Проснулась я среди ночи от звука полного безмолвия. Тишина, но в ней было что-то странное, какое-то изменение. Первой моей мыслью было, что в дом кто-то забрался, второй — что вернулась Анна. Я встала и, на ходу натягивая халат, поспешила к двери.

В полумраке лестничной площадки я различила ее силуэт — она сидела на верхней ступеньке, как домовой, крепко обхватив себя руками под коленками. Если бы ночь не была бы такой теплой, я решила бы, что так она спасается от холода. Но я сразу поняла, что это она обнимает себя.

Боясь напугать ее, я очень тихо окликнула ее и почувствовала, что она слышит меня, хотя и не отвечает. Она лишь качнула головой, наклонив, положила ее на руки. Я расценила это движение как приглашение и села с ней рядом.

— Привет, — тихо сказала я. — Не спится? Она слегка покачала головой.

— Слишком много развлечений было днем, да?

— Ты мамин халат надела, — сказала она, чуть склонив набок голову — лица ее не было видно за шапкой свесившихся волос.

— Да, свой я забыла. Думаю, она бы не стала возражать, а ты как считаешь? Хочешь ко мне под халат? Места хватит.

Опять еле заметное качанье головой. Мы посидели, помолчали. Хотелось обнять ее, укрыть теплотой своего тела, но я не знала, будет ли это правильно. Окажись на моем месте Анна, ей бы подсказал это инстинкт. Мать в этом смысле есть мать. .

— Нового звонка ты не слышала?

Она опять мотнула головой из стороны в сторону, на этот раз движение было резким. Я почувствовала исходящую от нее волну раздражения, но что именно раздражало ее — все вокруг или я, сказать мне было трудно. Как-то мы будем ладить, если Анна вообще не вернется, подумала я. Сможем ли преодолевать ночной мрак?

— Хочешь пить?

Она пожала плечами. Я подождала.

— Может быть, тебе будет лучше спаться в маминой постели?

По-прежнему нет ответа.

Однажды позапрошлым летом, когда они с Анной гостили у меня, Анна пошла поздно вечером послушать музыку в парке, оставив меня с девочкой. Лили проснулась в каком-то кошмаре, такой я ее еще не видала, но, когда я попыталась ее успокоить, она словно взбесилась — стала метаться в приступе дикой ярости. Я даже испугалась ее. Девочка плакала, и истерика эта длилась, как мне казалось, часами, хотя на самом деле весь приступ продолжался тридцать пять минут — я проверила это по часам. Потом, так же внезапно, она угомонилась и, свернувшись калачиком у меня на коленях, заснула. Я побоялась стронуть ее с места, и Анна, вернувшись, застала нас в этой же позе — я сидела, держа на коленях спящую Лили.

Анна отнеслась к происшествию здраво. Она сказала, что с Лили это случается — раз-два в году, и что сильное впечатление, которое такие случаи производят на окружающих, объясняется лишь тем, что обычное настроение Лили — оптимистическая жизнерадостность. Анна называла это «заглядывать в бездну». Бездна эта столь глубока, что может закружиться голова, но все, что остается делать, когда девочка погружается в такое состояние, — это быть с ней рядом и ждать, когда в конце концов она готова будет вынырнуть оттуда, зная, что ее не покинули. Мы часами потом обсуждали это, говорили, как у каждого из нас в душе есть те или иные темные бездны, скорее врожденные, чем благоприобретенные, и почему же тогда не допускать такой глубины чувств у человека, отличающегося от прочих лишь малым возрастом? Я лишний раз восхитилась тогда материнской чуткостью Анны, не боявшейся этих бездн. Какой же она оказалась хорошей матерью и каким хорошим другом!

Помнится, после гибели мамы у меня выработалась привычка приходить среди ночи в ее комнату, появляясь там какой-то печальной лунатической тенью. Отец мой просыпался оттого, что я сидела на кровати с той стороны, где обычно спала мама, я не плакала и ничего не говорила, лишь сидела, помаргивая широко раскрытыми глазами и не отвечая на его вопросы. Подобно Анне, отец был тогда чуток к чужому горю. Если ночь была холодной, он кутал меня в одеяло или же просто обнимал меня за плечи и ждал, когда у меня это пройдет. Тогда он спрашивал, хочу ли я теперь вернуться в постель, на что я в конце концов соглашалась. Утром я обычно ничего не помнила. В точности как не помню ничего и сейчас.

Возможно, я пыталась собственными силами как-то решить загадку — как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту — по-моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.

С тех пор, как он рассказал мне об этом — а было это лет десять назад, — дети стали видеться мне чем-то подобным комнатным растениям в горшках — слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки — и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из-за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.

Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем-то большим, чем-то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведь допустить другую возможность было слишком страшно.

— Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, — сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.

Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.

— А зачем?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.

— Твоя мама умерла, да?

—Да. Но тогда она была жива, — сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.

Она замолчала. Может быть, я напугала ее?

— Она была хорошая?

— Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.

— Ты скучаешь по ней?

Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.

— Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.

— Почему?

— Потому что умерла она уже давно. — Сколько тебе было лет тогда?

— Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.

— Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!

— Да, — с усмешкой призналась я. — Наверное!

Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой-то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.

— Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.

— Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки. Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.

— Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?

— М-м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.

— Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.

— Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.

— Может быть, это съела кошка?

— Может быть.

Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.

— Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.

— Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.

— Нет. А вы вот — беспокоились. Я засмеялась.

— О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?

Она передернула плечами.

— Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.

— Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.

— Не забыла. А обо мне она что-нибудь сказала?

— Сказала: «Как хорошо!»

— Что «хорошо»?

— Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»

— И больше ничего-ничего не сказала? По-видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,

— Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.

Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?

— Она странно говорила, — наконец пробормотала девочка.

— Странно? А чем странно?

— Не знаю. — Она слегка передернула плечами. — Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что-нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.

Я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?

— О, Лили, — сказала я, крепко обняв девочку, — дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.

В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.

— По-моему, нехорошо было Полу так на меня кричать.

— О, он не нарочно! Ты же знаешь Пола. — Я помолчала. — А она слышала его крики? Ты еще говорила с ней, когда он подключился?

— Не знаю. Наверное, нет.

— А она знает, что у тебя все в порядке? То есть она спросила об этом у тебя?

—Да.

— И что ты ей сказала?

— Сказала, что все чудно.

Чудно. Это было словечко Лили на все случаи жизни. Чудная погода, чудная жизнь, чудная школа, все чудно. В свое время наши с ней телефонные разговоры нередко исчерпывались этим кратким словом. Я так привыкла к нему, что даже попыталась как-то применить его в деловом разговоре. Все сошло отлично. Чудно сошло. Не то что сейчас.

— Я рассказала ей, что ты мне утку выиграла, — добавила она, видимо полагая, что это меня взбодрит.

— Не я же выиграла! Выиграла ты!

— Да, но ты помогала мне держать сетку.

— А насчет панды ты сказала? Она кивнула.

— Вот, наверное, поэтому голос ее и был таким печальным. Она услышала обо всем этом и пожалела, что не была с нами, не веселилась, как мы.

— Да. — Она взвесила сказанное. — Наверное, ей этого хотелось. Что ж она не приезжает домой?

— О, она приедет, дорогая, обязательно приедет.

Мы еще посидели немного. Она высвободилась из моих объятий, и теперь я не могла сказать, что она чувствует. Я внезапно забеспокоилась, не делаю ли какой-то ошибки.

— А когда твоя мама умерла — я хочу сказать, в детстве, когда ты была маленькой, — заговорила наконец Лили, по-прежнему не глядя мне в глаза, а уставясь на ступени лестницы, — тогда ты скучала по ней?

Скучала ли я? Я вновь перенеслась в родительскую спальню: вот я стою там, глядя на то место на кровати, где обычно спала мама, и покрывало там такое гладкое, блестящее, как море в штиль, и на секунду я опять почувствовала разверзшуюся внутри меня дыру.

— Да, — ответила я. — Я очень по ней скучала. Но твоя мама, Лили, не умрет. Она просто немного задерживается.

Мы еще посидели с ней. Все слова, что приходили мне на ум, казались фальшивыми и ненужными. Я чувствовала, как подрагивает в моей руке ее ручка. Помоги ей, Стелла. Придумай, как это сделать.

— Хочешь, остаток ночи будем спать вместе? — спросила я, крепче прижав ее к себе. Может, это поможет заснуть?

Я не ожидала, что она согласится, но она согласилась, и, сгребя ее в охапку, я понесла ее наверх по лестнице.