя, – констатировал кто-то невидимый у него над головой. – Я ошибся. Хотя такие средневековые методы все равно не одобряю. Есть более цивилизованные способы. Сульфазин, например.

– Извините, доктор, – раздался другой голос, смутно знакомый. – Перестарались. А все вы, Али-Ходжа! «Мои ребятишки свое дело знают…»

При звуках знакомого имени в голове у Влада что-то щелкнуло, и желтый аэродром превратился в обычный паркет. Правда, с такого вот оригинального ракурса он видел его впервые в жизни.

А невидимый врач продолжал кипятиться:

– «Перестарались»!.. Ему, к вашему сведению, сорок восемь лет! А если бы не выдержало сердце? А если у него отбиты жизненно важные органы? Почки, например, или селезенка. А если сотрясение мозга, в конце концов? Все, я умываю руки!

Сотников окончательно пришел в себя и попытался подняться, не до конца понимая в облаке боли, где у него руки и ноги и вообще, существуют ли они еще. Ничего из этой попытки не вышло. Он смог лишь немного побарахтаться на манер раздавленного колесом червяка и затих, опять стукнувшись головой о пол и едва снова не лишившись сознания.

Второй попытки ему не дали. Чьи-то осторожные руки легко оторвали сосредоточие боли, бывшее когда-то Владиславом Георгиевичем Сотниковым, от пола и положили на что-то мягкое. Паркет стремительно ушел вниз, перевернулся, вызвав мучительный приступ тошноты, и сменился видом потолка с торчащей посредине вычурной люстрой, показавшимся не совсем адекватному мозгу чем-то совсем уж сюрреалистическим.

«Почему люстра внизу? – тупо думало трепещущее тело. – Я что – в невесомости?..»

Что-то острое совсем не больно на фоне терзающей пытки кольнуло в сгиб локтя, и все окружающее начало понемногу заволакиваться жемчужной дымкой, сквозь которую тяжело, пудовыми гирями, падали слова:

– Подумайте немного наедине, Владислав Георгиевич. А потом мы снова вернемся к прерванному разговору. Только хорошо подумайте, прошу вас. У нас не так много времени, и цацкаться с вами до бесконечности мы не намерены…

Тело стало совсем невесомым, взмыло ввысь и заколыхалось там совсем как воздушный шарик. Красный воздушный шарик, который маленький Владик Сотников несет, крепко держа за ниточку, на первую в его жизни Первомайскую демонстрацию. Ох, как рвется из слабеньких детских пальцев упрямый шар, как трудно его удерживать…

– Ах!..

Обретший свободу резиновый, надутый водородом пузырь рванулся вверх, будто ракета, и в мгновение ока растворился в сияющем голубом небе…

«Ну и чего ты добился?»

Внутренний голос был грустен. Он искренне сожалел, что Владислав не слушал его предупреждений, не внимал голосу разума… И не собирается внимать впредь.

«Если будешь упрямиться, они будут тебя пытать, только и всего. Ты знаешь, что такое настоящая пытка? Нет? Ты выпал в осадок и обделался, будто младенец, когда тебя просто избили. Избили, между прочим, довольно щадящее. Больно, но без всяких видимых и скрытых последствий. Ни одной кости у тебя не переломано, даже почки не отбиты – радуйся. Что же будет, когда тебе начнут загонять иголки под ногти или прижигать всякие интимные места раскаленной кочергой? А вспомни, как ты читал в газетах про то, что всякие отморозки выделывают со своими жертвами? Утюги, паяльники… А ведь это еще самые невинные штучки из арсенала этих средневековых варваров! Одумайся!»

«Отстань! – упрямо отвечал Владислав, разумеется мысленно. – Стерплю. Не получится стерпеть – сдохну! Но переписывать не буду. Пусть хоть на куски режут!»

«Дурачок! Когда начнут резать на куски – станет поздно. Обратной дороги тогда не будет…»

Наверное, его сознание все-таки до конца не восстановилось после потрясения, иначе не стал бы он спорить с внутренним голосом, слышимым им одним и на сто процентов иллюзорным. Но если слабое тело, помнившее боль, колебалось, дух Сотникова-младшего был крепок как никогда. Он действительно готов был умереть, но ни на йоту не уступить.

Судя по всему, он все сделал правильно. Иначе из-за чего бы заказчики так взбеленились. Похоже, что несколько темно-синих строчек на белом листе что-то настолько изменили, что они, такие вальяжные и самоуверенные вначале, оказались выбитыми из колеи, ошарашенными, повергнутыми в прах именно тогда, когда считали все свои замыслы свершенными и незыблемыми как скала. Увы, порой свойственно ошибаться даже самым уверенным в себе…

По его расчетам, Владислав томился в своей тюрьме уже больше суток. Его не беспокоили, разве что на столике рядом с кроватью, на которой он безвольно валялся вначале, появилась стопка чистой бумаги и хорошая ручка. Не «Паркер», конечно, далеко не «Паркер»… Погорячившиеся вначале заказчики опять создали для своего пленника все условия, наивно полагая, что он сменит свое решение и пойдет на попятную.

Они даже рукопись любезно присовокупили. Правда, не настоящую, а ксерокопию, но все-таки. Твори, мол, Влад, – мы на все готовы! И даже последние две странички, из-за которых весь сыр-бор разгорелся, в ней присутствовали. Будто просили: «Переделай нас, автор! Не будь дураком!»

Но автор предпочитал оставаться дураком.

Да, он переписал свой крамольный финал, но отнюдь не так, как ожидали «Иосиф Виссарионович» и материализовавшийся из ночных грез «Али-Ходжа». Теперь в нем было не две странички, а три, и смысл еще более усугубился. Владислав вообще едва сдерживался, чтобы не покарать, пусть и на бумаге, своих мучителей. Сдерживался из последних сил, хотя в мозгу кошмарной чередой выстраивались всякого рода расстрельные команды, гильотины, виселицы, электрические стулья и даже колья (восточный колорит-с!), обильно смазанные бараньим салом, и груды камней для побивания преступников. Сдерживался по очень простой причине. Потому что в одном был целиком и полностью согласен со своим внутренним голосом: случись что с заказчиками сейчас, его собственная жизнь не будет стоить и исчерканного клочка бумаги.

Например, того самого, который он сейчас старательно покрывал каракулями, высчитывая про себя: через сколько часов встревоженная его отсутствием Ирина отнесет на почту пакет с отцовской исповедью. А также – сколько времени уйдет на то, чтобы, миновав все хитросплетения и окольные пути, свойственные российской почте, умудряющейся порой письмо на соседнюю улицу доставлять целый месяц, пакет этот попал в руки загадочному Маркелову…