В лазарете они выбирают ближайшую к двери кровать.

Клеменция вне себя от восторга.

— О, ангел явился! Ангел явился! Добро пожаловать, бедняжка. Какая она теперь маленькая. О нет-нет, на эту кровать не кладите. Там все умирают.

Впрочем, ее никто не слушает. Девушка нисколько не сопротивляется, когда ее привязывают. Впечатление такое, что она израсходовала все силы и теперь почти без сознания. Ночная сестра стоит и смотрит на нее.

— Я всегда знала, что ничем хорошим это не кончится, — говорит она угрюмо. — Однако так обмануть сестру Юмилиану…

— Можешь идти, — говорит Зуана. — Я дам ей настоя, чтобы она наверняка уснула, и приду, как только освобожусь.

Ночная сестра, которая всю жизнь только и делает, что умирает от скуки, пока монастырь спит, тут же поворачивается и спешит в комнату для собраний, где разворачивается драма.

Дождавшись, пока за ней закроется дверь, Зуана наклоняется над кроватью.

— Ты отлично справилась, — шепчет она.

Девушка открывает глаза.

— О-о-о-о, ладони так и жжет.

— Знаю. Но сейчас тебе придется лежать тихо. Позже я тебе что-нибудь принесу.

Отворяется дверь. На пороге стоит Августина с тупым лицом и бестолковыми руками.

— Меня звали?

— Да, тебе придется посидеть с послушницей. Не позволяй никому к ней приближаться и будь осторожна. Она в самом деле очень больна.

Но, едва Зуана начинает вставать, как девушка тянет ее за юбку.

— Сестра Зуана, — шепчет она так тихо, что той приходится склониться к самым ее губам, чтобы разобрать слова. — Я… я боюсь.

— Я знаю, — улыбается она. — Но все будет хорошо.

Когда она выпрямляется, ее лицо опять сурово.

Вернувшись в зал собраний, Зуана застает общину на коленях.

— Приведи нас в спокойную гавань и дай защиту от бури, которая окружает нас. Ибо, хотя мы и недостойны милости твоей, мы стараемся быть твоими верными и покорными слугами.

Уголком глаза аббатиса замечает Зуану, стоящую в дверях, и завершает молитву. Сделав всем знак встать, она садится на место.

— Дорогие мои сестры, мы и в самом деле пережили жесточайший шторм, за что я, как аббатиса, должна винить только себя. A-а, сестра Зуана. Скажите нам, пожалуйста, как девушка?

— Привязана.

— Хорошо. Вам удалось осмотреть ее?

— Весьма бегло, но достаточно, чтобы понять, что раны она себе нанесла серьезные. К тому же она страшно исхудала и изголодалась.

— Что, вероятно, лишь усугубило ее безумие. — Аббатиса на мгновение склоняет голову, словно прося помощи извне. — Однако, — голова поднимается снова, — думаю, нам всем следует помнить, что эта несчастная молодая женщина отличалась весьма… гм… необычным поведением с самого первого дня в нашем монастыре.

В четвертом ряду сестра Юмилиана сидит бледная, с опущенными глазами. Комната стихает. Она пытается встать…

— Мадонна аббатиса, я…

— Сестра Юмилиана, — мягко перебивает ее настоятельница. — Я знаю, что именно вы острее нас всех ощущаете эту боль. Ибо вы потратили на нее столько вашего времени и благословенных сил. И потому сейчас особенно важно просить у Господа ниспослать нам понимание того, что произошло с нами, а уж потом каяться в грехах. И если уж кто-нибудь виновен в произошедшем, то это я, ибо я аббатиса, и ответственность на мне. Поэтому прошу вас, дорогая сестра, сядьте и отдохните.

Доброта вернее всякой взбучки заставляет Юмилиану замолчать. Еще она оставляет Чиару хозяйкой положения. Аббатиса выпрямляется, кладя ладони на львиные головы подлокотников кресла. Этот знакомый, почти успокаивающий жест хорошо известен всем. И это тоже к лучшему, ибо все сейчас нуждаются в успокоении.

— Думаю, вы все знаете, что и до печальных событий сегодняшнего дня благо общины всегда было моей главной заботой. Мы живем в бурные времена. Повсюду споры и перемены, и нет ничего удивительного в том, что общее беспокойство проникает и в эти стены, вызывая путаницу и разногласия меж нами в вопросе о том, как нам дальше строить свою монашескую жизнь. Во многих городах монахини задают себе сейчас те же самые вопросы, и многих под давлением принуждают к переменам, — вздыхает аббатиса. — В последние недели я много ночей провела в молитвах, прося у Господа совета в том, как мне исполнять мою великую задачу — печься о моем стаде. И Он сжалился над моей нуждой и пришел ко мне на помощь. Он многое помог мне понять. И возможно, главное, что Он помог мне увидеть, заключается в том, что многие тяготы, которые мы испытывали в последнее время, происходили от присутствия этой молодой женщины… — Она делает паузу. Все в комнате хранят молчание, ожидая ее слов. — Дорогие сестры, прошу вас, задумайтесь ныне о том, что Он открыл мне. С тех самых пор, как много месяцев назад послушница пришла в наш монастырь, ее ярость, непослушание, слава, которую принес нам ее голос, ее внезапно пробудившееся благочестие, болезнь, тайная исповедь с последовавшим за ней наказанием, чрезмерный пост на грани голодания, а теперь еще и эта… эта демонстрация безумия и обмана… Одним словом, ее поведение разрушило мир и покой в Санта-Катерине. Хотя мы заботились о ней и сдерживали ее, как могли, — здесь надо особенно отметить старания сестры Зуаны в аптеке, сестры Бенедикты в хоре и самоотверженный труд и внимание сестры Юмилианы, — несмотря на все наши усилия, эта молодая женщина становилась не менее, а более беспокойной. Возможно, ничего удивительного в этом нет. Все стадии ее поведения, все фазы Луны, через которые она проходила — ибо между перепадами ее настроения и лунными циклами существовала некоторая связь, — имеют одну общую характеристику: они взывали о нашем внимании, точнее, требовали его — и получали. Такие симптомы совместимы с самыми острыми формами бледной немочи, способной расстроить поведение девушки ее возраста и, в самом худшем случае, стать причиной полного помешательства. До сих пор Санта-Катерина была от этого милосердно избавлена. У меня были кое-какие подозрения на сей счет в самое первое утро. Сестра Зуана, наверное, помнит, мы обсуждали с ней возможность того, что девушка просто больна, а не непослушна. Тогда же я написала ее отцу, чтобы узнать побольше. Его ответ успокоил меня. Но, видимо, напрасно. С тех пор все становилось только хуже, а не лучше. Хуже настолько, что мы все, в той или иной степени, оказались под влиянием ее болезни. Испытание, которое мы пережили, было послано нам в лице безумной молодой женщины, решившей посвятить свою жизнь притворству, а не благочестию.

Все это аббатиса произносит медленно и со спокойной убежденностью, расставляя паузы так, чтобы слова производили впечатление драгоценных, хрупких вещей, обращение с которыми требует особой осторожности, или, напротив, казались настолько весомыми, что переварить их можно далеко не сразу.

Идея, которую она предлагает, проста: молодая женщина нарушила равновесие общины, предавшись обману, а не молитве. Мысль и впрямь не сложная, но она отвечает настроению многих присутствующих монахинь.

Зуана смотрит на море лиц. С левого края комнаты сидят послушницы, группа молодых женщин, долгое время находившихся в тени Серафины и теперь, вероятно, чувствующих себя оправданными за периодические вспышки зависти или недостаток доброты к ней. А может быть, они-то как раз и были настолько благочестивы, что сразу распознали ее обман? Рядом с ними сестра Евгения, несомненно, думает о том счастливом времени, когда она была единственной певчей пташкой общины, и время это закончилось в ту обедню, когда Серафина впервые открыла рот, и о том, какой несчастной и потерянной стала она с тех пор.

На скамье прислужниц Летиция снова слышит, как язвительно и зло говорила с ней девушка — куда только подевалась вся ее скромность, — когда они вместе шли через двор в келью больной старшей прислужницы, а Кандида вспоминает вечера, проведенные за расчесыванием ее волос, и думает, что всегда узнает тех, кому хочется больше ласк, сколько бы они ни отнекивались.

Среди монахинь сестры-близняшки, давно уже свыкшиеся с тем, что никто не обращает на них внимания, вспоминают, как однажды, спеша в часовню, она налетела на одну из них и даже не извинилась. Сестра Бенедикта думает о том, что если она пишет музыку для Бога, то девушка скорее пела ради самого удовольствия петь, а сестра Федерика уверена, что никогда ее не любила, хотя и вынуждена была отдать ей первую марципановую ягоду на пробу, и жалеет, что не подсыпала ей в покаянную трапезу больше полыни. Благочестивая сестра Агнезина напоминает себе, что сомневалась в ней всегда, даже когда Юмилиана пела дифирамбы ее нарождающейся чистоте. Феличита тем временем прощает себя за ту обиду, которую она затаила против Юмилианы, тратившей больше времени на эту пустышку, чем на более достойных сестер вроде нее самой.

А что же сама Юмилиана? Сестра Юмилиана думает и вспоминает массу вещей.

— Притворство вместо благочестия. Настойчивое привлечение к себе внимания вместо спокойной работы по строительству благочестивой жизни внутри Господней любви. Таков был страх, терзавший ваше сердце, сестра Юмилиана. И следует признать, что вы не ошибались, — продолжает аббатиса, и ее великодушие немедленно привлекает всеобщее внимание к доверчивости Юмилианы и неверному суждению, которые она выказала в этой нечистой истории. — Мы должны вернуться на путь истинный: «Отвергнуть раздоры. Отвергнуть гордыню. Не ревновать и не питать зависти. Ненавидеть волю свою. Возлюбить ближнего как себя и…»

Что «и», ей добавлять не нужно, ведь всякая монахиня наизусть знает правила святого Бенедикта: «И во всем повиноваться приказам аббатисы».

— Уверена, что тогда мы выдержим эту бурю и снова сделаем нашу общину такой, какой она была: местом гармонии и честного служения Богу.

Все в комнате молчат. Это было прекрасное представление, и более всех оно произвело впечатление на Зуану.

Основа плана, его главные ингредиенты принадлежали ей. Но все остальное… все усовершенствования… все украшения аббатиса придумала сама, и как умно и мастерски, просто изумительно. Вот женщина, которая так дорожит репутацией своего монастыря, что во избежание скандала позволила убить человека; и она же пожертвовала возможностью отомстить своей самой сильной противнице ради того, чтобы вернуть в общину мир и покой. Ведь ей хорошо известно, что только так они могут надеяться избегнуть вмешательства извне.

Зуана снова вспоминает устав монастыря. «Аббатисе многое доверено, с нее же многое и спросится; трудно руководить душами и нелегко приспосабливаться к неодинаковым характерам, мешать мягкость с суровостью, чтобы не только не принести ущерба стаду, но и возрадоваться увеличению достойной паствы».

Кто еще в этой комнате справился бы с этим так же блестяще, как она?

Зуана робко поднимает руку.

— Да, сестра Зуана? Я позволяю вам говорить.

— Я… я хотела спросить, а что нам теперь делать с послушницей?

Аббатиса вздыхает.

— Мы должны сделать все возможное, чтобы вывести ее из голодного безумия, вернуть ей здоровье, а затем обратиться к ее духовному состоянию. Первое, думаю, придется выполнить вам.

— Я постараюсь, — склоняет голову Зуана. — Но должна сказать: осматривая ее в лазарете, я нашла, что состояние ее очень серьезно. В своем безумии она нанесла себе ножом самые различные раны.

— Моя дорогая сестра Зуана, все сестры нашего монастыря знают, что вы сделаете все от вас зависящее. Сейчас я попрошу отца Ромеро навестить ее. А остальное предоставим Господу. Будем молить Его направить нас.

Монахини Санта-Катерины расходятся по своим кельям, где будут молиться и предаваться размышлениям, с неожиданным чувством покоя и гармонии. Многие будут стоять на коленях еще долго после наступления темноты и потом будут клясться, что ночью из лазарета раздался голос, высокие ноты молодой пташки, и, хотя иные подумали, что это новое проявление безумия, все же не соблазниться их чистотой было трудно, поэтому монахини надеялись, что, может быть, Господь внял их молитвам и вернул покой многострадальной молодой женщине.

В самый глухой час той же ночи, когда сестра Зуана уже давно пожелала своим пациенткам доброго сна, Клеменция просыпается и видит в комнате фигуру; она клянется, что это была сама Богоматерь, ибо она пришла тихо, лицо ее скрывала белая вуаль, а вокруг нее пахло цветами. Она останавливается у кровати послушницы, и та немедленно садится и молится вместе с ней, как будто и не была на краю смерти. Святая Дева наклоняется и протягивает ей чашу с причастием, из которой та долго пьет. Потом девушка ложится снова, а фигура, помолившись возле нее некоторое время, уходит так же тихо, как пришла.

Все знают, что Клеменция безумна, как стадо весенних ягнят, и все же когда на рассвете оказывается, что девушка тихо умерла во сне, новость распространяется по общине, точно дуновение легкого ветерка, неся с собой удивление и надежду.