Итак, пророчество родосского гребца сбылось, и на следующий день мы бежали из Диррахия.

Зернохранилища были разграблены, и я помню, как драгоценное зерно, разбросанное по улицам, похрустывало под нашими подошвами. Ликторам пришлось расчищать проход для Цицерона, нанося удары своими прутьями, чтобы тот прошел через паникующую толпу. Но когда мы добрались до причала, обнаружилось, что по нему пройти еще труднее, чем по улицам.

Похоже, капитана любого годного для плавания суденышка осаждали предложениями денег, лишь бы тот переправил людей в безопасное место.

Я видел самые достойные сожаления сцены: семьи со всеми пожитками, какие они могли унести, в том числе с собаками и с попугаями, пытающиеся силой пробиться на суда, матрон, сдергивающих с пальцев кольца и предлагающих самые драгоценные фамильные вещи за место на скромной гребной лодке, белый, похожий на куклу труп младенца, утонувшего, когда неуклюжая от паники мать уронила его со сходней.

Гавань была так забита судами, что прошло несколько часов, прежде чем ялик забрал нас и перевез на наш военный корабль. К тому времени уже начало темнеть. Большая родосская квинквирема ушла: Родос, как и предсказал Цицерон, бросил дело Сената. Катон взошел на борт, за ним поднялись остальные лидеры, и мы тут же подняли якорь – капитан предпочитал опасности ночного плавания риску остаться там, где мы были.

Отойдя на милю-другую, мы оглянулись и увидели в небе громадное красное зарево. Впоследствии мы узнали, что взбунтовавшиеся солдаты сожгли все корабли в гавани, чтобы их не заставили отплыть на Керкиру и продолжать сражаться.

Мы шли на веслах всю ночь. Гладкое море и скалистый берег серебрились в свете луны, и единственными звуками были всплески весел и негромкие голоса людей в темноте. Цицерон долго разговаривал с глазу на глаз с Катоном, а позже рассказал мне, что тот был не просто спокоен – он был безмятежен.

– Вот что может статься с человеком, который всю свою жизнь посвятил стоицизму. Лично он следовал велениям своей совести, совесть его спокойна, и он полностью смирился с возможностью смерти. По-своему, он так же опасен, как Цезарь и Помпей, – заявил мой друг.

Я спросил, что Цицерон имеет в виду. Тот ответил не сразу.

– Помнишь, что я написал в своем маленьком труде о политике? Кажется, это было так давно! «Как целью лоцмана является спокойный проход его корабля, а целью доктора – забота о здоровье его пациента, так целью государственного деятеля должно быть счастье его страны». Ни Цезарь, ни Помпей ни разу не смотрели на свою роль под таким углом. Для них все это лишь вопрос личной славы. То же самое относится и к Катону. Я говорю тебе, этот человек полностью доволен просто тем, что прав, хотя его принципы нас сюда и завели: на хрупкое суденышко, плывущее в одиночестве в лунном свете вдоль чужеземных берегов.

В тот день Марк Туллий совершенно разочаровался во всем этом – опрометчиво разочаровался, по правде говоря.

Добравшись до Керкиры, мы обнаружили, что красивый остров переполнен спасшимися из бойни при Фарсале. Истории о хаосе и о некомпетентности Гнея Помпея были ужасающими. О самом Помпее не было никаких известий. Если он был жив, то не отправлял никаких посланий, если же мертв, то никто не видел его тела: он словно исчез с лица земли.

В отсутствие главнокомандующего Катон созвал совещание Сената в храме Зевса на выступающем в море мысу, чтобы решить, каким будет дальнейший ход войны.

Некогда многочисленная ассамблея сократилась теперь человек до пятидесяти. Цицерон надеялся воссоединиться с сыном и братом, но нигде не смог их найти. Вместо них он увидел других выживших – Метелла Сципиона, Афрания и сына Помпея, Гнея-младшего, который убедил себя, что крах его отца был всецело результатом предательства. Я заметил, что Гней все время свирепо глядит на Цицерона, и боялся, что он может быть опасен для моего друга. Еще там присутствовал Кассий, а вот Агенобарба не было – оказалось, что он в числе многих других сенаторов пал в битве.

Снаружи было жарко и ослепительно светило солнце, а внутри храма – прохладно и сумрачно. Статуя Зевса высотой в два человеческих роста равнодушно глядела вниз на дискуссии побежденных смертных.

Катон начал с заявления о том, что в отсутствие Помпея Сенату нужно назначить нового главнокомандующего.

– Им должен стать, согласно нашему древнему обычаю, самый старший экс-консул среди нас, и поэтому я предлагаю Цицерона, – объявил он.

Марк Туллий разразился хохотом. Все повернули головы, чтобы посмотреть на него.

– Серьезно, сограждане? – недоверчиво спросил оратор. – После всего, что случилось, вы всерьез считаете, что я должен принять на себя руководство этой катастрофой? Если б вы нуждались в моем руководстве, вам следовало бы прислушаться к моему совету раньше, и тогда мы не оказались бы в нынешнем отчаянном положении. Я категорически отказываюсь от подобной чести!

С его стороны было неблагоразумным говорить так резко. Он был измучен и перевозбужден, но и остальные находились в том же состоянии, а некоторые к тому же были ранены. Раздраженные и протестующие крики в конце концов унял Порций Катон, сказав:

– Судя по словам Цицерона, я понимаю так: он расценивает наше положение как безнадежное и взывает к миру.

– Вне всяких сомнений, – ответил мой друг. – Разве не достаточно уже погибло хороших людей, чтобы это удовлетворило твою философию?

Тут подал голос Сципион:

– Мы потерпели поражение, но не побеждены. У нас все еще есть верные союзники по всему миру, особенно царь Юба в Африке.

– Итак, вот до чего мы должны опуститься? Сражаться бок о бок с нумидийскими варварами против наших сограждан-римлян?! – еще больше распалился Марк Туллий.

– Тем не менее у нас все еще есть семь орлов.

– Семь орлов? Это было бы прекрасно, если б мы сражались с галками.

– Да что ты понимаешь в сражениях?! – вопросил молодой Гней Помпей. – Ты, презренный старый трус!

С этими словами он вытащил меч и ринулся на Цицерона. Я был уверен, что моему другу конец, но Гней со сноровкой опытного фехтовальщика в последний момент удержал руку, так что кончик меча лишь коснулся шеи оратора.

– Я предлагаю убить предателя и прошу у Сената дозволения сделать это немедленно! – воскликнул он и нажал на меч чуть сильнее, так что Цицерону пришлось откинуть голову, чтобы ему не пронзили горло.

– Остановись, Гней! – крикнул Порций Катон. – Ты навлечешь позор на своего отца! Цицерон его друг – и твой отец не хотел бы видеть, как ты его оскорбляешь. Вспомни, где ты находишься, и опусти меч!

Сомневаюсь, что кто-нибудь другой смог бы остановить сына Помпея Великого, когда кровь кинулась тому в голову. Мгновение-другое этот молодой зверь колебался, но потом убрал меч, выругался и зашагал на свое место. Марк Туллий выпрямился и уставился прямо перед собой. Струйка крови, стекая у него по шее, запятнала его тогу.

– Послушайте меня, сограждане, – сказал Катон. – Вы знаете мою точку зрения. Когда над нашей республикой нависла угроза, я считал, что наше право и наш долг – заставить каждого гражданина, в том числе равнодушного и плохого, поддержать наше дело и защитить государство. Но теперь республика потеряна…

Он помолчал, оглядевшись по сторонам – никто не оспорил его утверждение.

– Теперь, когда наша республика потеряна, – тихо повторил Марк Порций, – даже я считаю, что было бы бесчувственным и жестоким заставлять кого бы то ни было разделить ее падение. Пусть те, кто желают продолжать бой, останутся здесь, и мы обсудим дальнейшую стратегию. И пусть те, кто желают устраниться от борьбы, теперь покинут нашу ассамблею – и ни один человек да не причинит им вреда!

Сперва никто не двигался, а потом Цицерон очень медленно встал. Он кивнул Катону, зная, что тот спас ему жизнь, повернулся и вышел – покинул храм, покинул дело Сената, покинул войну и покинул публичную жизнь.

Цицерон боялся, что его убьют, если он останется на острове – если не Гней, то один из товарищей Гнея. Поэтому мы уехали в тот же день. Мы не могли отплыть обратно на север: берег мог попасть в руки врага. Вместо этого мы медленно двигались дальше на юг до тех пор, пока спустя несколько дней не прибыли в Патры – порт, где я жил во время своей болезни.

Как только корабль причалил, Марк Туллий с одним из ликторов послал весточку своему другу Манию Курию, сообщая, что мы здесь, в городе. Не дожидаясь ответа, мы наняли носилки и носильщиков, чтобы нас и наш багаж доставили в дом Курия.

Думаю, наш охранник заблудился, а может, его соблазнили забегаловки Патр, потому что с тех пор, как мы покинули Киликию, все шесть ликторов со скуки приобрели привычку пить, как лошади. Как бы то ни было, мы появились на вилле раньше нашего посланника – только для того, чтобы узнать, что Курий два дня назад уехал по делам… Но затем мы услышали в доме голоса беседующих мужчин. И звучали эти голоса очень знакомо! Мы переглянулись, будучи не в силах поверить своим ушам, а потом поспешили мимо управляющего в таблинум – и нашли там сидящих тесной группой Квинта, Марка и Квинта-младшего. Они повернулись, изумленно уставились на нас, и я сразу ощутил некое замешательство. Я практически не сомневался, что эти трое говорили о нас дурно – вернее, не о нас, а о Цицероне. Должен добавить, правда, что замешательство через мгновение прошло – Марк Туллий его даже не заметил, – и мы ринулись друг к другу и стали целоваться и обниматься с искренней любовью.

Я был потрясен осунувшимся видом всех троих родственников моего друга. В них было нечто затравленное, как и в других выживших при Фарсале, хотя они и пытались не показать этого.

Квинт-старший воскликнул:

– Какая поразительная удача! Мы наняли судно и планировали завтра отправиться на Керкиру, услышав, что там собирается Сенат. Подумать только, мы могли бы с вами разминуться! Что случилось? Совещание закончилось раньше, чем ожидалось?

– Нет, совещание все еще идет, насколько мне известно, – ответил Цицерон.

– Но ты не с ними? – удивился его брат.

– Давайте обсудим это позже. Сперва позволь услышать, что случилось с вами.

Его родные стали рассказывать свою историю по очереди, как бегуны, передающие друг другу палочку во время эстафеты, – сперва о месячном марше в погоне за армией Цезаря и случайных стычках по дороге, а затем о великом столкновении армий при Фарсале. Накануне битвы Помпею Великому приснилось, будто он входит в храм Венеры Победительницы в Риме и люди аплодируют ему, когда он преподносит богине военную добычу. Помпей проснулся довольный, думая, что это доброе предзнаменование, но потом кто-то заметил, что Цезарь именует себя прямым потомком Венеры, и Помпей немедленно решил, что сон имеет значение противоположное тому, на какое он надеялся.

– И с этого момента, – сказал Квинт-старший, – он как будто смирился с поражением и вел себя соответственно.

Оба Квинта стояли во второй линии, и поэтому избежали самого худшего места в сражении. А вот Марк находился в самой гуще битвы. Он считал, что убил по меньшей мере четырех врагов – одного копьем, троих мечом – и был уверен в победе до тех пор, пока когорты Десятого легиона Цезаря не поднялись перед ними, как будто прямо из-под земли.

– Наши подразделения рассыпались. Это была бойня, отец, – сказал сын Цицерона.

У них ушла добрая часть месяца, основную часть которой они провели, терпя лишения и избегая патрулей Цезаря, чтобы добраться до западного побережья.

– А Помпей? – спросил Цицерон. – О нем есть известия?

– Никаких, – ответил его брат, – но, кажется, я догадываюсь, куда он направился: на восток, к Лесбосу. Туда он отослал Корнелию – дожидаться вестей о его победе. Я уверен, что, побежденный, он отправился к ней за утешением – вы же знаете, каков он со своими женами. Цезарь тоже наверняка догадался об этом. Он рвется за ним, как наемный головорез в погоне за беглым рабом. Я ставлю на Цезаря в этой гонке. И, если он поймает Помпея или убьет его, что, по-твоему, это будет значить для войны?

– О, похоже, война будет продолжаться, что бы ни случилось, – вздохнул Марк Туллий, – но будет продолжаться без меня.

И он рассказал, что произошло на Керкире.

Я уверен, что Цицерон не собирался говорить легкомысленным тоном. Он просто был счастлив, потому что нашел свою семью живой, и, естественно, его веселое настроение сказалось на его репликах. Но, когда мой друг повторил, с неким удовлетворением, свою колкость насчет орлов и галок, высмеял саму идею о том, что должен был возглавить «это проигрышное дело», и посмеялся над тупоголовостью младшего Гнея Помпея («В сравнении с ним даже отец его выглядит смышленым!») – я увидел, что Квинт-старший начал раздраженно двигать челюстью, и даже выражение лица Марка стало натянутым и неодобрительным.

– Значит, вот так? – спросил брат Цицерона холодным, безжизненным голосом. – Наша семья покончила со всем этим делом?

– Ты не согласен? – повернулся к нему Марк Туллий.

– Я чувствую, что тебе стоило бы посоветоваться со мной.

– Как я мог с тобой посоветоваться? Тебя там не было.

– Да, не было. А как я мог там быть? Я сражался на войне, присоединиться к которой меня поощрял ты, а потом пытался спасти свою жизнь, жизнь твоего сына и твоего племянника!

Слишком поздно Цицерон увидел, что дал маху.

– Мой дорогой брат, уверяю тебя, твое благо – благо всех вас – всегда стояло в моих мыслях на первом месте! – попытался он уверить Квинта.

– Избавь меня от своей казуистики, Марк, – отозвался тот. – В твоих мыслях никогда ничего не стояло на первом месте, кроме тебя самого. Твоя честь, твоя карьера, твои интересы – с тем чтобы, когда другие мужчины отправляются умирать, ты оставался позади со стариками и женщинами, наводя глянец на свои речи и плоские остроты!

– Пожалуйста, Квинт… Ты рискуешь вот-вот сказать слова, о которых потом пожалеешь, – предупредил Цицерон младшего брата.

– Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не сказал их несколько лет назад. Поэтому позволь сказать их теперь. А ты окажешь мне любезность и будешь сидеть и в кои-то веки меня слушать! Всю жизнь я провел, будучи лишь твоим приложением – я для тебя не важнее этого бедняги Тирона, который подорвал здоровье, служа тебе… Вообще-то, я даже менее важен, потому что, в отличие от него, не умею записывать твои речи. Когда я отправился в Азию в качестве губернатора, ты хитростью заставил меня оставаться там два года вместо одного, чтобы получить доступ к моим деньгам и оплатить свои долги. Во время твоего изгнания я чуть не погиб, сражаясь с Клодием на улицах Рима, а когда ты вернулся домой, меня вознаградили тем, что снова выпроводили – в Сардинию, чтобы умаслить Помпея. И вот теперь, в основном благодаря тебе, я здесь – на стороне проигравших в гражданской войне, тогда как для меня было бы большой честью стоять бок о бок с Цезарем, который отдал под мое командование легион в Галлии…

Квинт-старший наговорил и много другого в том же духе. Цицерон выдержал все это, не сказав ни слова и не шевельнувшись, если не считать того, что время от времени он сжимал и разжимал руки на подлокотниках кресла. Его сын Марк наблюдал за происходящим, белый от потрясения, а молодой Квинт ухмылялся и кивал. Что же касается меня, то мне очень хотелось уйти, но я не мог: некая сила как будто приковала меня к месту.

Брат Цицерона взвинтил себя, придя в такую ярость, что к концу речи задохнулся. Его грудь вздымалась, будто он поднимал тяжелый груз.

– То, что ты бросил дело Сената, не посоветовавшись со мной и не учитывая моих интересов, – последний эгоистичный удар, – закончил он. – Вспомни, моя позиция не была столь изысканно-неоднозначной, как твоя: я сражался при Фарсале – я отмеченный человек. Поэтому у меня нет выбора: мне придется попытаться найти Цезаря, где бы тот ни был, и молить его о прощении. И поверь, когда я его увижу, у меня найдется, что ему о тебе рассказать.

С этими словами старший Квинт вышел из комнаты, и его сын поспешил за ним. Потом, после недолгого колебания, ушел и юный Марк. Цицерон же продолжал сидеть неподвижно в последовавшей за этим ошеломленной тишине.

В конце концов, я спросил, не принести ли ему что-нибудь, а когда он не ответил, мне подумалось – уж не хватил ли его удар? Потом я услышал шаги – это возвращался Марк. Он опустился на колени рядом с креслом.

– Я попрощался с ними, отец. Я останусь с тобой.

В кои-то веки лишившись дара речи, Марк Туллий схватил его за руку, и я ретировался, чтобы дать им поговорить.

Позже Цицерон отправился в постель и следующие несколько дней оставался в своей комнате. Он отказывался повидаться с доктором:

– Мое сердце разбито, и ни один греческий знахарь не может это исцелить.

Свою дверь он теперь держал на запоре.

Я надеялся, что Квинт вернется и их отношения наладятся, но тот, как видно, говорил всерьез и покинул город.

Когда Курий вернулся из своей деловой поездки, я как можно сдержаннее объяснил, что случилось, и он согласился со мной и с Марком, что нам лучше всего будет нанять судно и отплыть обратно в Италию, пока стоит благоприятная погода. Таков был гротескный парадокс, к которому мы пришли: Цицерону будет безопаснее в стране, находящейся под контролем Цезаря, чем в Греции, где вооруженные банды сторонников дела Сената так и рвутся сразить людей, которых считают предателями.

Как только депрессия Марка Туллия прошла настолько, что он задумался над будущим, он одобрил этот план:

– Я предпочел бы умереть в Италии, а не здесь.

Итак, когда поднялся сносный юго-восточный ветер, мы сели на корабль.

Плавание протекало хорошо, и спустя четыре дня, проведенных в море, мы увидели на горизонте огромный маяк Брундизия. Это было благословенное зрелище. Цицерон провел вдали от родины полтора года, я – больше трех лет.

Боясь ожидающего его приема, мой друг остался в своей каюте под палубой, а мы с Марком-младшим сошли на берег, чтобы найти жилье. Лучшим, что мы смогли отыскать для той первой ночи, была шумная гостиница рядом с портом.

Мы решили, что для Цицерона безопаснее всего будет сойти на берег в сумерках в обычной тоге, принадлежавшей Марку, а не в собственной, с пурпурной каймой сенатора. Дело осложнялось и присутствием шести его ликторов, напоминавших хор в трагедии: как ни абсурдно, несмотря на полное отсутствие у него власти, теоретически Марк Туллий все еще обладал империем как губернатор Киликии. Даже сейчас он противился тому, чтобы нарушить закон и отослать охранников прочь, да они и не оставили бы его, не получив оплаты. Поэтому и ликторам пришлось замаскироваться, спрятав лица в складках холста. Для них тоже были сняты комнаты.

Цицерон счел эту процедуру настолько унизительной, что после бессонной ночи решил на следующий день объявить о своем присутствии самому главному представителю Цезаря в городе и принять любую судьбу, какая будет ему, Цицерону, назначена. Он послал меня поискать среди его корреспонденции письмо Долабеллы, гарантирующее ему безопасность («Любые уступки, какие тебе понадобятся от главнокомандующего, чтобы сохранить свое достоинство, ты с превеликой легкостью получишь от такого доброжелательного человека, как Цезарь»), и, отправившись в военную штаб-квартиру, я позаботился о том, чтобы письмо было при мне.

Новым начальником этих мест оказался Публий Ватиний, широко известный, как самый уродливый человек в Риме и старый противник Цицерона… Вообще-то, именно Ватиний, будучи трибуном, первым предложил закон, вознаграждающий Юлия Цезаря и обоими провинциями Галлии, и армией на пять лет. Он сражался вместе со своим старым военачальником в битве при Диррахии и вернулся, чтобы принять под начало всю Южную Италию. Но большой удачей для Цицерона было то, что он помирился с Ватинием несколько лет назад, по просьбе Цезаря защищая его от обвинения во взяточничестве.

Как только местный правитель услышал о моем появлении, меня сразу же провели к нему, и он приветствовал меня самым дружеским образом.

Всеблагие боги, он и вправду был уродлив! Косоглазый, с лицом и шеей, покрытыми золотушными наростами цвета родимых пятен… Но какая разница, как он выглядел? Едва взглянув на письмо Долабеллы, он уверил меня, что для него будет честью приветствовать вернувшегося в Италию Цицерона и что он будет защищать его достоинство, как, без сомнения, того пожелал бы Цезарь, и позаботится, чтобы Цицерону предоставили подходящее помещение, пока будут ожидаться распоряжения из Рима.

Последняя фраза звучала зловеще.

– Могу я спросить, кто даст эти распоряжения? – осторожно поинтересовался я.

– Ну, вообще-то… Это хороший вопрос. Мы все еще налаживаем наше управление. Сенат назначил Цезаря диктатором на год – наш Сенат, в смысле, – добавил Ватиний, подмигнув, – но Цезарь все еще гонится за своим бывшим главнокомандующим, поэтому в его отсутствие власть принадлежит начальнику конницы.

– И кто этот начальник?

– Марк Антоний.

Мое сердце совсем упало.

В тот же день Ватиний послал отряд легионеров эскортировать нас с нашим багажом в дом в тихом районе города. Цицерона всю дорогу несли в закрытых носилках, чтобы его присутствие оставалось тайной.

Нас поселили в маленькой вилле – старой, с толстыми стенами и крошечными окнами. Снаружи поставили караул.

Сперва Цицерон просто чувствовал облегчение оттого, что он снова в Италии, и только потом постепенно начал понимать, что фактически находится под домашним арестом. Не то чтобы ему силой препятствовали покидать виллу – он сам не рисковал соваться за ворота, и поэтому мы так и не узнали, какие приказы получили охранники.

Ватиний, придя проверить, как устроился знаменитый оратор, намекнул, что для него было бы довольно опасным покидать дом – и хуже того, это было бы неуважением по отношению к гостеприимству Цезаря. Впервые мы отведали жизни при диктатуре: прав больше не существовало, как не существовало ни судей, ни судов. Все решали лишь прихоти правителя.

Цицерон написал Марку Антонию, прося дозволения вернуться в Рим, но сделал это без особой надежды. Они с Антонием всегда были вежливы друг с другом, однако их разделяла давнишняя неприязнь, проистекавшая из того факта, что отчим начальника конницы, Публий Лентул Сура, был одним из пяти заговорщиков Катилины, казненных Цицероном. Неудивительно, что Марк Антоний отказал ему в просьбе. Судьба Цицерона, ответил он, касается Цезаря, и, пока правит Цезарь, Цицерон должен оставаться в Брундизии.

Я бы сказал, что последующие месяцы были самыми худшими в жизни Марка Туллия – даже хуже его первого изгнания в Фессалонике. По крайней мере, тогда все еще существовала республика, за которую стоило бороться, в этой борьбе была честь, и семья его оставалась сплоченной. Теперь же эти поддерживающие факторы исчезли, и повсюду царили смерть, бесчестье и раздор. И сколько смертей! Стольких наших старых друзей не стало! Смерть почти можно было учуять в воздухе.

Мы пробыли Брундизии всего несколько дней, когда нас навестил Гай Матий Кальвена, богатый член сословия всадников и близкий товарищ Цезаря, который рассказал, что Тит Анний Милон с Целием Руфом погибли, пытаясь вместе организовать беспорядки в Кампании: Милон, во главе армии своих старых оборванцев-гладиаторов, был убит в битве одним из офицеров Цезаря, а Руфа казнили на месте какие-то испанские и галльские конники, которых тот пытался подкупить. Смерть Целия в возрасте всего лишь тридцати четырех лет стала особенным ударом для Цицерона, и он заплакал, услышав об этом – это было гораздо более сильное проявление чувств, чем когда он узнал о судьбе Помпея Великого.

Вести о Помпее нам принес сам Публий Ватиний: ради такого случая его уродливое лицо выражало некое подобие горя.

– Есть сомнения в случившемся? – спросил Марк Туллий.

– Ни малейших сомнений. Я получил сообщение от Цезаря: он видел его отрубленную голову, – ответил наш гость.

Цицерон побелел и сел, а я вообразил эту массивную голову с густым хохлом и эту бычью шею… «Наверное, понадобилось немало усилий, чтобы ее отрубить, – подумал я, – и перед Юлием Цезарем предстало внушительное зрелище».

– Цезарь заплакал, когда ему показали голову, – добавил Ватиний, как будто прочел мои мысли.

– Когда это произошло? – спросил Цицерон.

– Два месяца назад.

Ватиний прочитал вслух выдержку из сообщения Цезаря. Это случилось, когда Помпей Великий сделал именно то, что предсказал Квинт: он бежал из Фарсала на Лесбос, чтобы искать утешения у Корнелии – его младший сын, Секст, также был с нею. Вместе они сели на трирему и отплыли в Египет в надежде уговорить фараона присоединиться к их делу. Помпей бросил якорь у берега Пелузия и послал весть о своем прибытии. Но египтяне слышали о катастрофе при Фарсале и предпочли принять сторону победителя. При этом вместо того, чтобы просто отослать Гнея Помпея прочь, они увидели возможность завоевать доверие Цезаря, разобравшись с его врагом. Бывшего военачальника пригласили сойти на берег для переговоров, и к его кораблю была послана лодка, чтобы перевезти его. В лодке находились Ахилла, командующий египетской армией, и несколько старших римских офицеров, которые раньше служили под началом Помпея Великого, а теперь командовали римскими отрядами, защищающими фараона.

Несмотря на мольбы жены и сына, Гней Помпей сел в лодку. Убийцы подождали, пока он сойдет на берег, а потом один из них, военный трибун Луций Септимий, пронзил его сзади мечом, после чего Ахилла вытащил кинжал и пырнул его, а следом за ним это сделал и второй римский офицер, Сальвий.

– Цезарь желает, чтобы стало известно: Помпей храбро встретил смерть. Согласно свидетельству очевидцев, он обеими руками набросил тогу на лицо и упал на песок, – рассказал Публий Ватиний. – Он не просил и не умолял о пощаде, а только слегка застонал, когда его добивали. Крики Корнелии, наблюдавшей за убийством, были слышны с берега. Цезарь отстал от Помпея всего на три дня. Когда он прибыл в Александрию, ему показали голову Помпея и его кольцо с печаткой, на которой выгравирован лев, держащий в лапах меч. Цезарь запечатал им свое письмо в доказательство рассказанного. Тело было уже сожжено там, где оно упало, и Цезарь отдал приказ, чтобы пепел отослали вдове Помпея.

С этими словами Ватиний свернул письмо и передал своему помощнику.

– Мои соболезнования, – сказал он и отсалютовал. – Он был блестящим солдатом.

– Но недостаточно блестящим, – сказал Цицерон после того, как гость ушел.

Позже он написал Аттику: «Что касается конца Помпея, то я никогда не имел ни малейших сомнений: так и будет, ведь все правители и все народы настолько убедились в безнадежности его дела, что, куда бы он ни направился, этого и следовало ожидать. Мне остается лишь скорбеть о его судьбе. Я знал его как человека доброго нрава, чистой жизни и серьезных принципов».

Вот и все, что он сумел сказать. Мой друг никогда не оплакивал эту потерю, и впоследствии я почти никогда не слышал, чтобы он упоминал имя Помпея.

Теренция не предложила навестить Цицерона, и он тоже не просил ее повидаться с ним, а, наоборот, написал: «Нет причин, чтобы ты в настоящее время покидала дом. Это длинное, небезопасное путешествие, и я не вижу, какую пользу может принести твой приезд».

Той зимой Марк Туллий часто сидел у огня и мрачно размышлял о положении своей семьи. Его брат и племянник все еще находились в Греции и писали и говорили о нем в самых ядовитых выражениях: и Ватиний, и Аттик показывали ему копии этих писем. Жена, с которой Цицерон не имел никакого желания встречаться, отказывалась посылать ему деньги, чтобы оплатить расходы на жизнь, а когда он, в конце концов, устроил так, чтобы Аттик перевел ему кое-какие наличные через местного банкира, выяснилось, что Теренция вычла две трети этой суммы для личного пользования. Сын его проводил много времени вне дома, пьянствуя с местными солдатами и отказываясь уделять внимание занятиям: он мечтал о войне и часто не трудился скрывать свое отвращение к той ситуации, в какой оказался его отец.

Но больше всего Цицерона тяготили думы о дочери.

От Аттика он узнал, что Долабелла, вернувшись в Рим в качестве трибуна плебеев, теперь полностью игнорировал Туллию. Он оставил супружеский кров и заводил интрижки по всему городу. Самой знаменитой из них была интрижка с Антонией, женой Марка Антония. Эта измена взбесила начальника конницы, хотя тот и жил совершенно открыто со своей любовницей Волумнией Киферидой – актрисой, выступавшей обнаженной. Позже он развелся с Антонией и женился на Фульвии, вдове Клодия. Долабелла не дал Туллии никаких денег на содержание, а Теренция – несмотря на многочисленные просьбы Цицерона – отказывалась платить ее кредиторам, говоря, что это обязанность мужа Туллии. Цицерон полностью винил себя за крушение своей общественной и личной жизни.

«Мой крах – всецело дело моих рук, – писал он Аттику. – Ни одно из моих несчастий не было случайным. Во всех их следует винить меня. Однако хуже всех вместе взятых бедствий то, что я оставлю бедную девочку без отца, без наследства, без всего, что должно было бы ей принадлежать…»

Весной, все еще не имея известий от Цезаря – говорили, что тот находился в Египте со своей последней любовницей, Клеопатрой, – Цицерон получил письмо от Туллии, объявлявшей о своем намерении присоединиться к отцу в Брундизии. Его встревожило то, что ей предстояло предпринять такое трудное путешествие в одиночку, но останавливать ее было слишком поздно – Туллия позаботилась о том, чтобы к тому времени, как отец узнает о ее намерениях, уже находиться в дороге. Я никогда не забуду ужаса Цицерона, когда она наконец прибыла к нам спустя месяц пути в сопровождении лишь одной служанки и одного пожилого раба.

– Моя дорогая девочка, не говори, что это вся твоя свита… Как твоя мать могла допустить такое?! – возмутился мой друг. – Тебя могли ограбить по дороге или сделать что-нибудь похуже!

– Теперь нет смысла беспокоиться об этом, отец, – возразила молодая женщина. – Я здесь, цела и невредима, не так ли? И то, что я снова тебя вижу, стоило любого риска и любых неудобств.

Путешествие показало силу духа, который горел в этом хрупком теле, и вскоре присутствие Туллии осветило весь наш дом. Комнаты, закрытые на зиму, начали мыть и переустраивать. Появились цветы, еда стала лучше, и даже юный Марк пытался вести себя воспитанно в ее обществе. Но еще важнее улучшений в домашнем хозяйстве было то, что Цицерон воспрянул духом. Туллия была умной молодой женщиной: родись она мужчиной, из нее вышел бы хороший адвокат. Она читала поэтические и философские произведения и – что было сложнее – понимала их достаточно хорошо, чтобы отстаивать свою точку зрения в дискуссиях с отцом. Она не жаловалась на свои беды, а лишь отмахивалась от них.

«По-моему, таких, как она, земля еще не видывала», – писал Цицерон Аттику.

Чем больше он восхищался дочерью, тем меньше мог простить Теренции то, как та обращалась с нею. Время от времени он бормотал мне:

– Что за мать позволяет своей дочери путешествовать на сотни миль без сопровождения? Или сидит сложа руки и допускает, чтобы ее унижали торговцы, чьи счета она не может оплатить?

Однажды вечером, когда мы ужинали, он напрямик спросил Туллию, чем, по ее мнению, можно объяснить поведение Теренции.

Та ответила просто:

– Деньгами.

– Но это же нелепо! Деньги – это так унизительно!.. – воскликнул оратор.

– Она вбила себе в голову, что Цезарю понадобятся огромные суммы, чтобы оплатить расходы на войну, и единственный способ, которым он их раздобудет, – конфискуя собственность своих противников, а ты среди них главный.

– И поэтому она оставила тебя жить в нужде? Какая в том логика?

Туллия поколебалась, прежде чем ответить.

– Отец, последнее, чего я хочу – это добавлять тебе тревог, – сказала она наконец. – Поэтому до сего момента я ничего не говорила. Но теперь ты кажешься сильнее и, думаю, должен знать, почему я решила приехать и почему мать хотела меня остановить. Они с Филотимом расхищали твое имущество месяцами – может быть, даже годами. Не только ренту с твоих имений, но и сами твои дома. Некоторые из них ты теперь вряд ли узнаешь – они почти полностью обобраны.

Первой реакцией Цицерона было недоверие.

– Этого не может быть! Почему? Как она могла так поступить?!

– Могу лишь передать ее слова: «Благодаря собственной глупости он может докатиться до разорения, но я не позволю захватить с собой меня».

Затем, немного помолчав, Туллия тихо добавила:

– Если хочешь знать правду, я считаю, что она забирает обратно свое приданое.

Вот теперь мой друг начал понимать сложившуюся ситуацию.

– Ты хочешь сказать, что она со мною разводится?

– Не думаю, что она окончательно решила. Но, полагаю, принимает меры предосторожности на тот случай, если дело до такого дойдет и ты больше не захочешь ее обеспечивать.

Туллия наклонилась через стол и схватила Цицерона за руку:

– Попытайся не слишком сердиться на нее, отец. Деньги для нее означают лишь независимость. Она все еще сильно привязана к тебе, я знаю.

Марк Туллий, будучи не в силах совладать со своими чувствами, покинул стол и вышел в сад.

Из всех бед и предательств, обрушившихся на Цицерона за последние годы, это было самым худшим. Оно увенчало крах его удачи и заставило его оцепенеть, и ему было еще труднее оттого, что Туллия умоляла ничего не говорить об этом до тех пор, пока он не встретится с Теренцией лицом к лицу, иначе мать узнает, что это она обо всем рассказала. При этом перспектива такой встречи казалась весьма отдаленной.

А потом, совершенно неожиданно, как раз когда нам начала досаждать летняя жара, пришло письмо от Цезаря.

«Цезарь, диктатор, – Цицерону, императору. Я получил несколько посланий от твоего брата, который жалуется на твою нечестность по отношению ко мне и настаивает, что если б не твое влияние, он никогда не обратил бы против меня оружие. Я переслал эти письма Бальбу, чтобы он передал их тебе. Можешь сделать с ними все, что пожелаешь. Я помиловал твоего брата и его сына. Они могут жить, где захотят. Но у меня нет желания возобновлять с ним отношения. Его поведение в отношении тебя подтверждает то невысокое мнение, которое начало у меня складываться о нем еще в Галлии.

Я двигаюсь впереди своей армии и вернусь в Италию раньше, чем ожидалось, – в следующем месяце, высадившись в Таренте. Надеюсь, тогда нам удастся встретиться, чтобы раз и навсегда уладить дела, касающиеся твоего будущего».

Туллия очень взволновалась, прочитав то, что назвала «красивым письмом». Но ее отец втайне был озадачен. Он надеялся, что ему дозволят тихо, без шумихи, вернуться в Рим, и с ужасом смотрел на перспективу личной встречи с Цезарем. Диктатор, без сомнения, был настроен достаточно дружелюбно, хотя окружающая его шайка была грубой и наглой. Однако никакая вежливость не могла скрыть сути: Цицерону придется умолять завоевателя, ниспровергшего конституцию, сохранить ему жизнь.

Тем временем почти каждый день из Африки прибывали новые сообщения о том, что Катон собирает огромную новую армию, чтобы продолжать дело республики.

Ради Туллии мой друг изобразил жизнерадостный вид – только чтобы предаться мучительным угрызениям совести, едва она отправилась в постель.

– Ты знаешь, что я всегда пытался держаться верного курса, спрашивая самого себя, как история оценит мои поступки, – сказал он мне. – Что ж, в данном случае я могу не сомневаться в ее вердикте. История скажет, что Цицерона не было с Катоном, на стороне правого дела, потому что в конце Цицерон стал трусом. О, как же я все испоганил, Тирон! Я искренне считаю, что Теренция совершенно права, спасая все, что можно, с потерпевшего крушение судна и разводясь со мною.

Вскоре после этого Ватиний принес вести о том, что Цезарь высадился в Таренте и желает видеть Марка Туллия послезавтра.

– Куда именно нам отправиться? – спросил оратор.

– Он остановился на старой вилле Помпея у моря. Ты знаешь ее? – спросил его гость.

Цицерон кивнул. Без сомнения, он вспоминал свой последний визит туда, когда они с Помпеем швыряли камешки в волны.

– Я ее знаю, – сказал он тихо.

Ватиний настоял на том, чтобы предоставить нам военный эскорт, хотя мой друг и сказал, что предпочел бы путешествовать без помпы.

– Нет, боюсь, об этом не может быть и речи: в округе слишком опасно. Надеюсь, мы вскоре встретимся при более счастливых обстоятельствах. Удачи с Цезарем. Ты сочтешь его милосердным, я уверен.

Позже, когда я провожал его к выходу, Ватиний сказал:

– У него не очень счастливый вид.

– Он чувствует себя глубоко униженным, – объяснил я. – А то, что ему придется преклонить колено в бывшем доме своего прежнего начальника, только добавит неловкости.

– Я могу дать знать об этом Цезарю.

Мы отправились в путь на следующее утро: десять кавалеристов в авангарде, за ними шесть ликторов, затем Цицерон, Туллия и я – в экипаже, и молодой Марк – верхом, дальше обоз мулов и слуг с багажом, и, наконец, еще десять кавалеристов, замыкающих тыл.

Калабрийская равнина была плоской и пыльной. Мы почти никого не видели, не считая встречавшихся время от времени овечьих пастухов и фермеров, разводивших оливки, и я понял: эскорт нужен вовсе не для защиты, а для того, чтобы Цицерон не сбежал.

Мы остановились на ночлег в Урии в отведенном для нас доме, а на следующий день продолжили путь. В середине дня, всего в трех милях от Тарента, вдалеке показалась длинная колонна направлявшихся к нам конников. В разгорающейся жаре и пыли они казались просто бледными призраками, и лишь когда до них осталось несколько сотен шагов, я понял по красным гребням на шлемах и штандартам в середине колонны, что это солдаты.

Наш караван остановился, и главный офицер спешился и поспешил обратно, чтобы сказать Цицерону, что приближающиеся кавалеристы несут личный штандарт Цезаря. Это была преторианская гвардия Гая Юлия, и с нею был сам диктатор.

– Всеблагие боги, он собирается покончить со мною здесь, на обочине, как думаете? – произнес Цицерон. Но потом, видя полное ужаса лицо Туллии, добавил: – То была шутка, дитя. Если б он хотел моей смерти, это случилось бы уже давно. Что ж, давайте покончим с этим! Тебе лучше пойти со мной, Тирон. Из этого получится сцена для твоей книги.

Он вылез из экипажа и окликнул Марка, чтобы тот тоже присоединился к нам.

Колонна Цезаря растянулась примерно на сто шагов и развернулась поперек дороги, словно готовясь к бою. Она была огромной, должно быть, в четыре или пять сотен человек.

Мы пошли к ним. Цицерон шагал между Марком и мной. Сперва я не мог разглядеть среди всадников Юлия Цезаря, но потом один высокий человек спрыгнул с седла, снял шлем, отдал его помощнику и двинулся к нам, приглаживая волосы, – и я понял, что это он.

Каким это казалось нереальным – приближение титана, который господствовал в мыслях всех людей столько лет, завоевывал страны, переворачивал вверх тормашками жизни, посылал тысячи солдат маршировать с места на место и разбил вдребезги древнюю республику – так, будто она была всего лишь вышедшей из моды щербатой древней вазой… Наблюдать за ним – и в конце концов обнаружить… что он обычный живой смертный!

Гай Юлий шел короткими шагами и очень быстро. Я всегда думал, что в нем есть нечто, странно напоминающее птицу: этот узкий птичий череп, эти поблескивающие настороженные темные глаза.

Цезарь остановился прямо перед нами. Мы тоже остановились. Я находился так близко от него, что видел красные отметины, которые шлем оставил на его удивительно мягкой бледной коже.

Он смерил Цицерона взглядом с ног до головы и сказал своим скрежещущим голосом:

– Рад видеть, что ты совершенно невредим – в точности, как я и ожидал! А к тебе у меня есть счеты, – добавил Юлий, ткнув пальцем в мою сторону, и на мгновение я почувствовал, как мои внутренности обратились в жидкость. – Десять лет назад ты заверил меня, что твой хозяин на пороге смерти. Тогда я ответил, что он переживет меня.

– Я рад слышать твое предсказание, Цезарь, – сказал Марк Туллий, – хотя бы потому, что именно ты – человек, который может позаботиться о том, чтобы оно оказалось правдивым.

Гай Юлий запрокинул голову и засмеялся:

– О да, я по тебе скучал! А теперь посмотри-ка – видишь, как я выехал из города, чтобы встретить тебя, чтобы выказать тебе уважение? Давай пройдемся в ту сторону, куда ты направляешься, и немного поговорим.

И они зашагали вместе в сторону Тарента, до которого было около полумили, и отряд Цезаря расступился, давая им дорогу. Несколько телохранителей пошли за ними – один из них вел коня Юлия. Марк и я тоже зашагали следом. Я не слышал, о чем шел разговор, но заметил, что диктатор время от времени берет Цицерона за руку, жестикулируя другой рукой.

Позже Марк Туллий сказал, что их беседа была довольно дружелюбной, и в общих чертах набросал для меня ее ход.

Цезарь:

– Итак, чем бы ты хотел заняться?

Цицерон:

– Вернуться в Рим, если позволишь.

Цезарь:

– А ты можешь пообещать, что не будешь доставлять мне проблем?

Цицерон:

– Клянусь.

Цезарь:

– Чем ты будешь там заниматься? Я не уверен, что хочу, чтобы ты произносил речи в Сенате, и все суды сейчас закрыты.

Цицерон:

– О, я покончил с политикой, я это знаю! Я уйду из общественной жизни.

Цезарь:

– И что будешь делать?

Цицерон:

– Возможно, напишу философский труд.

Цезарь:

– Превосходно. Я симпатизирую государственным деятелям, которые пишут философские труды. Это означает, что они оставили все надежды на власть. Ты можешь ехать в Рим. Будешь ли ты преподавать философию, а не только писать о ней? Если так, могу послать тебе пару самых многообещающих моих людей, чтобы ты их наставлял.

Цицерон:

– А тебя не беспокоит, что я могу их испортить?

Цезарь:

– Ничто меня не беспокоит, когда речь идет о тебе. У тебя есть еще какие-то просьбы?

Цицерон:

– Ну, мне бы хотелось избавиться от ликторов.

Цезарь:

– Договорились.

Цицерон:

– Разве это не требует принятого большинством голосов решения Сената?

Цезарь:

– Я – решение Сената.

Цицерон:

– А! Значит, насколько я понимаю, ты не собираешься восстанавливать республику?

Цезарь:

– Нельзя ничего вновь отстроить из прогнившей древесины.

Цицерон:

– Скажи, ты всегда планировал такой результат – диктатуру?

Цезарь:

– Никогда! Я лишь искал уважения к своему чину и достижениям. Что же касается остального, то я просто приспосабливался к обстоятельствам по мере их возникновения.

Цицерон:

– Иногда я задаюсь вопросом: если б я явился в Галлию в качестве твоего легата – ты однажды был настолько любезен, что предложил мне это, – можно ли было бы предотвратить все случившееся?

Цезарь:

– А этого, мой дорогой Цицерон, мы никогда не узнаем.

– Он был само добродушие, – вспоминал потом Марк Туллий. – Не позволил мне увидеть даже мельком те чудовищные глубины. Я видел лишь спокойную и сверкающую поверхность.

В конце разговора Гай Юлий пожал руку Цицерона, а потом сел на своего коня и галопом поскакал в сторону виллы Помпея. Это застало врасплох его преторианскую гвардию. Солдаты быстро последовали за ним, и остальным, включая Цицерона, пришлось сползти в канаву, чтобы их не затоптали.

Копыта взметнули огромнейшее облако пыли. Мы давились и кашляли, а когда всадники проскакали мимо, выбрались обратно на дорогу, чтобы отряхнуться. Некоторое время мы стояли и смотрели, пока Цезарь и его соратники не растворились в дымке жары, – а потом начали обратное путешествие, в Рим.