Часть первая
Реликт

Георгий Владимирович Сотников вздрогнул и открыл глаза, настороженно прислушиваясь. В дверном замке, таком же допотопном для современной молодежи, как и сама квартира добротной «сталинской» постройки, поворачивался ключ. Один поворот, другой. Тонкий, еле слышный скрип давно не смазанных петель, ворчливый голос:

– Шарниры-то надо бы смазать, скрипят как… Пап, привет!

Владька, сын. Не какой-нибудь громила, налетчик или убийца хотя бы. Даже жаль…

– Пап! У тебя тут какое-нибудь масло есть, типа машинного? Хотя, откуда…

Сын, как всегда сгорбившись, протопал в кухню, неся в обеих руках наполненные разными угловатыми предметами полиэтиленовые пакеты: один новенький, с рекламой сигарет «Кэмэл» – гордый верблюд на фоне песочно-желтых пирамид, другой – старый, потертый и рваный, непонятно на чем держащийся, с ярко-фиолетовыми по серебристому буквами «BOSS». Опять он словно не заметил молчания отца. Конечно! Разве это обязательно – обращать внимание на едва живую скрюченную развалину в древней, как и он сам, инвалидной коляске?

В кухне что-то громыхнуло, сопровождаясь дробным перестуком по полу и энергичными выражениями.

Ага, выживший из ума старик оказался прав… Как всегда прав… Пакет все-таки порвался! Порвалось буржуйское отродье!

Владька высунул голову из кухни:

– Пап, ты не беспокойся, это пакет порвался с продуктами. Ничего не разбилось… Почти. Такие дрянные пакеты стали делать! Написано «восемь килограммов», а на самом деле пяти не выдерживает…

С чего это сын взял, будто он будет беспокоиться из-за такого пустяка? Сам Георгий Владимирович Сотников, заслуженный писатель СССР, лауреат многих премий, в том числе и особенно дорогой (да-да!) Сталинской, кавалер звезды Героя Социалистического Труда, трех Орденов Ленина, двух Орденов Трудового Красного Знамени, Ордена Октябрьской Революции, Ордена Дружбы Народов, и прочая, и прочая, и прочая, включая массу орденов и медалей всех братских, желающих стать братскими, сочувствующих желающим стать братскими, потенциально братских, но еще не до конца определившихся в своих противоречивых желаниях, и совсем не братских республик (и пары-тройки монархий, между прочим), чуть ли не Почетного Кольца-В-Нос от вождя племени Тумбо-Юмомбо с Людоедских Островов… Одним словом, с чего это Владька взял, что он будет беспокоиться из-за какого-то паршивого пластикового пакета или разбитой банки сметаны? Было бы с чего беспокоиться! Нет, нельзя просто так… Это нужно оформить документально…

– Было… – высокий, надтреснутый стариковский голос сорвался на фальцет, и пришлось перед продолжением основательно прокашляться. – Было бы с чего…

– Папа, тебя что, просквозило? – снова высунулся из кухни скрывшийся было сын, уже с облезшим веником и красным пластмассовым совком в руках. – Я же перед уходом все форточки позакрывал. Как ты умудряешься это делать? Я в смысле простуды… Нельзя ведь тебе много лекарств! Аллергия, сам знаешь… Ничего, я сейчас чаю заварю с душицей. Душица с медом, она знаешь как…

Вот и поговори с таким. «Папа», «просквозило», сю-сю-сю… Старик неудачно попытался плюнуть и надолго прочно замолчал, сердито жуя бескровными тонкими губами. Наградил же Создатель сыночком!..

День окончательно не сложился. Сначала этот проклятый заказ, вернее полный вакуум с программой его исполнения, потом проклятый пакет и проклятая банка со сметаной (пятьдесят пять рубликов, между прочим, не фунт изюма, хотя какой там изюм…). Отец, старый перечник, прости Господи мне невольное прегрешение, опять кочевряжится… Ну как ребенок, право слово, не накормишь! Руки-то уже ничего не держат, приходится, как младенца, с ложечки кашкой кормить (зубов тоже кот наплакал, а мосты не надевает, мешают, видите ли!), так, упрямец, губы сжимает, не берет ложку. Перемазался весь кашей, плед весь извазюкал и пижаму, опять все стирать, а порошок на исходе, тоже кот наплакал порошка… Много чего отсутствующий кот наплакал.

После очередной попытки пропихнуть кашу в рот упрямцу, по-прежнему упрямо сжимавшему тонкие синеватые губы, Владислав Георгиевич Сотников отложил ложку, устало, по-бабьи, подпер щеку ладонью и молча уставился на отца.

Нет, особенного раздражения старик, конечно, не вызывал. Разве можно сердиться на родного отца, тем более совсем немного не дотягивающего до столетнего юбилея?

Да, как ни крути, а семнадцатого декабря Владимиру Георгиевичу стукнет девяносто девять лет. Почти что век. Ровесник века. Так, кажется, назывался один из последних его романов? Да, именно так, напыщенно и громогласно, как и все, что он написал за долгие годы творческого пути, все, от чего ломятся старинные дубовые шкафы, заполняющие огромную шестикомнатную «сталинку».

Ровесник века! Конечно, автобиография с элементами мемуаров, хотя главного Героя (так и хочется называть его с большой буквы) там звали совсем по-другому… Да никакой он там не ровесник – всего только девятьсот шестого года рождения! Конечно, не просто девятьсот шестого, от Рожества Христова, а одна тысяча девятьсот… Хотя иногда кажется, что вернее все же первое… Однако, как миленький, получил бы за «шедевр» очередную побрякушку на лацкан пиджака, какое-нибудь звание, да солидную (да, может, и не одну) пачку коричневатых банкнот с профилем Вождя. Как бы сейчас все это пригодилось. Не «коричневые», надо думать, а «зеленые», и не с Вождем, а с изобретателем громоотвода… Но нет, пылятся стопки авторских экземпляров на антресолях, так и не распакованные: аккурат к моменту выхода «шедевра» в свет грянула «перестройка», а папашу как «певца сталинской эпохи» тихонечко задвинули подальше, даже не в угол упомянутых уже антресолей. В Забвение задвинули – есть такая страна, ни на какой карте не обозначенная…

Владислав Георгиевич вздохнул, снова взял в руку ложку и принялся меланхолично выписывать ею прихотливые зигзаги на упругой, как резина, поверхности совсем уже остывшей манной каши.

– Пап, ты вообще есть-то намерен? – спросил он не поднимая глаз на отца, словно не в силах оторваться от медленно заплывавших белым месивом траекторий, смахивающих на треки элементарных частиц.

Георгий Владимирович нахмурился было, готовясь к достойной отповеди, но, видимо, что-то разглядел в безысходно тоскливом лице сына. Он только неловко кашлянул и молча разинул темный провал рта с одиноко торчащим желтым зубом…

Ну чего, чего он все молчит и молчит? Хоть бы слово сказал, хоть бы тему какую подкинул для разговора, типа Чечни или Чубайса этого недоделанного (да, два слова на одну букву подряд – нехорошо, непрофессионально) или про цены что-нибудь ляпнул бы… Чтобы можно было спор затеять, втянуть его, увальня простодырого, в полемику, повитийствовать всласть… Нет, молчит уже второй час, чертит там что-то или пишет. О чем он может писать, скажите на милость? Об электронах этих своих? О квантах, никому не понятных? Кому это нужно, особенно сейчас? Жизнь кипит, дела такие творятся!..

– Пап, может, тебе телевизор включить? – не оборачиваясь, спросил сын, продолжая чем-то бумажным шуршать на столе.

Гляди-ка, и правда пишет. Писатель! Дальше кандидатской так и не продвинулся, Эйнштейн хренов! Нильс Бор и Энрико Ферми в одном флаконе! Тьфу ты, привязалась эта реклама… Телевизор, оно, конечно, вроде бы и заманчиво, но…

– Сам смотри этот свой поганый ящик! Очень нужно мне глаза портить, – буркнул Георгий Владимирович, отворачиваясь.

Сын, конечно, понял его слова по-своему, и экран, на который теперь уставился старик, отвернувшись от сына, мигнув, начал разгораться.

Сначала кинескоп доисторического, по нынешним меркам, «Рубина» покраснел, как бы от стыда за свою очевидную немощь, затем постепенно проступили остальные краски. Впрочем, почему «остальные»? Когда появились синий и зеленый цвета, красный, наоборот, прощально вспыхнул и исчез, превратив мордашку миловидной (возможно) дикторши в маску вампира. Причем цвета друг на друга накладывались не полностью, оставляя только догадываться об истинных чертах лиц или, скажем, содержании титров, сливавшихся во что-то наподобие арабской вязи. Последним прорезался звук, неожиданно громкий и чистый.

Что делать: «Рубин», тогдашнее чудо телевизионной техники, был подарен прославленному писателю благодарным читательским коллективом завода еще в приснопамятный юбилейный год – год шестидесятилетия Великой Революции, отмечавшийся едва ли не с большим размахом, чем пятидесятилетие. Минуло с тех пор больше четверти века, чего же пенять на добротную советскую технику, хоть и не в полной мере, но функционирующую, тогда как те же япошки больше восьми лет работы своим супер-пупер-ящикам не гарантируют? Всегда и всем было известно, что наша техника – лучшая в мире…

Тьфу ты, опять сплошная порнография на экране!

Да нет, не то, что вы подумали. Порнографию, или, как ее теперь называют господа-демократы (белогвардейцы недобитые, нэпманы, власовцы), эротику, Владислав Георгиевич, несмотря на трупную расцветку длинноногих див, посмотрел бы с удовольствием – так мало осталось старику радостей жизни! Нет, на экране опять была настоящая порнография, в полном смысле этого слова: выступление какого-то чинуши из новых. Судя по толщине ряшки и по возрасту – из бывших комсомольских вожаков, лет эдак двадцать назад упоенно отбивавших ладони, когда он, лауреат и живой классик, выступал со сцены больших и многолюдных залов к разным памятным датам. Да-а-а… Было, было…

– Убери с экрана эту свиноматку в галстуке, Владислав! – скрипучим голосом потребовал старик, и сын без возражений повиновался, не глядя, как басмач из-за плеча, выбросив руку с пультом, только огрызнулся слегка:

– Где ты видал свиноматку в галстуке, пап?

Аналогия с басмаческим, на полном скаку, выстрелом была полной: толстяк, не договорив что-то маловразумительное и тягомотное, расплылся в кроваво-красном зареве, как будто разорванный в куски прямым попаданием крупнокалиберного снаряда, чтобы через мгновение смениться какой-то рекламой.

Полюбовавшись с пару минут на достижения западной промышленности в области стоматологии, диетологии и гинекологии, из-за психоделического смешения цветов выглядевшие чем-то совершенно сюрреалистическим, Сотников-старший высказал несколько едких замечаний относительно «блендамеда», йогуртов и тампаксов. В основном его сентенции, не лишенные старомодного остроумия, затрагивали полную взаимозаменяемость данных продуктов… Истратив заряд яда, старик решительно потребовал от Владислава «наконец, найти что-нибудь пристойное». Пристойное, после некоторых проб и разного рода реакции на них – от брезгливых плевков на паркет (опять мыть) до саркастического хихиканья, – было найдено на двенадцатом канале и оказалось какой-то музыкальной передачей. Передача состояла сплошь из демонстрации клипов, преимущественно исполнительниц слабого пола, разной степени обнаженности и активности перемещения по сцене (подиуму, капоту дорогого автомобиля, травяной лужайке, смятым простыням, почти обнаженному мужчине и так далее), поэтому возражений не вызвала.

Еще через десять минут, не услышав очередного одобрительного или, наоборот, разочарованного хмыканья, Владислав обернулся и застал мирную картину: сладко спящего в своем монументальном кресле отца. Из уголка широко открытого рта на покрытый седой щетиной подбородок стекала тягучая струйка слюны…

Владислав осторожно, чтобы не стукнуть ненароком, прикрыл дверь спальни, куда только что вкатил кресло со спящим отцом, и уселся на диван, бездумно уставясь в беззвучно дергающиеся на экране телевизора с отключенным звуком сине-зеленые тени. Вот и еще один день завершен: чем-чем, а бессонницей старик не страдал, это точно. Проспит как сурок часов до десяти утра! И опять, как обычно, «биологический будильник» его не разбудит. Хоть бы памперсы признавал, так нет: «буржуйское барахло», видите ли, да «позор». Будто под себя ходить не позор для заслуженного деятеля и лауреата. Боже мой, надоело-то как все это! Скорей бы уж…

Сотников-младший, устыдившись своих крамольных мыслей, мелко перекрестился и, тяжело поднявшись с дивана, вернулся к прерванной работе.

Естественно, ни о каких там электронах или квантах он не писал. Для фундаментальной науки кандидат физико-математических наук Владислав Георгиевич Сотников умер лет двенадцать назад, после радикального сокращения штатов «родного» НИИ. Как, впрочем, и наука для него. Чем только не пришлось заниматься эти двенадцать тоскливых лет, чтобы не протянуть ноги… Или все-таки одиннадцать?.. Мотался «бомбилой», пока местная братва за многомесячную задолженность «алиментов» не отобрала старенький раздолбанный «Жигуленок», едва не переломав хозяину руки-ноги (слава богу, жив остался)… Разгружал вагоны с самым разнообразным товаром от пачек дамских чулок до неподъемных говяжьих туш, сторожил чье-то добро, то ли нажитое, то ли украденное… Кратковременно «приподнялся» менеджером в каких-то «Рогах и копытах» весной памятного девяносто восьмого, чтобы после дефолта упасть на самое дно с непомерными долгами, которые росли и множились, как снежный ком… Вдобавок ко всему несколько лет назад ушла к богатому, молодому и красивому (вернее – смазливому) кавказцу, торговавшему каким-то барахлом для прикрытия истинной деятельности, о которой догадывались все вокруг, кроме МВД и ФСБ, супруга, напоследок оттяпавшая у бывшего мужа всю движимость и, соответственно, недвижимость.

Тогда, накануне пресловутого «Миллениума», Владислав и перебрался насовсем к отцу, у которого после смерти матери бывал лишь урывками, благо места в шести комнатах некогда престижного дома хватало с избытком. Старик этому обстоятельству обрадовался по-своему, в два счета уволив домработницу, верно служившую еще с тех самых пор, когда жива была мама, Татьяна Владиславовна, и которую Владик помнил с самых первых лет жизни. На старости лет «экономка» начала приворовывать хозяйское добро, считая (совершенно справедливо, нужно заметить), что прижимистый хозяин ей недоплачивает. После безобразнейшей сцены семидесятилетняя Варвара ушла, волоча два огромных тюка «своих» пожиток и так артистично подвывая, что Сотников-младший даже пожалел ее. Правда, жалость улетучилась сразу после того, как, проводя окончательную ревизию, он недосчитался пары небольших натюрмортов начала прошлого века из гостиной, увесистой серебряной сахарницы и еще множества мелочей, но шума все-таки поднимать не стал…

И потекли дни, похожие друг на друга, как пыльные фарфоровые слоники, цепочкой выстроившиеся на допотопном комоде в комнате матери. Поначалу Владислав еще пытался как-то устроиться в жизни, покупал пухлые справочники наподобие фолианта «Работа для всех», звонил в разные фирмы, бегал по адресам, записывался на всякого рода курсы и тренинги… Но постепенно, разуверившись, он махнул на все рукой и целиком посвятил себя отцу, превратившись в сиделку, прачку, медсестру и освоив еще десяток сопутствующих профессий.

После долговременной и кровопролитной баталии Сотникову-младшему удалось вырвать у старшего право распоряжаться пенсией, грошовой из-за всех инфляций и деноминаций, но до сберкнижки старик его так и не допустил. Денег же катастрофически и перманентно не хватало, поэтому, плюнув на угрызения совести, Владислав продолжил дело Варвары.

Он начал понемногу таскать в антикварные, букинистические магазины и на толкучки разного рода безделушки и старые книги, о которых отец, скорее всего, давным-давно позабыл. Давали за них мало, обманывали безбожно, да к тому же постоянно существовала опасность того, что примут за вора, схватят, как говорится, за локоть…

Вспомнив о том, как в детстве и юности, подражая отцу, пытался писать (не патриотическую и производственно-бытовую прозу, конечно, а фантастику, приключения…), Владислав в один прекрасный момент уселся за стол и положил перед собой чистый лист бумаги. Рассказ, вернее небольшая повестушка, написался как-то сам собой, простенький по сюжету, но увлекательный.

Главный герой – провинциальный скульптор-авангардист – наваял из подручных средств замысловатый монумент, украсив его для пущей привлекательности елочной гирляндой. После включения чуда-юда в сеть оказалось, что данный агрегат совершенно непонятным образом заставляет исчезать любые предметы, попадающие в «поле зрения» помятой спутниковой тарелки, присобаченной сбоку. Причем предметы эти исчезали бесследно и навсегда. Поэкспериментировав, герой понял, как использовать свое нечаянное изобретение, и открыл фирмочку по утилизации отходов.

Время шло. Став главой концерна по выпуску машин для безотходного уничтожения мусора, герой разбогател и отстроил на месте своей каморки роскошный дворец. Каково же было его удивление, когда однажды из ниоткуда стали появляться предметы, «уничтоженные» им десятки лет назад. Машина просто-напросто отправляла отходы в будущее. Сообразив, что страна скоро окажется заваленной барахлом под завязку и в качестве виновника укажут именно на него, герой решился на побег. Забравшись в пустую коробку из-под какого-то громоздкого агрегата, он вызвал машину-утилизатор и отправился вслед за мусором, надеясь, что через много лет страсти поутихнут. В конце пути он оказался на огромной площади, в центре которой возвышался огромный памятник ему самому, и изумленно прочел эпитафию: «От благодарных потомков предку, обеспечившему неиссякаемыми ресурсами сырья многие поколения…»

Словом, незамысловато, но занимательно. Сложнее всего было найти того, кто перепечатал бы данный опус хотя бы на пишущей машинке для подачи в редакцию. Но в конце концов после продолжительных мытарств, сумасшедших надежд и бездн отчаяния, чередовавшихся с завидным постоянством, свершилось… За этот труд один из научно-технических в недавнем прошлом журналов, ныне гибрид рекламного вестника с дайджестом зарубежных изданий, «отвалил» Владиславу гонорар, позволивший худо-бедно протянуть месяц-другой. Не без задней мысли редакция предварила рассказ вступлением, информирующим читателя о том, что «молодой автор» – сын того самого Сотникова, Лауреата и Героя, который… Слава богу, старик, кроме «Правды» и «Советской России», давно уже ничего не читал, иначе дни фантаста-дебютанта под родительской крышей были бы сочтены.

Писательский труд оказался неожиданно захватывающим, и теперь, исполнив свой сыновний долг, а иногда, как сегодня, и в процессе оного, Владислав хватался за бумагу и покрывал ее неровными строчками, иногда густо перечеркивая написанное и строча снова. Рассказы, хоть и с трудом, периодически удавалось пропихивать то в один, то в другой журнал, так что деньги со скрипом, но поступали. Наконец, в конце прошлого года, одно небольшое издательство тиснуло в формате «pocketbook» пухлый сборничек в мягкой обложке, который, приятно грея сердце автора, бывало, попадался ему на глаза то на одном, то на другом книжном прилавке…

За «малые формы» и платили мало, настоятельно рекомендуя взяться за что-нибудь более грандиозное, но духу на такое «кощунство» пока не хватало. Имелись, конечно, некоторые наброски, даже что-то такое складывалось в голове… Но на бумаге получалось или слишком куце, или, наоборот, пространно и скучно, словно в отцовских инкунабулах, сурово глядевших на святотатца пыльными золочеными корешками с застекленных полок книжных шкафов.

Но сейчас, как говорится, был иной случай. Воровато оглянувшись, Влад перекрестился про себя и прикоснулся пером (никаким, конечно, не пером, а банальной шариковой ручкой) к бумаге:

«Мансур оторвался от монитора компьютера, откинулся на спинку удобного эргономичного кресла, прикрыл утомленные глаза и с силой потер ладонями лицо, с неудовольствием ощущая первые признаки небритости, обычно проявляющиеся на щеках уже после обеда.

Как всегда, когда он трудился в дневное время, привычное для большинства, работа не клеилась совершенно…»