13

— Почему ты не любишь танцевать?

— Я танцевала с вами все танцы, которые вы захотели.

Это правда. Я никогда столько не танцевала, ни разу, ни на одном балу. Даже когда за мной еще не закрепилась репутация мрачной особы, с которой не о чем поговорить. Поразительно, но этот, слух пустили обиженные джентльмены, с женщинами у меня просто не складывалось. Как с леди Энн, например. Конечно, пуншем я всех не обливала, но меня всегда считали слишком заносчивой, слишком серьезной, слишком холодной, слишком прямолинейной. Эти «слишком» доходили до меня из разных уст, а поскольку я и впрямь придерживалась прямоты в общении, очень скоро мой круг сузился до размеров колечка на самый изящный палец, посреди которого я и застряла. Одна.

— Напряженная, как если бы я заставил тебя делать что-то неприличное.

Я не знаю, что ответить. Мне уютнее с призраками и с книгами, чем с людьми, и я никогда не умела этого скрывать. В экипаже темно, только огни фонарей изредка заглядывают внутрь, пробегают отблесками по темному бархату сиденья напротив, по нашим лицам и по рукам. Мы сидим рядом — так он захотел, Анри смотрит на меня, я же упорно смотрю в окно. Дождь перестал, но он еще отражается огнями и изломами теней в лужах, в блестящих каплями листьях, звучит плеском в брызгах из-под копыт. После дождя дышится легче, воздух напоен такой пронзительной свежестью, какой больше никогда не почувствуешь.

— А еще ты любишь дождь. Почему?

Я вздрогнула и медленно повернулась к нему. Об этом меня никто никогда не спрашивал.

— У нас игра в вопросы?

— Тереза, — его пальцы очерчивают мою скулу, — ответь.

— В нем есть что-то потустороннее.

— В ливне?

— Особенно в грозах.

Это сложно объяснить — тому, кто не знаком с некромагией. Сложно, потому что во время дождя блекнут краски, в природе пробуждается нечто первобытное. Достаточно только посмотреть, как саван туч стирает с неба цвет, чтобы раз и навсегда проникнуться этой картиной. Я всегда на шаг ближе к смерти, чем остальные, а мир во время дождя напоминает мне грань, на фоне нее жизнь становится ярче.

— Это странно. Знаю.

— Вовсе нет.

— Тогда почему вы на меня так смотрите?

Без насмешки, с легким прищуром, изучая. Сильные пальцы скользнули по подбородку, коснулись шеи.

— Потому что мне интересно все, что касается тебя. Что ты любишь. Что чувствуешь. Чем ты дышишь.

— Воздухом.

Простите, само вырвалось. И да, я ни капельки не романтик.

Анри снова рассмеялся:

— Ты очень похожа на своего брата.

— Надеюсь, не фигурой.

— Внутренней силой. Я слышал о реформе, которая изменила жизнь Энгерии. И слышал, чего ему это стоило.

О да. В прошлом году Винсент предложил ввести талантливых ученых в высший свет — читай, присвоить им титулы, но и позволить им свободно заниматься своими изобретениями, без бюрократических проволочек. Криков было море. Поначалу ему крутили пальцем у виска — шутка ли, подпустить к аристократии «ученых выскочек». Лично я ничего против не имела, мне всегда казалось, что наука магии не навредит. Но то мне.

— Его противником был сам лорд-канцлер, если не ошибаюсь?

— Вы уже в курсе?

— Разумеется. Джентльмены тоже любят посплетничать.

Язык у некоторых джентльменов длиннее, чем у базарной торговки.

— И что же они говорят?

— Разное. Но большинство склоняется к тому, что никто не заслуживает такой смерти.

Лорд-канцлер погиб в магическом поединке с Винсентом, все его имущество было арестовано, а земли отошли Энгерии. Как по мне, так он легко отделался.

— Граф Аддингтон получил по заслугам. Он собирался подставить брата и чуть не убил Луизу.

— Видела бы ты сейчас свои глаза.

— Что не так с моими глазами?

— Если бы лорд-канцлер остался жив, ты бы его снова убила. А потом подняла и убила еще раз.

Я хмыкнула. Да, я — Биго, и не прощаю тех, кто пытается причинить боль моим близким. Граф Аддингтон до последнего держал на своей стороне большинство голосов, вот только брату все же удалось убедить лордов, что реформа не только не причинит вреда, но и ускорит прогресс. Достижения науки упрощают жизнь обычным людям — ведь магией обладаем только мы, аристократы: прислуге будет значительно проще управляться по дому, а каким-нибудь торговцам — хранить свой товар. Да и нам они не помешают, если честно. Паровое отопление, например, сделало зимы в Мортенхэйме гораздо менее суровыми.

Экипаж остановился. Мне не хотелось выходить, не хотелось оставаться с Анри наедине, но посреди ночи бежать некуда. Разве что до дома Винсента, через весь Лигенбург. Или к Луизе в гости. Я тяжело вздохнула, выглянула из кареты, даже наклонилась, чтобы выйти и тут меня подхватили на руки. Еще миг — и я бы наступила прямиком в глубокую лужу.

— Прогуляемся? Помнится, ты жаловалась на дурной воздух, но после дождя дышится легче.

Предложение прозвучало несколько неожиданно. Час поздний, а ночной город, даже центр — не то место, где аристократы могут спокойно разгуливать по дворам и закоулкам.

— На руках меня понесете?

— Если понадобится.

— Не боитесь, что нас ограбят?

— Боишься, что не сумею защитить?

Я пожала плечами. Учитывая то, что я все еще болталась у него на руках, в нескольких футах над землей, а он даже одышку при ходьбе не заработал, утверждать не берусь — силы в нем море. Случись магический поединок, исход точно предрешен в его пользу, что же насчет драки, холодного оружия или пули — тут еще вопрос. Не проверяла я его боевые навыки, хотя реакция у Анри отменная.

— У меня жена некромаг. Думаешь, мне стоит бояться жуликов?

— Вас я защищать не стану.

— Не станешь?!

Глаза у него стали, как у Лави, которой сообщили, что она не едет на бал. Уголки моих губ сами собой поехали вверх, я фыркнула.

— То есть вы несете меня на руках, а я в случае чего отбиваюсь?

— По-моему, справедливое распределение обязанностей.

Я расхохоталась в голос. Попыталась зажать рот руками, но смех все равно пробивался через содрогающиеся плечи.

— Поставьте меня на землю.

— Здесь сыро.

— Мне все равно.

Ноги промочить я не боюсь, платье испачкать тоже. И все-таки когда Анри меня отпустил, почувствовала себя… слишком свободной, что ли. Почему в его руках так тепло? Настолько тепло, что пришлось себя одернуть, а мысли про письмо нагрянули весьма кстати.

— У вас осталось то, что принадлежит мне.

— Ах, это.

Анри достал конверт. Я помнила, как мрачная тень легла на его лицо, когда он увидел полукруг и лучи, но сейчас даже бровью не повел. Показалось?

— Откроешь сейчас?

— Подождет. До завтра.

Улица, на которой стоял наш дом — такая оживленная днем, сейчас замерла в безмолвии. Закрытые двери лавок, мертвые витрины, темные глазницы окон, только где-то со стороны дворов младенцами истошно орут коты. Наши шаги эхом разносились вдоль темных стен, прятались в подворотнях. Я позволила себе запрокинуть голову: тучи уже расползлись, открывая небо, в рассеянном свете фонарей часть звезд даже не видно, не то что в Мортенхэйме.

— В Лавуа звезды ярче.

Я хотела спросить, не прилагается ли к его силе еще и чтение мыслей, но решила ненадолго оставить сарказм в стороне.

— Вы родом из Лавуа?

— Да.

— Любите эти места?

— Не уверен.

Я удивленно взглянула на него, но Анри смотрел прямо перед собой. Рука под моими пальцами окаменела. С географией у меня сложилось, поэтому я приблизительно представляла, о чем мы говорим: бескрайние лавандовые поля, виноградники, горы и море в нескольких часах езды от городка Ларне — примерно, как от Лигенбурга до Мортенхэйма. Как такое может не нравиться?

— Там погибли мои родители. — Молчание было слишком коротким, чтобы я успела вставить хотя бы слово. — Ну а ты, Тереза? Без ума от Мортенхэйма?

— Разумеется.

Анри приподнял бровь, а я вдруг поняла, что тоже не уверена. Не уверена, что была счастлива все эти годы, что холодные каменные стены, в которых я родилась и выросла, приказы и жестокая муштра отца, отчужденность матери, книги, в чьи страницы я погружалась с головой, и одинокие вечера — то, что мне захочется вспоминать на старости лет. Впервые за всю свою жизнь я была не уверена в том, что казалось мне истиной — неоспоримой, точной, как некоторые науки, и неизменной.

Почему он постоянно заставляет меня сомневаться в себе?

— Давайте вернемся, — голос прозвучал глухо. Анри вгляделся в мое лицо, молча развернулся, мягко увлек за собой.

— Я нашел еще одну причину, по которой ты не любишь сезон. В это время тебе уже полагается спать.

Я даже не нашлась, что ответить: после десяти я уже клюю носом, после одиннадцати начинаю зевать, а в полночь открывается странное состояние, в котором мне глубоко безразлично, что будет дальше. Это что-то вроде лунатизма наяву, если можно так выразиться. Вот только сегодня все почему-то иначе — да, устала дальше некуда, но усталость эта приятная. Я чутко впитываю происходящее: гулкое звучание шагов, что разрывает звенящую тишину, темноту, разбавленную сгустившимся молоком тумана, и близость мужчины, на руку которого не страшно опереться. А еще не хочется, чтобы наступало утро, потому что утром все будет по-другому. Я это знаю.

В доме было как-то подозрительно тихо, и когда Анри снова подхватил меня на руки и понес наверх, я даже не стала сопротивляться. Если уж все пошло не так, почему бы ему позволить не так продолжаться.

— Кошмар.

Кошачий ор — не самый приятный звук, а истошное верещание во всю глотку, причем совсем рядом, и подавно. Судя по заливающему комнату свету, сейчас уже не раннее утро, и хорошо, если вообще утро. Я открыла глаза, привычная картина: у окна Анри — спасибо, Всевидящий, что в штанах, и непривычная ситуация — пытался оторвать что-то от занавесей. Портьеры трепыхались, а вопли становились все жалобнее, я не выдержала и подскочила на кровати.

— Что вы делаете?

— Пытаюсь отцепить кота.

Широкая спина мужа загораживала мне обзор, и я наклонилась вбок — невероятно пушистый котенок-подросток с вытаращенными от ужаса глазами рвался вперед на трех лапах, последняя когтями застряла в бархате занавесей. Анри даже на колени опустился, чтобы его освободить, но кот верещал и дергался.

— А выглядит так, будто вы ему лапу отрываете.

— Спасибо.

Стоило Анри его отцепить, кот тенью метнулся под кровать.

— Откуда он тут взялся? — Я сползла на ковер и заглянула вниз — котенок забился к самой стене, распушился еще больше, превратившись в шар, и грозно шипел. Теперь до вечера не вылезет точно, ну разве что сильно есть захочет, поэтому я облокотилась о кровать, вопросительно глядя на мужа.

— В окно залез, очевидно. А потом решил забраться на портьеру, и зацепился когтем.

— Кошмар.

— Вот и я так подумал.

По полу тянуло сыростью и прохладой, но от света в его глазах становилось тепло. Не знаю, как назвать это помешательство. Согласилась выполнять все его прихоти и позволила носить себя на руках — хорошо, пусть, но… рассказать ему про дождь?! Когда мы вернулись домой и поднялись в спальню, Анри помог мне раздеться. Я устроилась на кровати, а он стоял у окна. Долго. Я невольно любовалась его профилем — резким и мужественным, широкими плечами и игрой теней на посветлевшей в ночи коже. Приходилось сдерживаться, чтобы не подойти, не обнять, прижимаясь щекой к спине, или хуже того — к себе не позвать. К счастью, заснула я раньше, чем сделала такую глупость.

— Доброе утро, Тереза. — Его мягкость в сочетании с вэлейским акцентом творила воистину страшные вещи. Особенно когда он называл меня по имени.

Сон прошел, а глупость осталась — мне отчаянно захотелось снова почувствовать на талии его руку и переплести пальцы. Задыхаться от поцелуя, дрожать в ожидании большего. Тут только я поняла, что сижу перед ним в одной сорочке, пусть даже длинной, до пят.

— Доброго утра, — голос звучал привычно сухо и резко, какое счастье! А то я уже начинала думать, что мои мозги навсегда остались в холле Висморов.

Я расправила плечи, накинула халат и ушла в ванную. А когда вернулась, на подоконнике устроился переносной столик с резными ножками, накрытый прямоугольной кружевной салфеткой. Дымящийся кофейник, соусница, слоеные рогалики, апельсиновый сок, джем, фрукты и ягоды дополняли этот натюрморт. Анри даже не подумал одеться — так и стоял босиком, в одних штанах. Вот хоть прямо сейчас картину рисуй.

— В столовой случился потоп? — холодно поинтересовалась я.

— Ты самая романтичная женщина, которую я когда-либо знал.

— Не сомневаюсь, что знали вы их достаточно.

Особенно если вспомнить вчерашний вечер. А если вспомнить, что он заполучил меня обманом… Я мигом почувствовала себя лучше, привычнее и бодрее: обнимать его больше не хотелось, зато хотелось выставить из комнаты и полюбоваться на выражение лица.

— Значит, завтракать в постели ты тоже не любишь?

— Отчего же. Все зависит от того, с кем.

Сама не знаю, зачем я это сказала, но результат мне понравился: глаза Анри мигом превратились в льдинки.

— Подойди.

Это больше напоминало приказ, но я лишь холодно улыбнулась и приблизилась к нему, сложила руки на груди.

— Что теперь? Будете кормить меня с ложечки?

— Пожалуй. Чуть позже.

Он развернул меня лицом к зеркалу — так быстро, что вздохнуть не успела. Пробивающееся из-за туч солнце золотило его волосы и бликами играло на моих. Анри прижимал меня к себе, положив руку мне на шею: откровенное собственническое прикосновение растекалось по телу горячей дрожью. Дневной гомон за окнами становился тише, я слышала только биение своего сердца, отдающееся в ушах. Конечно, можно все это прекратить — сию же минуту, но прекратить означало сдаться. Да ни за что!

С тихим шуршанием халат упал к нашим ногам. А сорочка не такая уж плотная, как мне казалось, особенно в солнечном свете. Контуры тела под ней просматривались слишком четко — и линия плеч, и небольшие груди, и длинные ноги. На щеках проступили красные пятна, я зажмурилась. Всевидящий! Неужели нельзя было сделать это ночью? Вечно у меня все не как у людей.

— Тереза, — низкий, одуряюще властный голос, от которого все внутри сжалось, — открой глаза.

Да чтоб вас!

Я открыла, метнула в него яростный взгляд, но в ответ получила лишь привычную насмешку. Он погладил меня по щеке тыльной стороной ладони: невинный жест, но меня окатило волной жара. Как во сне я наблюдала за скользящей по изгибу плеча рукой, пальцы очертили контур груди, мягко погладили сосок. Взгляд Анри в зеркале — жаркий, ласкающий заставил сжать зубы.

Хуже всего, что деться от него некуда, со мной же творилось что-то невероятно-бесстыдное. Вопреки доводам разума хотелось вжиматься в него всем телом, неспешность и дразнящие поглаживания сводили с ума. Я проглотила всхлип, когда он накрыл мою грудь ладонью. Прикосновения к затвердевшему соску отозвались сладостно-жарким спазмом, от легкого поцелуя жилка на шее забилась с удвоенной силой.

Я до боли кусала губы, чтобы не выгибаться в его руках, чтобы не сжать случайно кулаки и тем самым себя не выдать. Сейчас я ненавидела эту сорочку больше всего на свете: дико, отчаянно, до безумия мне хотелось почувствовать его без этой преграды. Когда ладонь скользнула по животу и ниже, я задохнулась. От ужаса, от стыда, от… сладости. Горячие пальцы сжимали и поглаживали, то медленно и нежно, то быстрее, от каждого движения хотелось запрокинуть голову и стонать в голос. Ткань, натирающая чувствительную кожу под ними, и сумасшедшие, бесстыдные, откровенные ласки. То, что творилось в зеркале, не могло происходить со мной, но именно я давилась всхлипами, выгибалась и вжималась в Анри напряженной до боли спиной.

А потом из меня точно выбили воздух, но… как же это было! От сумасшедшего наслаждения потемнело в глазах. Забыв обо всем, я вцепилась ногтями в ладони, задыхаясь от новых ощущений и глотая сдавленный вскрик. Я содрогалась снова и снова, спазмы в самом низу живота шли один за другим. Если бы Анри не подхватил, лежала бы на ковре мокрой тряпочкой. Мокрой во всех смыслах — лицо блестело от пота, сорочка липла к телу, а между ног было влажно и скользко.

Он отнес меня на кровать, а я запрокинула голову и глядела на плавающий перед глазами балдахин. С каждой минутой сердце билось все тише и ровнее, а вот мысли словно взбесились. Это было волшебно и так умопомрачительно-сладко, что внутри все сжималось при одном лишь воспоминании. Но вместе с тем неправильно, стыдно — так быть не должно! Вдвойне стыдно, потому что с ним.

— Тереза.

Я глубоко вздохнула и повернулась к нему. Анри был так близко, только протяни руку — и коснешься груди. Я сжала пальцы, во избежание. Надеюсь, холод в моих глазах по-прежнему дышит льдом, а не плещет жалкими прохладными лужицами, в которых плавают остатки гордости.

Он мягко взял меня за подбородок и поцеловал. И я подалась навстречу, как уличный котенок за лаской, покорно приоткрыла губы, впитывая сиюминутную нежность. Презирать себя я буду потом, равно как и ненавидеть его. Эту битву я все равно проиграла. Но проиграть битву — не значит проиграть войну.