Элм, как всегда, греет руки, обхватив чашку. Мы вчетвером сидим на кухне за широким квадратным столом. Ночью наш отдел согнали в полном составе: Львовский явно опасается повторения беспорядков. Едва ли кто-то радуется этому обстоятельству – обстановка накаляется все сильнее, тишина и неопределенность только усиливают тревогу. Поэтому наспех приготовленные кофе и крепкий чай нас совсем не спасают.

– Мы можем обо всем этом просто забыть. Это была глупая мысль. Да что он мог искать в этой библиотеке…

Рассеянно слушая Вуги, Элмайра хмурится и поправляет волосы. На ее лице читается тревога, скорее всего, подруга думает о Джее Гамильтоне.

– У нас еще есть тетрадь.

Я говорю это машинально, глядя в свою кружку. Темная жидкость, на дне которой плавают чаинки, уже ввела меня в состояние, подобное гипнотическому трансу: голос Элм звучит приглушенно, точно мы разговариваем через стену. Наверное, я просто сильно хочу спать. Моя голова раскалывается.

– И что с ней делать, Эшри? В скрывать? Там такой замок, который никак не взломать: страницы пострадают. Видимо, Лютер применял какие-то вампирские штучки, с которыми я не могу справиться. Нужен ключ.

– Ключ… – Вуги задумчиво рассматривает гладкую поверхность стола. Свечение вокруг его лохматой головы совсем слабое – даже наш призрак подустал. – Слушайте, может быть, ключ в его комнате? Здесь, наверху? Лютер ведь единственный жил в здании постоянно. И после его гибели комната заперта.

– Думаешь, он был таким дураком, что оставил что-то ценное здесь? Мистер Глински задал сегодня правильный вопрос, Вуги. Ты точно в нашем Городе живешь?

В глазах Хана читается откровенная насмешка. Вуги пожимает плечами, благодушно пропуская его слова мимо ушей. Но меня эта чокнутая привычка подозревать всех просто выводит из равновесия. Такое случается нечасто. Например, сегодня.

– А что в этом такого? – Я поднимаю брови. – Знаешь, еще недавно мы доверяли друг другу. Что-то изменилось?

– Не знаю, Орленок… – Элм хмурится, отодвигая чашку. – Доверяй, не доверяй, а Лютер погиб. Сильверстоун тоже. А ведь знать не мог никто. Кстати говоря… – в ее глазах зажегся хитрый огонек, – мальчики, а помните, вы отлучались с острова за выпивкой? И ничто не мешало вам, например, быстренько слетать и убрать библиотекаря. Ну-ка, от кого пахнет кошками?

– Точно так же, – Хан с каменным лицом отражает выпад, – вы с Эшри легко могли сделать это еще по дороге на остров. Ты, Элм, могла заставить Вуги молчать, ведь ты же… – он усмехается, – призрачная принцесса? Правильно?

Вуги закатывает глаза, но молчит. Мне не нравятся подобные разговоры. Это все глупо, нелогично, неправильно. Мы знаем, что никто из нас этого не делал. Но шутка уже прозвучала. Не уступит никто.

– Могли. Но ты ведь не проверишь.

– И ты тоже.

Элм подпирает подбородок кулаком, в ее глазах появляется яркий зеленый блеск:

– А Эшри была с Лютером на задании. Может, она его убила? Это вам в голову не приходило?

Кончики моих пальцев мелко дрожат от гнева. Удлиненные треугольные ногти, отличающие меня от людей, царапают столешницу. Пока неслышно. Я держусь. Держусь и слушаю.

– Вот уж не знаю, – не унимается пират, и теперь от его телекинетических волн подрагивает стол. – Ну а тетрадь? Какого черта ты ее таскаешь? Может, ты все уже прочла и… вы, кстати, могли бы быть в сговоре, зная ваши не-е-е-жные отношения.

Элм только фыркает. Я же просто взрываюсь:

– А может, я не разучилась летать? Прикидываюсь, чтобы поубивать вас? А ты… ты сам-то кто? Если хочешь знать, меня не устраивают сказки про твое глубокое раскаяние! Может быть, тебя подослали?

Стол слабо подпрыгивает вместе с чашками. Я чувствую резкую боль – у меня ломается ноготь.

– Замолкни, глупая малявка! Я же просто пошутил!

– Шути с кем-нибудь в койке!

Одна чашка почти опрокидывается, но Элм ее ловит. Я вцепляюсь пальцами в твердую холодную древесину до ноющей боли в костяшках. И это немного отрезвляет.

Напротив – искаженное яростью лицо Хана: на щеках появились серые пятна, он даже скрежещет своими острыми треугольными зубами. Не удивлюсь, если он сейчас замахнется и… Впрочем, я сама вполне готова его ударить.

– Ребята, закроем тему. – Вуги кладет руку Хану на плечо. Пирата передергивает от ледяного мертвого прикосновения, он послушно садится на место, продолжая сжимать кулаки. – Элмайра пошутила, мы посмеялись. Мы вымотались. Вам надо поспать. Среди нас нет убийц и предателей.

– Конечно, нет, Вуги. – Элм натянуто улыбается. – Просто… Ну ладно… Обсудим главное. Что начудили наши одаренные партбилетами товарищи?

Я выдыхаю и смотрю в окно. Стол перестал дрожать, Элмайра, взяв тряпку, уже вытирает расплескавшийся чай, а я вдруг думаю: с нашими силами мы ведь могли бы убить друг друга. Очень легко. То, что этого пока не случилось, – просто случайность. Наконец собравшись, я высказываю предположение:

– Глински устроил поджог, Гамильтон организовал митинг. Это просто совпадение. Глински еще и пометил территорию – раз его эмблема оказалась на стене штаба «свободных». Вполне в их духе.

Хотя, если честно, я далеко не уверена в своих словах. Слишком гладко и просто. Мерзко, но… просто. Глински сказал правду: его карательные акции намного изощреннее.

Я поворачиваюсь к Элмайре; она бросает Хану в чашку кусок сахара и внимательно смотрит на дно.

– А если эмблема – это всего лишь прикрытие? Безошибочный вариант, зная их…

– Как меня достало, что ты его защищаешь, – цедит сквозь зубы Хан.

В следующее мгновение он с противным скрежетом отгрызает черенок ложки – так бывает, когда он нервничает. Вуги тихо фыркает. Элмайра выдирает железку из зубов пирата:

– Как я тебя люблю. Фу. А про Гамильтона… – Она со вздохом бросает остатки ложки на стол. – Предлагаю завтра его навестить, заодно выяснить подробности. Мне кажется, его хотели убить. Я не думаю, что это Ван, но все же…

Вуги задумчиво вертит в руках пустую кружку. Видно, что он сомневается:

– Политической дряни мне хватило во времена феодализма. Хватит. Куда больше меня волнуют дроиды. Чьи они? У Сайкса не было склонностей к публичным экзекуциям, он предпочитает трупам деньги. Как думаешь, Элм… может, сам Глински? Такое радикальное решение проблем…

Но она вновь упрямо качает головой:

– Нет у него роботов. Да и не стал бы он тогда нам помогать. Он пришел с солдатами, и пришел, видимо, по тревоге! Тревоге, о которой по каким-то причинам не предупредили нас!

– Кто-то новый показал себя?

– Откуда этот кто-то мог знать, что мы будем на площади?

– А вас не смущает, что…

– Вуги! Спаси нас! – вдруг раздается в комнате.

В дверном проеме показывается лохматая голова. Бэни с потрясающей фамилией Кряк. Рыжая башка, зеленые глаза, чуть мохнатые заостренные уши. Вот кого не хватало, чтобы окончательно превратить происходящее в дурдом.

Его фамилия действительно выдающаяся. Особенно для оборотня. А оборотень – идеальная замена для вампира. Во всяком случае, так решил тот, кто управляет нашей судьбой, если, конечно, такой тип есть.

Все началось с того, что в Северной зеленой зоне кто-то сожрал нескольких оленей. Этот кто-то нападал и на людей – правда, они, как правило, отделывались легким испугом. Мы ловили его недели четыре, устраивая регулярные засады, но огромный зверь, самый настоящий волк-мутант, все время нас обходил, ухитряясь уложить на обе лопатки даже Хана. Мы не сомневались, что это очередной подопытный, сбежавший из чьей-то лаборатории, и даже собирались пожертвовать некоторой частью наших скромных лесов, чтобы выгнать его при помощи огня и наконец пристукнуть.

Но едва мы приняли это решение и с огромным трудом согласовали его с мэром, произошло нечто неожиданное. Элм, накануне назначенной операции отправившаяся на ловлю одна, вернулась с добычей: за шиворот она тащила низкорослого упирающегося парня в драной одежде. Никто ничего не понял, пока мы не увидели под его волосами мохнатые острые уши с черными кончиками.

Как выяснилось позже, Бэни – очередная жертва Коридора. Он говорил по-южному, у него сохранились обрывочные воспоминания о земном прошлом. Прежде всего о том, как он, не сумев совладать со своей сущностью волка, несся по лесу и тьма поглотила его. Здесь он метался, не способный усмирить звериное «я», и лишь иногда приходил в себя. Дома он вроде бы принимал специальные препараты, которые ему давал кто-то из семьи. Элм просто повезло: она гонялась за ним тогда, когда он еще не успел обратиться.

Пораскинув мозгами и подключив пару лабораторий Научной Академии, Вуги смог разработать средства, эквивалентные описанным Кряком лекарствам. Позже Бэни официально стал новым сотрудником Отдела профилактики особых преступлений: шефу удалось убедить мэра простить ему съеденных оленей. Точнее, дать их отработать.

Забавно, но в человеческом обличье Бэни не похож на огромную тварь, в которую он превращается. С ним приятно пошутить, он устраивает убойные вечеринки на дни рождения, да и в целом… его можно назвать вторым после Кики лучиком света. Немного тупоголовым, но все же лучиком.

– Что произошло?

– Контакты мониторов сдохли. Три штуки. Внешние камеры не давали им сигналов в последние часы. Шеф сказал, в точках, которые они отслеживали, что-то случилось и… О, девчонки, Хан! – Оборотень радостно трясет головой, изображая подобие поклона. – Вы прекрасны в этом освещении!

– Ты тоже, Бэни, – усмехаюсь я.

Он переминается с ноги на ногу и, поколебавшись, задает вопрос, который, видимо, так и рвется с языка:

– Вы… ссорились? Я слышал тут шум.

Хан поднимает глаза. Элм улыбается, накручивая на палец прядку волос, – она часто так делает, когда лжет. И они отвечают почти хором:

– Не понимаю, о чем ты.

– Мы проводили следственный эксперимент.

– А-а-а… Ну, я так и подумал. Это же вы! В уги, пойдем! Львовский рвет и мечет…

– Ребята…

– Иди, спасай технику. – Хан кивает. – Мы посидим пока. Можно перекинуться в картишки…

Я спешно встаю:

– Я устала. Пойду посплю. Если что – будите.

Наверное, это неправильно, но почему-то сейчас мне совсем не хочется находиться рядом с этими двоими. Никого не хочется видеть. Слишком длинный день, пожалуй.

Я прохожу по коридору через комнату наблюдения: Вуги уже вскрыл приборную панель и копается внутри, Бэни стоит рядом, пытаясь подсказывать, хотя в технике он не разбирается. Пара секунд, и они радостно над чем-то ржут. Призрак уже не помнит о наших проблемах и жует чипсы. Его мертвый желудок работает явно лучше, чем его же мертвая память.

Около лестницы разговаривают шеф и Джон Айрин. Я иду мимо, не поднимая глаз. На середине лестницы я оборачиваюсь: Львовский продолжает что-то объяснять, а некберранец внимательно смотрит через его плечо на меня. Я ускоряю шаг, почти бегу, захлопываю за собой дверь в комнату. Ти-ши-на…

О да, Ширли, ты права. Дерьмо есть в каждом человеке, и как бы славно вы ни ладили, рано или поздно оно шматком сваливается прямо тебе на голову.

В окно стучит дождь: капли разбиваются и торопливо стекают вниз. Прощальные плевки осени, не иначе. Мне давно не четырнадцать, чтобы страдать от резких перепадов настроения, но я сижу на подоконнике, прижимаюсь виском к стеклу и слушаю самое унылое, что есть в плеере. Меня знобит. В который раз я ловлю себя на мысли, что скучаю по себе прежней.

Другой была даже моя музыка. На старых кассетах все казалось быстрым, озорным, огненным – как мои клички. Ни одной грустной песни. Я не носила черную одежду, мои волосы были рыжее, а нервы… пожалуй, они были крепче. Меня точно нельзя было вывести из равновесия ссорой с типом вроде Хана – приятелем моей подружки, которого я всеми силами стараюсь полюбить. Мир казался проще, больше, красочнее…

Шавки.

…Возможно, дело в том, что половину моего мира раньше составляло небо. Это сейчас оно сузилось до кусочка, где сияет созвездие Цепных Псов.

Так шеф и обещал. Долгую ночку. Нам всем.

Я выключаю плеер и иду к кровати. Ложусь, но глаза даже не хотят закрываться: под веки будто насыпали песка. Я сдавленно рычу. Глупо, но если не можешь заснуть, то чаще всего пялишься именно в потолок, будто надеясь, что добрый мистер Бог напишет светящимся маркером по штукатурке решение всех твоих проблем. Или хотя бы нарисует смайлик. А ведь в лучшем случае оттуда тебе на нос упадет капля – особенно если крыша давно течет.

В раздражении я бью кулаком по тумбочке; она валится набок, и из ее нутра выпадает незапертый верхний ящик. Я сквозь зубы ругаюсь и, борясь с желанием спалить все до головешек, возвращаю содержимое на место: зашвыриваю в ящик газеты, старые чеки, записки с напоминаниями оплатить мобильник и купить леденцы от кашля…

Надо же. Та вещь здесь. Привет от меня прежней. Тетрадь в обложке с дурацкими розовыми собачками, из «гуманитарной помощи», которую много лет назад привозил в приют Львовский, – мой личный дневник. Пристанище подростковых комплексов, корявых стихов и мыслей, не имеющих значения событий и снов. Пристанище… или скорее что-то вроде склепа. Личного склепа Эшри Артурс – девочки, которая умела летать.

Я щупаю срез, натыкаюсь на обрывок закладки и открываю тетрадь. Над кончиком указательного пальца я зажигаю огонь.

Что у нас тут? Мне одиннадцать. Как мерзко быть сиротой, да к тому же сиротой-мутантом, девочки смеются над крыльями. Нытье. Мечты стать очень крутой, что еще может быть в дневнике подростка? Читая все это, я могу только презрительно кривиться. Вообще есть что-то унизительное в перечитывании собственных дневников, это чувство сродни тому, когда во сне вдруг видишь себя голой. Здесь ты ведь тоже… голая. По крайней мере, без брони, которой ты обрастаешь, когда взрослеешь.

Дальше я пишу о Художнике. Будто в него немного влюблена, так много текста… описание картин, внимательных глаз, улыбки. И вот я вижу странную фразу:

Я действительно хотела подарить ему шарф, но так этого и не сделала, не помню, почему. Наверное, мозги встали на место.

Бесконечные страницы, долгие-долгие приютские недели, унылые праздники. Некоторое разнообразие: записи об Элмайре. Много-много записей об Элмайре. Какая она замечательная. Какая она ужасная. Как бы я хотела с ней дружить.

Корявые рисунки, где я с мечом, а она в колпаке и с волшебной палочкой.

Артур и Мерлин. Друзья навеки, все наши парни – общие. Ха…

Числа, месяцы, годы сменяют друг друга. Мы смеемся, влюбляемся, мечтаем, разочаровываемся. Становимся все больше похожи на самих себя. И постепенно…

Нет.

Нет, я не буду. Пальцы останавливаются, мысль замирает, а огонек становится слабее. Но страница уже открыта. Она всегда открывается легко – заложена сухим цветком. Надо было выбросить его еще тогда… Но я, как всегда, просто кладу его на ладонь.

Последняя запись, сделанная два года назад. Впрочем, это даже и записью нельзя назвать. Только дата: мой восемнадцатый день рождения, и…

…Это случилось, когда я должна была оставить приют. Мне не терпелось это сделать: непривычно было жить в комнате, где больше нет Элм. На ее кровати уже почти два года спала другая девчонка, в ее тумбочке лежали чужие вещи, а страшилки, которые рассказывала малышня, вызывали только скуку. «Алая звезда» опустела.

Элм не любила распространяться о том, чем занимается, а когда я спрашивала, она всегда отвечала: «Ищу себя». Она приходила в приют редко, а появляясь, забирала меня с собой. Иногда, чтобы потусоваться в клубе или баре, иногда по магазинам, но чаще – просто поболтать подальше от всех. Для этого у нас было наше место. Нам под стать.

На Северных окраинах нет ферм: там мягкую почву сменяет каменистая. Тянется и ныряет вниз, где подкрадывается пустырь. От него – от мутировавших растений и диких пуль – отделяет кладбище.

Это особое кладбище. Не для людей: их хоронят там, где почву не надо бурить. Здесь же оставляют то, что не нужно закапывать: технику, вышедшую из строя. Автомобили, приборы, покрышки – за много лет тут выросли целые башни искореженного мусора. Да, это настоящие башни, и они искрятся в солнечных лучах. Башни нашего уродливого Камелота.

Тот день я помню очень хорошо: шли перевыборы глав партии, был апрель – холодный, ветреный и ясный. По небу бежали облака, и все они были какие-то бесформенные, и в них можно было разглядеть все, что угодно. Как и в моем будущем, и мне это даже нравилось.

Я и Элмайра сидели на выдолбленных в каменном склоне ступенях и пили дешевое шампанское в честь моего совершеннолетия. Точнее, шампанское пила я, Элм хлебала пиво. Ее от шампанского всегда тошнит.

Элм прикончила бутылку и разбила ее: осколки мерцали где-то внизу. Она сидела чуть выше меня и говорила о «свободных»: какие они замечательные, как хорошо мы скоро заживем. Я не удержалась и спросила:

– А ты, случайно, не сама подтолкнула этого Гамильтона к креслу лидера? И нтересно… какой он?

– Хороший.

Больше ничего сказать она не успела: вдруг рядом с нами упал цветок.

Мы обернулись. На несколько ступеней выше стоял парень в расстегнутой кожаной куртке. Он опустил руки – и на мою подругу обрушился целый дождь из маленьких красных цветов.

– Черт…

Цветы ложились на ее волосы, падали на плечи и на колени. Элм замерла, склонив голову. Кажется, в ту минуту она разозлилась. А может, и нет… Парень спустился и, поравнявшись с нами, спокойно сказал:

– Спасибо тебе.

Его разные глаза – точно у демона или дворового кота – сверкнули.

– Неповторимая манера благодарить, – последовал столь же спокойный ответ. – Но ради меня еще не разоряли клумбы. Не за что. Только не забудь.

– Не забуду, – кивнул он и вынул из нагрудного кармана аккуратные очки.

– Тебе тоже… спасибо.

– Цветов не надо, – бросил он, уходя.

Новый глава партии Свободы даже не обернулся, но я была уверена, что он улыбается.

– Господи… ты покойник… – вдруг прошептала Элмайра.

Но тот, кому она говорила эти слова, уже скрылся из виду. Элм поднялась, сбросив на ступени несколько цветков:

– Холодно. Пойдем.

– Что это было? – я тоже машинально встала. – Твой новый…

– Старый друг. Ничего личного. Я просила коробку конфет. И кстати, ему жутко не идут очки.

Там, на ступенях, я впервые увидела Джея Гамильтона. Тогда я взяла себе один маленький красный цветок – маргаритку. Выборы состоялись. Через неделю Элмайра позвонила мне и возбужденно промурлыкала в трубку: «Детка… я нашла тебе работу мечты!»

Не знаю почему, но я никогда не спрашиваю Элм о двух годах «в другом замке». В какой-то момент я поняла, что она не хочет обсуждать эту тему, и пошла на попятную: я думала, мне будет все равно, но оказалась не права. Мне не просто не все равно, меня это ранит. Меня обижает ее молчание, увиливание, вранье. Если копнуть глубже – бесит то, что в ее жизни столько неизвестных мне переменных, а она делает вид, что это не так. Мой Мерлин пришел за мной. Но так и не вернулся.

Я гашу огонек, бросаю дневник на тумбочку и ложусь обратно на кровать. Мне определенно есть о чем подумать сегодня. Мыслей столько, что я могла бы открыть вклад, если бы их принимали в банках.

– Орленок…

Я слышу тихое царапанье по дереву и голос Элмайры из-за двери. Она никогда не стучит, а всегда скребет по поверхности ногтями: звук получается глухой, но я его узнаю – благодаря сформировавшейся за много лет привычке.

– Впусти меня.

Я лежу не шевелясь и чувствую кожей мягкий ворс плюшевой подушки. Смотрю в темноту, различаю зыбкую полоску желтого света под дверью. И тень.

– Эшри.

Лучше сделаю вид, что давно сплю.

– Просто я… волнуюсь.

Я молчу. Элм все понимает и уходит, осторожно ступая по деревянным половицам. Тихо тикают часы. Тик-так. Тик-так. Я начинаю считать секунды.

Минута.

Еще одна.

И еще.

В голове пустота. Такая же черная, как тьма, что окружает Город.

Вялая мысль: хочу пить. Например, я бы не отказалась от своего любимого какао – его недавно купили целую банку, и все для меня одной, потому что остальные зовут его не иначе как сладкое дерьмо.

Но если спущусь, то неминуемо встречу Элмайру или Хана. И опять состоится какой-нибудь бессмысленный разговор, расспросы глаза в глаза. Нет. Лучше побыть отдельно друг от друга. В этом нет ничего плохого. Эти короткие паузы – одна из полезнейших вещей, без которых любая дружба рано или поздно начинает гнить.

Негромкий стук в балконную дверь – моя комната единственная, где есть балкон. Я сама выбрала ее еще до того дня. Это казалось крутым – начинать утро не с пробежки, как толстые городские курицы, а с полета. Теперь необходимости в балконе нет и можно уступить комнату Кики, но для переезда нужно переносить слишком много мебели. И рвать слишком много нитей.

Я встаю, пересекаю комнату и вглядываюсь в залитое дождем стекло. И вижу чью-то улыбку…

Я сразу же тянусь к щеколде. Пальцы почему-то дрожат.

– Сейчас! Я … Да что такое!

Наконец задвижка поддается. Дверь медленно открывается, наполняя комнату шумом ливня. Передо мной стоит Джон Айрин, прикрывая ладонью чашку с дымящимся какао. Моей любимой гадостью.

Он сбрасывает капюшон. Я торопливо отступаю назад, пропуская его, и забираю чашку. Ну же, Эшри, будь естественной, в своем репертуаре.

– Зачем… что… ты здесь делаешь? – Как обычно, я задаю идиотский вопрос.

– Я тебя не разбудил?

Вопрос на вопрос. Хотя можно списать это на заботу и даже счесть милым. Но не стоит сдаваться! С верху на два вопроса я, вдохнув аромат какао, припечатываю третий:

– Как ты догадался, что я вот уже минут десять мечтаю о нем?

Он негромко смеется, я же фыркаю в ответ. Пауза… но неловкости почему-то нет. Я с наслаждением отпиваю из чашки, ощущая, как тепло разливается по всему телу, снова усаживаюсь на кровати и добавляю:

– Телепатия?

– Просто знаю, что ты его любишь. Особенно когда вот такая погода.

– Люблю…

Он устраивается в кресле, в котором утром сидела Элмайра.

– Ты… расстроена?

Хм. Мне нравится, как Джон задает вопросы. Так, что на них можно не отвечать. Он никогда ничего не требует, и уже это отличает его от остальных. Вот и сейчас я неопределенно склоняю голову к плечу – это можно воспринять и как «да», и как «нет», и как «иди к черту» при наличии воображения. У Джона оно явно есть.

– Элмайра попросила проверить, все ли в порядке.

– Ах, вот как?

Я ставлю чашку на тумбочку. Слишком резко.

– Если честно… – некберранец продолжает, не реагируя на мой не совсем довольный тон, – она сказала пройти сквозь стену. Но я решил, это будет невежливо, к тому же она забыла, что ты сразу запустишь сгусток пламени мне в лицо.

– Как мило. – Я снова тянусь к какао. – Очаровательное проявление командного духа.

– Да?

– Да!

Я стараюсь быть веселой. Улыбаюсь. Значит, он пришел по ее просьбе? Какая трогательная забота, черт возьми! То, что надо.

– Ты поступил благоразумно. Я бы хорошенько тебя поджарила, сунься ты сквозь стену.

– Не сомневаюсь. И это тоже было бы разумно, Эшри.

Я вглядываюсь в его спокойные синие глаза и ловлю себя на мысли: а ведь я не злюсь, ни капли. Я слишком рада такой компании, чтобы думать об Элм и ее дурацкой привычке делать добро чужими руками. В конце концов, с чего Джону Айрину самому являться в мою комнату, да еще и ночью? У нас не те отношения. К сожалению… Даже близко не те. Поэтому улыбка дается мне намного легче, чем раньше, и я говорю:

– Спасибо, правда. Какой поганый день…

Он молчит и слушает меня. Неожиданно для самой себя я продолжаю:

– Знаешь про сегодня? Этот ублюдок Глински… я его прибью!

Джон кивает и подается чуть ближе. Его голос звучит несколько глухо:

– Почему?

Честно говоря, я удивлена этим вопросом. Но я все же отвечаю после некоторой паузы:

– Наверное, потому, что не понимаю таких, как он.

Как можно их понимать? И даже… любить? В от Элм, кажется, любит. Любит исполосованного шрамами монстра, а еще любит его врага, с появлением которого не только в моей жизни, но и в Городе снесло разом все крыши. Впрочем… Элм любит много странных вещей и существ.

– Все изменилось вокруг нас и…

Я произношу это вслух. Я знаю, что Джон обычно не читает мои мысли, но сейчас он наверняка услышал отголосок, прячущийся в короткой фразе.

– Она волнуется за тебя.

– Мне не нужно, чтобы за меня волновались. Я хочу, чтобы мне доверяли.

– Думаешь, одно возможно без другого?

Не поднимаясь, я тянусь и беру с тумбочки дневник. Пару мгновений держу его в руках и закидываю под кровать. К чудовищам. К пыли. К мыслям.

– Прощаешься с прошлым?

– Пытаюсь. – Я снова прячу ладонь под теплую подушку. – Там ему самое место.

– Под кроватью?

– Хотя бы.

– Элмайру ведь туда не спрячешь.

И он снова усмехается. Без сарказма, скорее понимающе. Некоторое время мы оба молчим. Я пью, стараясь не хлюпать и не чавкать слишком громко, а он сидит, сцепив длинные пальцы и слегка опустив голову. Я перевожу взгляд на окно. Дождь резко сменился снегом, который, как всегда, похож на пепел: большие сероватые хлопья, застывающие на крышах и асфальте.

– Джон, слушай, я никогда не спрашивала, но… – я отставляю почти пустую чашку, – ты был на Земле?

Без особого удивления он кивает:

– Пару раз. У землян особенное внутреннее время. Они очень быстро менялись, намного быстрее нашей расы.

– И какая она, эта Земля? Вообще, она есть? И ли Элм, Вуги, Бэни… они психи?

Джон хмыкает и явно с трудом сдерживает улыбку:

– Они психи. Но Земля есть. И она красивая. Голубая, потому что там очень много воды. Не только одно озеро.

– А люди отличаются?

– Ну, они примерно такие же. Со своими недостатками и своими сильными сторонами. А почему ты вдруг спрашиваешь? Думаешь вступить в партию Свободы?

Я вяло дергаю ногой в воздухе, конечно, не с целью лягнуть Айрина, но все же возмущения не скрываю.

– Меня тянет туда. Не в партию. На Землю. А ты что, не хотел бы пожить там подольше?

– Не знаю. – Он задумчиво переводит взгляд на падающий снег. – Город стал для меня домом. И он меня устраивает.

– Но Джон… ты заслуживаешь лучшего дома.

– А чем этот так плох?

Простой вопрос, а я опять в тупике. Сколько бы я ни говорила… все не то. Здесь при кажущейся скудности ресурсов нет голода. Тут мало болеют. Все стойко принимают все странности и устраивают красивые парады. Это не ад, которым пугают священники, хотя белых тварей можно считать демонами. Нет… Просто здесь много темноты. И никто не может пообещать, что завтра она тебя не сожрет.

– Но дороги никуда не ведут, а ангелы мертвы.

Да, я не тяготилась этим раньше, пока у меня не отняли небо. Теперь для меня нет ничего, кроме «Алой звезды», штаба, Камелота и острова. И это все как декорация, на фоне которой делят власть два ублюдка. Наверняка в глубине души они понимают, что даже это не имеет смысла. Возможно, отыграв спектакль, они колются или напиваются. Может, даже вместе, в одном баре.

– Почему ты любишь это место, Джон? – спрашиваю я тихо.

И получаю такой же тихий ответ:

– Кто-то должен. А ты устала. Спокойной ночи, Эшри.

Только сейчас я понимаю, что давно закрыла глаза. Они больше не болят, и веки словно слиплись. Мне спокойно, и я уже готова свернуться калачиком. Видимо, просто вымоталась, раз даже не могу спорить.

– Погоди, я сейчас тебя…

Но слова «провожу» вообще не слышно за зевком. Тихо хлопает балконная дверь. Теперь вокруг такая тишина, что мне кажется, будто я слышу, как на улице падает пепел.