Если б Цицерон умолял меня вернуться с ним в Рим, я, вероятно, отказался бы, но именно его готовность отправиться без меня в последнее в своей жизни великое приключение задело мою гордость и заставило побежать за ним вдогонку. Конечно, его не удивило, что я передумал, – мой друг слишком хорошо меня знал. Он только кивнул и сказал, чтобы я собрал то, что потребуется для путешествия, да побыстрей.

– Нам нужно до темноты проделать немалый путь.

Я собрал во дворе свой маленький штат домочадцев, пожелал им удачи со сбором урожая и сказал, что вернусь как можно скорее. Управляющий с женой и рабы ничего не знали о политике и о Цицероне и выглядели озадаченными. Они выстроились в ряд, чтобы понаблюдать, как я уезжаю, но когда позже, перед тем как ферма должна была скрыться из виду, я повернулся, чтобы помахать им, они уже вернулись на поля.

У нас ушло восемь дней, чтобы добраться до Рима, и каждая миля пути была чревата опасностью, несмотря на охрану, которую дал Цицерону Брут. Угроза всегда была одна и та же: старые солдаты Цезаря, которые поклялись выслеживать тех, кто повинен в его убийстве. Тот факт, что Марк Туллий ничего не знал заранее о готовящемся покушении, их не волновал – впоследствии он оправдывал случившееся, и этого хватало, чтобы в их глазах он выглядел виновным. Наш путь лежал через плодородные равнины, отданные под фермы ветеранам Цезаря, и, по крайней мере, дважды нас предупреждали о засаде впереди (один раз – когда мы проезжали через город Аквинум, и второй раз, вскоре после этого, – во Фрегаллах), так что нам приходилось останавливаться и ждать, пока очистят дорогу.

Мы видели сожженные виллы, выжженные поля и убитый скот, а один раз – даже тело, висящее на дереве с табличкой «Предатель» на груди. Демобилизованные легионеры Цезаря небольшими шайками рыскали по Италии, как делали это в Галлии, и мы слышали много историй о грабежах, изнасилованиях и других зверствах.

Всякий раз, когда Цицерона узнавали обычные граждане, они стекались к нему, целовали ему руки и умоляли избавить их от террора.

Но нигде обожание простых жителей не проявлялось сильнее, чем возле ворот Рима. Мы добрались туда за день до того, как должен был собраться Сенат. Марка Туллия приветствовали даже теплее, чем после его возвращения из изгнания. Было столько делегаций, прошений, приветствий, рукопожатий и принесения благодарственных жертв богам, что у него ушел почти целый день на то, чтобы пересечь город и добраться до своего дома.

Если говорить о репутации и славе, то, думаю, теперь он стал самой выдающейся личностью в государстве. Все его великие соперники и современники – Помпей, Цезарь, Катон, Красс, Клодий – погибли жестокой смертью.

– Они приветствуют меня не столько как личность, сколько как воспоминание о республике, – сказал мне мой друг, когда мы наконец вошли в дом. – Я не льщу себе – я просто последний ее оплот. И, конечно, демонстрация поддержки мне – безопасный способ протеста против Антония. Интересно, как он относится к сегодняшнему излиянию чувств? Наверное, ему хочется меня раздавить.

Один за другим лидеры противодействия Антонию в Сенате взбирались вверх по склону, чтобы засвидетельствовать Цицерону свое почтение. Их было немного, но двоих я должен отметить особо. Первым был Публий Сервилий Ватия Исаврик, сын старого консула, недавно умершего в возрасте девяноста лет: ярый приверженец Цезаря, он только что вернулся из Азии, где занимал пост губернатора. Этот неприятный и высокомерный человек жестоко завидовал Марку Антонию, захватившему ведущее положение в государстве. Второго оппонента Антония я уже упоминал – Луция Кальпурния Пизона, отца вдовы Цезаря, который первым возвысил голос против нового режима. Этот сутулый бородатый старик с желтоватым лицом и очень плохими зубами был консулом во времена изгнания Цицерона, и они с оратором много лет ненавидели друг друга, но теперь оба еще больше ненавидели Антония, что сделало их друзьями – по крайней мере в политике. Появлялись и другие, но эти двое значили больше всех, и они в один голос предупредили Марка Туллия, чтобы тот на следующий день держался подальше от Сената.

– Антоний приготовил тебе ловушку, – сказал Пизон. – Он планирует предложить завтра резолюцию насчет необходимости новых почестей в память о Цезаре.

– Новых почестей! – вскричал Цицерон. – Да этот человек – уже бог! Какие еще почести ему нужны?

– Будет предложено, чтобы каждый народный праздник благодарения в дальнейшем включал в себя жертвоприношение в честь Цезаря. Антоний потребует, чтобы ты высказал свое мнение. Собрание будет окружено ветеранами Цезаря. Если ты поддержишь предложение, твое возвращение к общественной жизни рухнет, не начавшись, – все толпы, которые приветствовали тебя сегодня, станут глумиться над тобой, как над ренегатом. Если же ты воспротивишься предложению, то не доберешься до дома живым.

– Но, если я откажусь присутствовать, я буду выглядеть трусом. И какое же это умение вести за собой других?

– Пошли сообщение, что ты слишком устал после путешествия, – посоветовал Исаврик. – Ты ведь стареешь. Люди поймут.

– Никто из нас туда не пойдет, – добавил Пизон, – несмотря на то, что Антоний прислал нам вызов. Мы выставим его тираном, которому никто не станет повиноваться. Он будет выглядеть дураком.

Это не было тем героическим возвращением к общественной жизни, какое планировал Цицерон, и ему не хотелось прятаться дома. И все-таки он увидел мудрость сказанных ему слов и на следующий день послал Марку Антонию письмо, ссылаясь на усталость в объяснение того, почему не будет присутствовать на заседании.

Антоний пришел в ярость. Если верить Сервилию Сульпицию, подробно рассказавшему обо всем Марку Туллию, он угрожал перед Сенатом послать отряд мастеровых и солдат к дому Цицерона, чтобы выбить дверь и притащить того на собрание. Однако Антоний все же воздержался от крайних мер – правда, лишь потому, что Долабелла заметил, что Пизон, Исаврик и некоторые другие тоже не пришли и их всех вряд ли было возможно согнать на заседание. Дебаты продолжались, и предложение Антония почтить Цезаря было принято, но лишь по принуждению.

Цицерон оскорбился, услышав, что сказал Антоний. Он настоял на том, чтобы на следующий день пойти в Сенат и произнести речь, несмотря на риск:

– Я вернулся в Рим не для того, чтобы прятаться под одеялами!

Между ним и другими противниками Марка Антония сновали гонцы, и в конце концов все согласились присутствовать на заседании вместе, рассудив, что Антоний не осмелится перебить их всех.

На следующее утро под прикрытием телохранителей они двинулись фалангой от Палатина – Цицерон, Пизон, Исаврик, Сервий Сульпиций и Вибий Панса. Гирций не присоединился к ним, потому что и в самом деле был болен. Вся эта компания прошла прямо через приветствующую их толпу до храма Конкордии в дальнем конце форума, где должен был собраться Сенат. Корнелий Долабелла ожидал на ступеньках со своим курульным креслом. Он подошел к Марку Туллию и объявил, что Антоний болен и что он, Долабелла, будет председательствовать вместо него.

Цицерон засмеялся:

– Сейчас вокруг ходит столько болезней – похоже, все государство больно! Эдак люди поймут, что Антоний таков, как все задиры: ему не терпится раздавать удары другим, но он терпеть не может получать их сам.

Долабелла холодно ответил:

– Надеюсь, сегодня ты не скажешь ничего такого, что подвергнет риску нашу дружбу: я примирился с Антонием, и любые нападки на него буду расценивать как нападки на самого себя. Напоминаю также, что дал тебе место легата среди моих служащих в Сирии.

– Да, хотя, вообще-то, я бы предпочел вернуть приданое моей дорогой Туллии, знаешь ли, – отозвался оратор. – А что касается Сирии – ну, мой юный друг, мне бы следовало туда поспешить, иначе Кассий может оказаться в Антиохии раньше тебя.

Публий Корнелий сердито уставился на него.

– Вижу, ты отринул свою обычную приветливость. Очень хорошо, но будь осторожен, старик. Игра становится более грубой.

Он зашагал прочь, и Цицерон удовлетворенно смотрел, как он уходит.

– Я давно уже хотел ему это сказать!

Мне подумалось, что он похож на Цезаря, заставляющего свою лошадь пятиться перед битвой: он или победит, или умрет на месте.

Именно в храме Конкордии Цицерон-консул много лет назад собирал Сенат, чтобы обсудить наказание для заговорщиков Катилины; отсюда он повел их на смерть в Карцер. С тех пор я не вступал в храм и теперь чувствовал тягостное присутствие многих призраков. Но Марк Туллий был как будто невосприимчив к таким воспоминаниям. Он сидел на скамье между Пизоном и Исавриком и терпеливо ожидал, когда Долабелла его вызовет – что тот и сделал, затянув с этим как можно больше и с оскорбительной небрежностью.

Цицерон начал тихо, в своей обычной манере:

– Прежде чем начну говорить об общественных делах, я подам короткую жалобу на то, как несправедливо обошелся со мной вчера Антоний. Почему меня так резко осуждали? Какой вопрос был столь неотложен, что больных людей должны были принести в это помещение? Ганнибал стоял у ворот? Слыхано ли, чтобы сенатору угрожали нападением на его дом, потому что он не явился, чтобы обсудить государственный праздник благодарения? В любом случае – думаете, я бы поддержал это предложение, если б находился здесь? Вот что я скажу: если следует благодарить покойника, пускай тогда благодарности будут вознесены Бруту-старшему, избавившему государство от деспотизма царей и оставившему потомков, которые почти пять веков спустя готовы выказать такие же добродетели для достижения такого же результата!

Все задохнулись. К старости голосам мужчин положено слабеть – но только не голосу Цицерона в тот день!

– Я не боюсь говорить во всеуслышание, – продолжал он. – Я не боюсь смерти. Я глубоко опечален тем, что сенаторы, добившиеся звания консулов, не поддержали Луция Пизона в июне, когда он осудил все злоупотребления, ныне широко распространившиеся в государстве. Ни один из экс-консулов не поддержал его ни единым словом – нет, даже ни единым взглядом. В чем смысл такого рабства? Я говорю, что эти люди недостойны своего звания!

Он подбоченился и сердито огляделся по сторонам. Большинство сенаторов не выдержали его взгляда.

– В марте я одобрил то, что постановления Цезаря следует признать законными, не потому что был с ними согласен – кто мог бы с ними согласиться? – но ради примирения и общественной гармонии. Однако любое постановление, с которым не согласен Антоний – например, ограничение власти над провинциями двумя годами, – отменили, в то время как после смерти диктатора чудесным образом были обнаружены и опубликованы его постановления, и благодаря им преступники возвращены из изгнания… Возвращены мертвецом. Целым племенам и провинциям даровано гражданство – мертвецом. Назначены налоги – мертвецом. Хотел бы я, чтобы Марк Антоний был здесь, дабы объясниться – но, очевидно, он нездоров: привилегия, которой не даровали мне вчера. Я слышал, он на меня сердится. Что ж, я сделаю ему предложение – честное предложение. Если я выскажусь против его жизни и характера, пусть он объявит себя моим злейшим врагом. Пусть содержит вооруженную охрану, если и в самом деле чувствует, что она нужна ему для защиты. Но не позволяйте этой охране угрожать тем, кто выражает свое независимое мнение ради блага государства. Что может быть честнее?

Впервые его слова вызвали одобрительное бормотание.

– Сограждане, я уже вознагражден за свое возвращение тем лишь, что сделал несколько этих замечаний. Что бы со мной ни случилось, я буду верен своим убеждениям. Если я смогу снова говорить здесь без риска, я буду это делать. Если не смогу, я буду наготове на тот случай, если государство меня призовет. Я прожил достаточно долго – и в том, что касается лет, и в том, что касается славы. Сколько бы времени мне ни осталось, это время будет принадлежать не мне, оно будет отдано служению нашей республике.

Цицерон сел под низкий одобрительный рокот – некоторые даже топали ногами. Люди вокруг него хлопали его по плечу.

Когда заседание закончилось, Долабелла умчался вместе со своими ликторами – без сомнения, прямиком в дом Антония, чтобы рассказать ему о случившемся, – а мы с Цицероном пошли домой.

Следующие две недели Сенат не собирался, и Марк Туллий оставался в своем доме на Палатине, забаррикадировавшись там. Он нанял еще телохранителей, купил новых свирепых сторожевых собак и укрепил виллу, поставив железные ставни и двери. Аттик одолжил ему нескольких писцов, и я усадил их за работу – делать копии вызывающей речи Цицерона в Сенате. Он разослал копии всем, кого смог припомнить: Бруту в Македонию, Кассию, находившемуся на пути в Сирию, Дециму в Ближнюю Галлию, двум военным командирам в Дальней Галлии – Лепиду и Луцию Мунацию Планку – и многим другим. Эту речь мой друг назвал – наполовину всерьез, наполовину шутя – своей «филиппикой» в честь ряда знаменитых речей Демосфена, произнесенных против македонского тирана Филиппа II. Одна копия, должно быть, добралась и до Антония – во всяком случае, тот дал понять, что собирается ответить в Сенате, который созывает в девятнадцатый день сентября.

Не могло быть и речи о том, чтобы Цицерон присутствовал там лично: не бояться смерти – одно, но совершить самоубийство – совсем другое. Вместо этого он спросил, не пойду ли я туда и не запишу ли, что скажет Антоний. Я согласился, рассудив, что свойственная мне от природы безликость защитит меня.

Едва войдя на форум, я возблагодарил богов за то, что Цицерон остался дома, потому что Марк Антоний наводнил там каждый уголок своей личной армией. Он даже разместил на ступенях храма Конкордии отряд итурийских лучников – диких с виду членов племени, обитающего на границе с Сирией, печально известных своей жестокостью. Они наблюдали за каждым сенатором, входящим в храм, время от времени накладывая стрелы на тетивы луков и делая вид, будто целятся.

Я ухитрился протиснуться в заднюю часть храма и едва вынул стилус и табличку, как появился Антоний. В придачу к дому Помпея в Риме он реквизировал также имение Метелла Сципиона на Тибре и, говорят, именно там сочинил свою речь.

Когда Марк Антоний прошел мимо меня, мне показалось, что он страдает от жестокого похмелья. Добравшись до возвышения, он наклонился, и его густой струей вырвало в проход. Это вызвало смех и аплодисменты его сторонников: Антоний был известен тем, что его рвало на глазах у людей. Позади меня его рабы заперли дверь и задвинули задвижку. Это было против обычаев – брать таким образом Сенат в заложники – и явно делалось с целью устрашения.

Что касается разглагольствований Антония против Цицерона, они, по сути, являлись продолжением его рвоты: он словно изрыгнул желчь, которую глотал четыре года. Он обвел рукой храм и напомнил сенаторам, что в этом самом здании Марк Туллий организовал незаконную казнь пяти римских граждан, среди которых был Публий Лентул Сура, отчим Антония, чье тело Цицерон отказался вернуть семье для достойных похорон. Он обвинил моего друга («этого кровавого мясника, который позволил другим совершить за него убийство») в том, что тот – вдохновитель убийства Цезаря, как и вдохновитель убийства Клодия. По его словам, именно Цицерон искусно отравил отношения между Помпеем и Цезарем, что привело к гражданской войне.

Я знал: все эти обвинения – ложь, но знал также, что они окажут свое вредоносное воздействие, как и более личные обвинения. Дескать, Цицерон – физический и моральный трус, тщеславный и хвастливый и еще более лицемерный, вечно меняющий курс, чтобы не ссориться ни с одной из фракций, так что даже его собственные брат и племянник покинули его и обличили перед Цезарем. Антоний процитировал отрывок из личного письма Марка Туллия, которое тот послал ему, оказавшись в ловушке в Брундизии: «Я всегда, без колебаний и от всего сердца буду делать все, что в моих силах, что соответствовало бы твоим желаниям и интересам».

Храм зазвенел от смеха.

А Марк Антоний даже приплел развод Цицерона с Теренцией и его последующую женитьбу на Публии:

– Какими дрожащими, развратными и алчными пальцами этот возвышенный философ раздел свою пятнадцатилетнюю невесту в первую брачную ночь и как немощно исполнял свои супружеские обязанности – так, что бедное дитя вскоре после этого в ужасе бежало от него, а его собственная дочь предпочла умереть, чем жить в стыде!

Все это имело ужасающий результат, и, когда дверь отперли и нас выпустили на свет, я боялся вернуться к Цицерону и зачитать ему свои записи. Однако он настоял на том, чтобы услышать все от слова до слова. Всякий раз, когда я пытался пропустить какой-нибудь пассаж или фразу, оратор немедленно замечал это и заставлял меня вернуться и прочитать пропущенное. В конце он выглядел порядком павшим духом.

– Что ж, это политика, – сказал мой друг и попытался отмахнуться от услышанного, но я видел, что на самом деле он потрясен.

Цицерон знал, что ему придется отплатить той же монетой или удалиться униженным. Попытаться отомстить Марку Антонию лично в Сенате, пока тот находится под контролем самого Антония и Долабеллы, было слишком опасно. Поэтому оставалась письменная контратака, причем после того, как оратор опубликовал бы ее, пути назад у него больше не было бы. С таким диким человеком, как Антоний, это был бы смертельный поединок.

В начале октября Марк Антоний покинул Рим и уехал в Брундизий, чтобы заручиться верностью легионов, которых он вызвал туда из Македонии и которые стояли теперь биваком рядом с городом.

Поскольку он уехал, Цицерон решил тоже на несколько недель удалиться из Рима и посвятить себя составлению ответного удара, который мой друг уже назвал своей «второй филиппикой». Он отправился на Неаполитанский залив, оставив меня присматривать за его делами.

Это было грустное время года. Как всегда поздней осенью, небеса над Римом потемнели из-за бессчетного множества появившихся с севера скворцов, и их стрекочущие крики как будто предупреждали о надвигающейся катастрофе. Они вили гнезда на деревьях рядом с Тибром – для того лишь, чтобы подниматься в воздух огромными черными стягами, которые разворачивались в вышине и метались туда-сюда, словно в панике.

Дни стали прохладными, а ночи – более длинными: приближалась зима, а вместе с нею – неизбежность войны. Октавиан находился в Кампании, очень близко от того места, где остановился Цицерон. Он набирал войска в Казилине и в Калатии из ветеранов Цезаря. Антоний в это время пытался подкупить солдат в Брундизии, Децим набрал новый легион в Ближней Галлии, Лепид и Планк ожидали со своими войсками за Альпами, а Брут и Кассий подняли свои штандарты в Македонии и в Сирии. То есть насчитывалось в целом семь армий, или уже набранных, или формирующихся. Вопрос заключался лишь в том, кто ударит первым.

В результате эта честь (если «честь» – верное слово для описания происходящего) выпала Октавиану. Он сплотил лучшую часть легиона, пообещав ветеранам ошеломительную награду в две тысячи сестерциев каждому – Бальб гарантировал эти деньги – и теперь написал Цицерону, умоляя его о совете. Марк Туллий послал эту сенсационную весть мне, чтобы я передал ее Аттику.

«Цель его ясна: война с Антонием и сам он в роли главнокомандующего, – писал мой друг. – Итак, сдается мне, через несколько дней мы будем готовы к бою. Но за кем мы должны следовать? Прими во внимание его имя, прими во внимание его возраст. Он хотел моего совета – должен ли он отправиться на Рим с тремя тысячами ветеранов, должен ли удержать Капую и перекрыть путь Антонию или должен присоединиться к трем македонским легионам, которые сейчас маршируют вдоль побережья Адриатики (он надеется, что легионы эти встанут на его сторону)? Он сказал – они отказались принять подачку Антония, свирепо освистали его и ушли, когда тот пытался их урезонить. Короче, он предлагает себя в наши лидеры и ожидает, что я его поддержу. Со своей стороны, я посоветовал ему идти на Рим. Полагаю, городская чернь будет за него и порядочные люди тоже, если он убедит их в своей искренности».

Октавиан последовал рекомендациям Цицерона и вошел в Рим на десятый день ноября. Его солдаты заняли форум, и я наблюдал, как они рассыпаются по центру города, захватывая храмы и общественные здания. Легионеры оставались на своих позициях всю ночь и весь следующий день, а их предводитель устроил свою штаб-квартиру в доме Бальба и попытался организовать заседание Сената. Но все старшие магистраты были в отлучке: Антоний старался завоевать македонские легионы, Долабелла уехал в Сирию, половина преторов, в том числе и Брут с Кассием, бежали из Италии – и город остался без лидеров. Я понимал, почему Октавиан умолял Цицерона присоединиться к его авантюре и писал ему каждый день, а иногда и дважды в день: только Марк Туллий обладал моральным авторитетом, необходимым для того, чтобы вновь сплотить Сенат. Но оратор не собирался становиться под командование какого-то мальчишки, возглавляющего вооруженный мятеж с шаткими шансами на успех, и благоразумно держался в стороне.

Играя роль ушей и глаз Цицерона в Риме, я двенадцатого числа отправился на форум, чтобы послушать, как говорит Октавиан. К тому времени он оставил свои попытки собрать Сенат и вместо этого убедил сочувствующего ему трибуна, Тиберия Кануция, созвать народное собрание. Октавиан стоял на ростре под серым небом, ожидая, когда его вызовут, – тонкий, как тростник, светловолосый, бледный и нервный. Это была, как я написал своему другу, «сцена, одновременно нелепая и, однако же, странно захватывающая, словно эпизод из легенды».

И Октавиан оказался неплохим оратором, как только начал говорить. Цицерон был в восторге от его обличения Антония: «…этот подделыватель указов, этот нарушитель законов, этот вор законного наследства, этот предатель, который даже теперь ищет, как бы развязать войну со всем государством…». Но затем мой друг стал уже не так доволен, когда я доложил ему, что Октавиан указал на статую Цезаря, воздвигнутую на ростре, и восславил его как «величайшего римлянина всех времен, за чье убийство я отомщу и надежды которого на меня оправдаю – клянусь в том всеми богами!» С этими словами молодой человек сошел с возвышения под громкие аплодисменты и вскоре покинул город, забрав с собой своих солдат, встревоженный донесениями о том, что Антоний приближается с куда более многочисленным войском.

Теперь события стали развиваться с огромной быстротой. Марк Антоний остановил свою армию, в которую входил знаменитый Пятый легион Цезаря, «Жаворонки», в каких-то двенадцати милях от Рима, на Тибре, и вошел в город с личной охраной в тысячу человек.

Он созвал Сенат двадцать четвертого числа и дал знать, что ожидает от сенаторов, чтобы те объявили Октавиана врагом общества. Неявка будет расценена как потворство предательству приемного сына Цезаря и будет караться смертью. Армия Антония готова была войти в город в случае неисполнения его воли, и Рим охватила уверенность в неизбежной бойне.

Наступило двадцать четвертое, собрался Сенат – но сам Антоний там не появился. Один из македонских легионов освистал его, а Марсов легион, стоящий лагерем в шестидесяти милях от города, в Альба-Фученс, внезапно объявил, что он за Октавиана, в обмен на подарок в пять раз больший, чем предложил Марк Антоний. После этого Антоний помчался туда, чтобы попытаться вновь завоевать верность легионеров, но его открыто высмеяли за скупость. Он вернулся в Рим и созвал Сенат на двадцать восьмое число, на сей раз на экстренное ночное заседание.

Никогда раньше на памяти людей Сенат не собирался в темноте: это противоречило всем обычаям и всем священным законам.

Когда я спустился на форум, собираясь составить отчет для Цицерона, то увидел, что там полно легионеров, выстроившихся в свете факелов. Зрелище было таким зловещим, что мне изменила храбрость и я не осмелился войти в храм, а вместо этого встал неподалеку вместе с собравшейся снаружи толпой.

Я увидел, как прибыл Антоний, примчавшись с Альба-Фученс, в сопровождении своего брата Луция, субъекта еще более дикого вида – тот сражался в Азии как гладиатор и вспорол глотку своему другу. Час спустя я все еще стоял там и видел, как оба они в спешке ушли. Никогда не забуду паники на лице закатывающего глаза Антония, когда тот ринулся вниз по ступеням храма. Ему только что сказали, что еще один легион, Четвертый, последовал примеру Марсова легиона и тоже объявил себя на стороне Октавиана. Теперь уже Марк Антоний рисковал, что его превзойдут численно.

Той же ночью он бежал из города и отправился к Тибру, чтобы сплотить свою армию и набрать новых рекрутов.

Пока происходили все эти события, Цицерон закончил свою так называемую «вторую филиппику» и послал ее мне с наставлениями одолжить у Аттика двадцать писцов и позаботиться, чтобы та была скопирована и разошлась как можно скорее. Она была написана в форме длинной речи – если бы эта речь была произнесена, то заняла бы добрых два часа, – поэтому вместо того, чтобы посадить каждого человека делать единственную копию, я разделил свиток на двадцать частей и раздал каждому писцу по одной из них. Таким образом мы смогли выпускать по четыре или пять копий в день: законченные куски сразу же склеивались вместе. Мы рассылали копии друзьям и союзникам с просьбой, чтобы те делали свои копии или, по крайней мере, созывали собрания, на которых речь можно было бы зачитать вслух.

Вести об этом быстро распространились. На следующий день после того, как Марк Антоний покинул город, речь вывесили на форуме. Все хотели ее прочитать, не в последнюю очередь потому, что она была полна самых ядовитых сплетен – например, о том, что Антоний в юности был гомосексуалистом-проституткой, вечно напивался до бесчувствия и держал в любовницах актрису, выступавшую голой. Но феноменальную популярность речи я приписываю скорее тому, что в ней имелось множество подробных фактов, которые раньше никто не осмеливался изобличить: что Антоний украл семьсот миллионов сестерциев из храма Опс и пустил часть их на оплату личных долгов в сорок миллионов, что они с Фульвией подделали указы Цезаря, чтобы выжать десять миллионов сестерциев из царя Галатии, и что эта парочка захватила драгоценности, мебель, виллы, фермы и деньги и разделила их между собой и своей свитой, состоящей из актеров, гладиаторов, предсказателей и знахарей-шарлатанов.

На девятый день декабря Цицерон наконец вернулся в Рим. Я не ожидал этого и, услышав лай сторожевого пса, вышел в коридор и обнаружил, что хозяин дома стоит там вместе с Аттиком. Оратор отсутствовал почти два месяца, и, судя по виду, пребывал в исключительно добром здравии и расположении духа.

Даже не сняв плаща и шляпы, он протянул мне письмо, полученное им накануне от Октавиана: «Я прочитал твою новую филиппику и думаю, что она просто великолепна – достойна самого Демосфена. Я желал бы только одного – чтобы я мог увидеть лицо нашего современного Филиппа, когда он ее прочтет. Я узнал, что он передумал атаковать меня здесь: без сомнения, беспокоится, что его люди откажутся идти войной против сына Цезаря. Вместо этого он со своей армией быстро движется в сторону Ближней Галлии, намереваясь вырвать эту провинцию из рук твоего друга Децима. Мой дорогой Цицерон, ты должен согласиться, что моя позиция сильнее, чем мы могли мечтать в ту пору, когда встретились в твоем доме в Путеолах. Сейчас я в Этрурии в поисках новых рекрутов. Они так и стекаются ко мне. И, однако, я, как всегда, остро нуждаюсь в твоих мудрых советах. Можем ли мы встретиться? Во всем мире нет человека, с которым я поговорил бы охотнее».

– Ну, – с ухмылкой спросил Марк Туллий, – что думаешь?

– Это очень лестно, – ответил я.

– Лестно? Да брось! Пусти в ход свое воображение. Это более чем лестно! Я думаю об этом с тех пор, как получил письмо.

После того как один из рабов помог Цицерону снять уличную одежду, тот поманил меня и Аттика, приглашая следовать за ним в кабинет, и попросил меня закрыть дверь.

– Насколько я вижу, ситуация такова: если б не Октавиан, Антоний захватил бы Рим, и с нашим делом уже все было бы кончено, – сказал он нам. – Но страх перед Октавианом заставил волка в последний миг бросить свою добычу, и теперь он крадется на север, чтобы вместо Рима пожрать Ближнюю Галлию. Если этой зимой он нанесет поражение Дециму и захватит провинцию – а так, наверное, и произойдет, – у него появится финансовая база и войско, чтобы весной вернуться в Рим и покончить с нами. Все, что стоит между ним и нами, – это Октавиан.

Помпоний Аттик скептически спросил:

– Ты и вправду думаешь, что Октавиан набрал армию, чтобы защищать то, что осталось от республики?

– Нет, но разве в его интересах позволить Антонию взять контроль над Римом? – отозвался оратор. – Конечно, нет. Антоний в данный момент его настоящий враг – тот, кто украл его наследство и отметает его требования. Если я смогу убедить Октавиана в этом, мы еще можем спастись от катастрофы.

– Возможно… Но только для того, чтобы передать республику из лап одного тирана в лапы другого – и к тому же это будет тиран, который сам называет себя Цезарем, – заметил Аттик.

– О, я не знаю, тиран ли этот парень… Возможно, мне удастся использовать свое влияние, чтобы удержать его на пути добродетели – по крайней мере, пока мы не избавимся от Антония.

– Его письмо определенно подразумевает, что он будет тебя слушать, – сказал я.

– Именно, – кивнул Марк Туллий. – Поверь, Аттик, я мог бы показать тебе тридцать таких писем, если б потрудился их найти: они приходили все время с самого апреля. Почему он так жаждет моего совета? Дело в том, что мальчику не хватает человека, которого он хотел бы видеть своим отцом: его родной отец умер, его отчим – дурак, а приемный отец оставил ему величайшее в истории наследство, но не оставил наставлений, как его заполучить. Кажется, я каким-то образом занял место его отца, и это благословение – не столько для меня, сколько для республики.

– И что же ты собираешься делать? – спросил Аттик.

– Поеду с ним повидаться.

– В Этрурию, посреди зимы, в твоем возрасте? Это ведь в сотне миль отсюда. Ты, наверное, спятил!

– Но вряд ли можно ожидать, что Октавиан явится в Рим, – поддержал я своего друга.

Цицерон отмахнулся от возражений Помпония.

– Значит, мы встретимся на полпути. Та вилла, которую ты купил пару лет назад на озере Вольсинии – она бы замечательно подошла для этой цели. Она занята?

– Нет, но я не могу поручиться, что там комфортно, – ответил Аттик.

– Это не важно. Тирон, набросай письмо от меня Октавиану с предложением встретиться в Вольсинии, как только он сможет туда добраться.

– Но как же Сенат? – спросил Помпоний. – Как же люди, предназначенные на пост консулов? У тебя нет власти вести переговоры с кем-либо от лица республики, не говоря уж о том, чтобы вести их с человеком, стоящим во главе мятежной армии.

– В республике ни у кого больше нет власти. В том-то все и дело. Власть лежит в пыли, ожидая, когда кто-нибудь осмелится ее поднять. Почему бы мне не стать тем человеком, который ее подхватит?

На это у Аттика не нашлось ответа, и через час к Октавиану отправилось приглашение Цицерона. Спустя три дня тревожного ожидания оратор получил ответ: «Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем возможность снова увидеться с тобой. Я встречусь с тобой в Вольсинии шестнадцатого, как ты предлагаешь, если не узнаю, что это стало неудобным. Я предлагаю держать нашу встречу в секрете».

Чтобы никто точно не догадался, что он задумал, Цицерон настоял на том, чтобы мы выступили в темноте, задолго до рассвета, утром четырнадцатого декабря. Мне пришлось подкупить часовых, чтобы те специально для нас открыли Ключевые ворота.

Мы знали, что нам придется сунуться в беззаконный край, полный рыщущих отрядов вооруженных людей, и поэтому путешествовали в закрытом экипаже в сопровождении большой свиты охранников и слуг.

Едва оставив позади Мульвиев мост, мы свернули налево, двинулись вдоль берега Тибра и оказались на Кассиевой дороге, по которой никогда прежде не путешествовали. К полудню мы уже поднималась в холмы. Аттик пообещал мне захватывающие виды, но нас продолжала преследовать мрачная погода, от которой Италия страдала со времени убийства Цезаря, и далекие пики поросших соснами гор были окутаны туманом. За целых два дня, проведенных нами в дороге, как будто почти не развиднелось.

Прежнее возбуждение Цицерона угасло. Он вел себя тихо – что было вовсе не в его характере, без сомнения, – сознавая, что будущее республики может зависеть от предстоящей встречи.

К полудню второго дня, когда мы добрались до берега огромного озера и стала видна цель нашего путешествия, мой друг начал жаловаться на холод. Он дрожал и дышал на руки, но, когда я попытался укрыть его колени одеялом, отбросил его, как раздраженный ребенок, и сказал, что он, может, и старец, но не инвалид.

Аттик купил виллу, на которую мы ехали, в порядке капиталовложения и посетил ее лишь однажды. И все-таки, когда дело касалось денег, он никогда ничего не забывал и быстро вспомнил, где ее найти. Большая и полуразрушенная – часть ее относилась еще к этрусским временам – вилла стояла прямо у городских стен Вольсинии, у самой воды. Железные ворота были открыты, на влажном дворе гнили кучи опавших листьев, а терракотовые крыши были покрыты черным лишайником и мхом. Только тонкий завиток дыма, поднимающийся из трубы, давал знать, что дом обитаемый.

Мы решили, судя по безлюдным окрестностям, что Октавиан еще не прибыл, но стоило нам выйти из экипажа, как к нам навстречу поспешил управляющий, который сказал, что в доме нас ждет молодой человек.

Октавиан сидел в таблинуме со своим другом Агриппой и встал, когда мы вошли. Я пригляделся к нему, чтобы понять, сказались ли захватывающие перемены в судьбе на его манерах и облике, но он казался точно таким же, каким был раньше: тихим, скромным, настороженным, с той же немодной стрижкой и юношескими прыщами.

Он сказал, что явился сюда без эскорта, не считая возничих двух колесниц, которые отвели свои упряжки в город, чтобы там накормили и напоили коней. «Никто не знает, как я выгляжу, поэтому я предпочитаю не привлекать к себе внимание. Лучше всего прятаться на самом виду, как ты считаешь?» Он очень тепло пожал Цицерону руку, и после того, как с представлениями было покончено, мой друг сказал:

– Я подумал, что Тирон сможет записывать все, о чем мы тут договоримся, и потом каждый из нас получит копию записей.

– Итак, ты уполномочен вести переговоры? – спросил Октавиан.

– Нет, но не помешало бы иметь то, что можно будет показать лидерам Сената.

– Лично я, если не возражаешь, предпочел бы, чтобы ничего не записывалось. Тогда мы сможем говорить более свободно.

Вот почему не осталось никакой дословной записи их совещания, хотя сразу же после него я написал отчет Цицерону для личного использования.

Сперва Октавиан кратко описал военную ситуацию – так, как он ее понимал. В его распоряжении имелось (или вскоре должно было появиться) четыре легиона: ветераны из Кампании, рекруты, набранные им в Этрурии, а также легионеры Марсова и Четвертого легионов. У Марка Антония было три легиона, в том числе «Жаворонки», и еще один совершенно неопытный легион в придачу. Антоний двигался на Децима, который, как он понял из донесений своих агентов, отошел в город Мутину, где резал скот и солил мясо, готовясь к долгой осаде. Цицерон сказал, что у Сената одиннадцать легионов в Дальней Галлии: семь под командованием Лепида и четыре под командованием Планка.

– Да, но они не на той стороне Альп, – заметил Октавиан, – и им нужно держать в подчинении Галлию. Кроме того, мы оба знаем, что их командиры не всегда надежны, особенно Лепид.

– Не буду с тобой спорить, – сказал Марк Туллий. – Положение сводится к следующему: у тебя есть солдаты, но нет законной власти, а у нас есть законная власть, но нет солдат. Однако у нас обоих есть общий враг – Антоний. И мне кажется, в этой смеси должна иметься основа для соглашения.

– Соглашения, которое, как ты только что сказал, у тебя нет законного права заключать, – заметил Агриппа.

– Молодой человек, поверь мне, если вы хотите заключить сделку с Сенатом, я – ваш лучший шанс, – повернулся к нему мой друг. – И позволь сказать еще кое-что: даже для меня убедить сенаторов будет нелегкой задачей. Найдется множество людей, которые заявят: «Мы не для того избавились от одного Цезаря, чтобы заключить союз с другим».

– Да, – ответствовал Агриппа, – а множество людей на нашей стороне заявят: «Почему мы должны сражаться, защищая людей, которые убили Цезаря? Это просто уловка, чтобы откупиться от нас до тех пор, пока они не станут достаточно сильны, чтобы нас уничтожить».

Цицерон ударил по подлокотникам кресла.

– Если вы так считаете, это было напрасное путешествие!

Он сделал движение, словно собираясь встать, но Октавиан подался вперед и надавил на его плечо.

– Не так быстро, мой дорогой друг! Не нужно обижаться. Я согласен с твоими расчетами. Моя единственная цель – уничтожить Антония, и я предпочел бы это сделать, имея законные полномочия, данные Сенатом.

– Давай проясним вот что, – сказал Марк Туллий. – Ты бы предпочел это сделать, даже если тебе придется отправиться спасать Децима, того самого человека, который заманил твоего приемного отца в смертельную ловушку? Имей в виду, есть все основания предполагать, что именно так и будет!

Октавиан в упор посмотрел на него своими холодными серыми глазами.

– У меня нет с этим проблем.

С того момента я перестал сомневаться, что Цицерон и Октавиан заключат сделку. Даже Агриппа как будто немного расслабился. Было условлено, что оратор предложит в Сенате, чтобы новому Цезарю, несмотря на его возраст, дали империй и законную власть для ведения войны против Антония. Взамен Октавиан встал бы под командование консулов. Что может произойти в отдаленном будущем, после того, как Антоний будет уничтожен, оставалось неясным. И как я уже сказал, не было сделано никаких записей.

Цицерон заявил:

– Ты сможешь понять, выполнил ли я свою часть сделки, читая мои речи, которые я буду тебе присылать, и по решениям, вынесенным Сенатом. А я по передвижениям твоих легионов пойму, выполняешь ли ты свою часть.

– На этот счет у тебя не должно быть сомнений, – ответил Октавиан.

Аттик ушел на поиски управляющего и вернулся с кувшином тосканского вина и пятью серебряными чашами, которые наполнил и раздал всем присутствующим. Марк Туллий, взволнованный моментом, произнес речь:

– В этот день юность и опытность, оружие и тога сошлись вместе в торжественном соглашении, чтобы спасти государство. Отправимся отсюда в путь каждый к своей цели, полные решимости исполнить долг перед республикой!

– За республику! – воскликнул Октавиан и поднял свою чашу.

– За республику! – эхом отозвались все мы и выпили.

Октавиан и Агриппа вежливо отказались остаться на ночь: они объяснили, что им нужно добраться до их ближайшего лагеря до темноты, поскольку на следующий день начинались Сатурналии и ожидалось, что Октавиан раздаст подарки своим людям.

После множества взаимных похлопываний по спине и торжественных заверений в вечной привязанности Цицерон и Октавиан распрощались. Я до сих пор помню прощальную фразу молодого человека:

– Твои речи и мои мечи станут непобедимым союзом.

Когда они уехали, Марк Туллий вышел на террасу и прошелся под дождем, чтобы успокоить нервы, в то время как я по привычке убрал винные чаши.

При этом я заметил, что Октавиан не выпил ни капли.