Завещание сестры Лукреции
Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна,
Август 1528
Часть третья

Мой муж оказался прав в отношении многого, что случилось в последующие месяцы. В том числе и в отношении погоды. Лето, горячее и зловонное, как лошадиное дыхание, ворвалось в город, и он наполнился душным смрадом. Там, где два года назад плавали скамьи из церкви Санта Кроче, потоком весенних ливней снесенные к Собору, на тех же самых улицах бесновались теперь пыльные бури, поднимаясь вослед дребезжащим телегам.

В масличных рощах завязавшиеся плоды сморщились и усохли, сделавшись похожими на козий помет, а земля в полях покрылась коркой тверже льда. От августа к сентябрю зной только нарастал, и слово «засуха» все чаще сменялось словом «голод». Без воды «ангелы» Савонаролы не могли блюсти чистоту. Но и работы у них убавилось. Для греха было слишком жарко. Да и для молитвы тоже.

Папа Римский поступил в точности так, как предрек мой муж: повелел Савонароле прекратить проповеди. Предложенную втихомолку кардинальскую шапку Монах отверг, публично заявив, что ему куда больше подошла бы совсем другая шапка – «красная от крови». И все же Савонарола сумел оценить важность момента и потому удалился к себе в келью, чтобы испросить совета у Бога, Даже мой муж с похвалой отозвался о его проницательности. Однако кто знает, была ли то политическая хитрость или искреннее благочестие? Слишком уж перепутались в сем святом человеке самонадеянность и смирение.

Погода, борьба за власть – всё это мой муж предсказал верно. Прав он был и насчет раннего лета. Эта пора и впрямь оказалась благоприятной для зачатия.

Я лежала в своей темноватой комнате и днем и ночью извергала содержимое своего желудка в миску возле кровати. Меня еще никогда в жизни так не тошнило. Началось это спустя две недели после того, как прошел срок очередных месячных. Однажды утром я проснулась и попыталась встать с постели, но ноги подо мной подкосились, желудок, казалось, подкатил к самому горлу, и меня вырвало прямо на пол. Я даже до двери не сумела дойти. Когда появилась Эрила, меня уже рвало желчью, потому что к тому времени больше было нечем.

– Поздравляю.

– Я умираю.

– Не умираете. Вы беременны.

– Не может быть! Это болезнь, а не ребенок. Она рассмеялась:

– Радуйтесь! Раз вас так сильно тошнит, значит, плод хорошо укрепился. Женщины, которые ничего такого не чувствуют, часто выкидывают уже к концу третьей луны.

– А те, кому повезло больше? – спросила я между рвотными позывами. – Сколько это длится?

Эрила покачала головой, протирая мой лоб влажной тряпицей.

– Благодарите Бога за свое крепкое здоровье, – сказала она весело. – Оно вам пригодится.

Теперь тошнота поглощала все мое время. Бывали дни, когда я едва могла говорить из-за того, что все время сосредоточенно прислушивалась к себе, следя, не наполняется ли рот слюной. И в этом была своя польза. Я перестала думать о художнике, представлять, как его пальцы касаются стены, а его тело – моего тела. Я перестала удивляться мужу и даже негодовать на брата. И – впервые в жизни – я не тосковала по свободе. Дом оказался для меня слишком просторным миром.

Мой недуг чудесным образом изменил мое положение в глазах слуг. Если раньше я держала себя дерзко и самоуверенно, то теперь едва ползала. Зато они прекратили перешептываться у меня за спиной и принялись расставлять по всему дому плошки и тазы, ведь тошнота могла застигнуть меня в любом месте. Они даже стали подходить ко мне с разными советами. Я ела чеснок, жевала имбирь, пила земляничный чай. Эрила прочесала все аптеки в городе, выискивая для меня различные снадобья. Она так долго проторчала в лавке Ландуччи рядом с палаццо Строцци, что даже завязала знакомство с ее владельцем – человеком, чья страсть к сплетням была под стать ее собственной. Он прислал мне травы и засушенные кусочки каких-то зверушек, посоветовав делать припарки к животу. Пахла эта смесь еще хуже того, что извергал мой организм, хотя, пожалуй, она принесла мне небольшое облегчение. Но лишь на несколько дней. Мой муж, который теперь был полностью поглощен вещами, которых якобы не существовало, так встревожился, что даже пригласил врача. Тот дал мне питье, от которого меня затошнило пуще прежнего.

Меня тошнило так долго, что к середине сентября даже Эрила перестала надо мной подтрунивать. Наверное, она испугалась, что я могу умереть. Иногда мне становилось до того плохо, что я бы с радостью приветствовала такой исход. Бесконечные страдания настроили меня на мрачный лад.

– Я иногда думаю об этом ребенке… – призналась я ей как-то ночью, когда она сидела возле моей кровати, обмахивая меня веером, чтобы разогнать страшный зной, липший к моей коже горячим сырым одеялом.

– Думаете что?

– А вдруг моя тошнота – это наказание? Зловещий знак. Может быть, этот ребенок и впрямь от дьявола.

Она расхохоталась:

– Если так, то неужели вы и с ним успели наблудить в ту ночь?

– Нет, Эрила, я серьезно. Ты…

– Послушайте! Знаете, какая худшая беда могла бы с вами случиться? Ваша жизнь могла бы протекать тихо и мирно, так что вам не о чем было бы и вспомнить. Вы же притягиваете события, как собачий труп – мух. И, если только я не ошибаюсь, с вами так будет всегда. Это и беда ваша, и радость. А что касается ребенка от дьявола… Не смешите меня: если бы он захотел завести себе наследничка в этом городе, то нашел бы себе тысячу невест много достойнее вас.

На той же неделе пришла навестить меня Плаутилла. Должно быть, весть о моем положении дошла до всех.

– Ах, да ты только погляди на себя! Выглядишь ужасно. С лица совсем спала. Впрочем, тебе же всегда нравилось быть в центре внимания. – Но сестра обняла меня так крепко, что я почувствовала: она искренне беспокоится. Плаутилла снова была беременна и ела за двоих. – Бедняжка, – продолжала она. – Ну да ничего – скоро ты будешь попивать сладкие вина и лакомиться жареными голубями. А наш повар пришлет тебе рецепт очень вкусного сливового соуса.

Я почувствовала во рту омерзительную слюну и, помня о своей поразительной меткости в последнее время, задумалась, стошнит ли меня ей прямо на колени или только на башмаки.

– Как поживает Иллюмината? – спросила я, чтобы отвлечься от таких неуместных мыслей.

– О, ей отлично живется в деревне.

– Ты по ней не скучаешь?

– Я ездила к ней в августе. Но там ей гораздо лучше, чем было бы здесь, в городской пыли и духоте. Ты даже не представляешь, сколько детей сейчас гибнет от жары. Все улицы заполнены крошечными гробиками.

– Ты виделась с братьями?

– Ты не знаешь? Лука теперь начальник отряда.

– А что это значит? Она пожала плечами:

– Понятия не имею. Но у него под началом три дюжины «ангелов», и он даже лично встречался с Монахом.

– Я знала, что уж кто-нибудь из нашей семьи непременно пробьется к власти, – заметила я. – А Томмазо?

– Ах, Томмазо! А ты разве не слышала? Я покачала головой:

– Мне нездоровилось.

– Он болен.

– Не забеременел, надеюсь, – сказала я сладким голоском.

– Ах, Алессандра! – И Плаутилла залилась таким смехом, что у нее щеки запрыгали. Мне бы таких запасов жира на много недель хватило, подумала я. Нахохотавшись, она вздохнула. – На самом деле, говоря, что он болен, я имею в виду… – она понизила голос до шепота, – у него язвы.

– Ах, вот как?

– Именно так. Да ты бы видела его теперь! Он весь покрыт язвами. Бр-р! Он заперся дома и ни с кем не разговаривает.

Тут, могу поклясться, впервые за последние два месяца я почувствовала себя немного лучше.

– А где, любопытно, он их подхватил? Сестра опустила глаза:

– А ты не слышала сплетен?

– Нет, – ответила я.

– Про него?

– И что же про него говорят?

– Ой, мне даже стыдно пересказывать. Ну, скажу лишь, что тем, кого обвиняют в таком же грехе, после пыток отрезают носы и сдирают кожу со спины. Ты можешь поверить в подобное?

– Что ж, – вздохнула я, – наверное, грехи должны существовать, иначе Богу не за что было бы даровать людям прощение.

– Бедная наша матушка! – сказала Плаутилла. – Представь себе, какой позор для нее. Она проводит несколько месяцев в деревне, нянчится с отцом, выхаживает его, а потом возвращается домой и узнает, что ее родной сын… Что ж, можно лишь возблагодарить Бога за то, что хоть кто-то в нашей семье живет праведно.

– Верно. Возблагодарим Бога.

– А ты разве не рада, что идешь теперь правильным путем?

– Рада от всего сердца, – кротко ответила я. – А когда матушка вернулась?

В тот же день я отправила Эрилу к матери с просьбой навестить меня. Наша размолвка длилась уже долго, и какова бы ни была истина – знала она правду о моем муже или нет, – теперь я нуждалась в ее здравомыслии. А о том, что она может принести мне какие-то вести о художнике, клянусь, я подумала лишь позже.

Я постаралась подготовиться к ее визиту. Эрила одела меня. Я велела ей поставить два стула в скульптурной галерее. Ветерок обдувал это просторное помещение, и я подумала, что она должна оценить прохладную красоту камня посреди знойного пекла. Мне вспомнился день, когда мы с ней сидели у меня в спальне и говорили о моем замужестве. Тогда тоже стояла жара, хоть и не такая страшная.

Эрила провела ее в галерею, и, встретившись, мы долго глядели друг на друга. Она постарела за те месяцы, что мы не виделись. Ее некогда безупречно прямая спина начала чуть заметно горбиться, и хотя мать по-прежнему оставалась красивой женщиной, мне показалось, что в глазах у нее немного потускнел прежний огонек.

– На каком ты месяце? – спросила мать, и я поняла, что мой вид потряс ее.

– Последние месячные были у меня в начале июля.

– Одиннадцать недель. О! Ты пробовала мандрагору с семенами?

– Э… нет. Это, пожалуй, единственное, чего я не пробовала.

– Отправь за ней Эрилу. Я сама приготовлю тебе напиток. Почему ты не посылала за мной раньше?

Но у меня не было сейчас сил пускаться в этот разговор.

– Я… я не хотела тревожить вас… Она оказалась смелее меня:

– Нет. Это не причина. Ты так яростно нападала на меня. Если помнишь, я не заставляла тебя выходить за него.

Я нахмурилась.

– Нет, об этом нужно поговорить. Если мы будем молчать, что нас ждет дальше? Скажи мне… Если бы я тогда знала – а я не знала! – но пускай даже я знала бы… Это бы тебя остановило? Ты же так рвалась на свободу.

Я не задумывалась об этом раньше. Действительно, как бы я поступила, если бы все знала заранее?

– Не знаю, – ответила я. – А вы вправду не знали?

– Дитя мое, конечно, я не…

– Но вы же видели его раньше, при дворе. И вы так странно повели себя, когда я об этом упомянула. Я…

– Алессандра, – жестко оборвала она меня. – Не все обстоит на деле так, как представляется на словах. Я была тогда совсем молода. И, несмотря на всю свою ученость, я была очень невежественна. Во многих отношениях и касательно многих вещей.

Как и я, подумалось мне. Значит, все-таки она не знала.

– А когда вы узнали? – спросила я тихо.

– О твоем брате? – Она вздохнула. – Пожалуй, о нем я уже давно и знала, и не знала. О твоем муже? Три дня назад. Томмазо уверен, что умирает. Это не так, но когда красивый мужчина делается таким уродливым, это кажется ему смертельной болезнью. Пожалуй, только теперь он начал сознавать последствия своих поступков. Он обезумел от боли и страха. В начале этой недели он позвал исповедника, чтобы получить отпущение грехов. А потом признался во всем мне.

– А кому он исповедался? – спросила я с тревогой, вспомнив рассказы Эрилы про священников-наушников.

– Другу семьи. Нам нечего бояться. Во всяком случае, не больше, чем остальным в наше время.

Некоторое время мы молчали, пытаясь осмыслить услышанное друг от друга. Я разглядывала ее поблекшие черты. Какой запомнил ее мой муж? Образованной и остроумной красавицей. Неужели такие качества – всегда грех? Неужели Господь всегда карает нас за них?.

– Ну, дитя мое? С тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз, столько перемен произошло. Как тебе живется?

– С ним? Сама видишь. Мы исполнили супружеский долг.

– Да, это я вижу. Я разговаривала с ним, прежде чем к тебе прийти. Он… – Она умолкла. – Я даже не знаю… Он…

– Хороший человек, – договорила за нее я.

– Знаю. Странно, правда?

Мне давно уже хотелось поговорить с матерью вот так, по душам. Встретиться с ней как женщина с женщиной, как с человеком, который прошел до меня тем же путем, пускай даже путь этот пролегал в иных местах.

– А как поживает отец?

– Он… ему немного лучше. Он научился принимать жизнь такой, как она есть. А это уже признак выздоровления.

– А он знает про Томмазо? Мать покачала головой.

– А вот Плаутилла знает – и вне себя от возмущения.

– Ах, милая Плаутилла. – Тут я впервые увидела, как она улыбается. – Она всегда любила повозмущаться – даже в детстве. Ну, тут, по крайней мере, возмущение справедливое.

– А вы, матушка? Вы что об этом думаете? Она покачала головой:

– Знаешь, Алессандра, сейчас такие трудные времена. Мне кажется, Господь смотрит на все, что мы делаем, и судит нас не столько по нашим успехам, сколько по тому, насколько упорно мы боремся, когда путь наш оказывается тяжким. Ты молишься, как я тебе велела? Часто ли ходишь в церковь?

– Только тогда, когда уверена, что меня там не вырвет, – ответила я с улыбкой. – Но молиться – да, молюсь.

Я не лгала. В последние месяцы я действительно молилась, лежа в постели и чувствуя, как меня выворачивает наизнанку, и просила о заступничестве, о том, чтобы мое дитя осталось здоровым и невредимым, пускай даже мне самой будет в этом отказано. Бывали мгновенья, когда меня охватывал такой сильный страх, что я переставала понимать, где заканчивается недуг моего тела и начинается болезнь души.

– Тогда ты все вынесешь, дитя мое. Поверь мне, Он слышит каждое слово, обращенное к Нему, даже если нам кажется, что Он не слушает.

Ее слова на время облегчили мою горячку. Тот Бог, что ныне правил Флоренцией, обрек бы меня на веки вечные висеть вместе с моим ребенком на собственных кишках. А Бог, которого я увидела в тот день в глазах моей матери, по крайней мере, различал в человеческих проступках разную степень вины. Значит, я ошиблась, не оценила глубину материнской мудрости, а теперь сама не осмеливалась себе в этом признаться.

– А про художника вы что-нибудь знаете? – спросила я немного погодя.

– Да. Мне рассказала Мария. Она говорит, что это всё ты. Я рассмеялась:

– Я? Подумать только! Как он? – И впервые за последние месяцы я позволила себе снова представить его лицо.

– Что ж, хоть он по-прежнему не словоохотлив, но, похоже, исцелился от недуга, мучившего его.

Я повела плечами:

– Недуг у него был не страшный. Мне кажется, его просто сломило одиночество и бремя работы.

– М-м-м, – задумчиво протянула мать, как она всегда делала, когда в детстве я рассказывала ей что-нибудь, а она ни-как не могла решить, верить моим словам или нет.

– А часовня?

– Часовня? О, часовня теперь наша радость среди многих печалей. От Успения на потолке дух захватывает. Больше всего поражает лицо Богородицы. – Она сделала паузу. – Особенно тех, кто хорошо знаком с нашим семейством.

Я опустила голову, чтобы она не заметила, как к моим щекам приливает румянец удовольствия.

– Ну, хорошо, что она достаточно высоко. Да и потом – кто меня теперь узнает? Вы не сердитесь?

– Трудно сердиться на красоту, – бесхитростно ответила матушка. – Она исполнена такой неожиданной грации, к тому же, как ты верно заметила, мало кто, кроме нас, усмотрит в ней сходство с тобой. Хотя Плаутилла, разумеется…

– …будет возмущена. – Тут мы обе улыбнулись. – Хорошо. Так значит, фрески завершены?

– Не совсем. Хотя художник заверяет нас, что они будут готовы к первой мессе.

– А когда будет первая месса?

– Луке не терпится, Томмазо в кои-то веки тоже проявляет рвение, а Плаутилле нравятся пышные торжества. Если мандрагора с семенами подействует, то, думаю, можно назначить богослужение на начало следующего месяца. Как хорошо будет снова собраться всей семьей!