Желая найти что-нибудь в Дир-Лике, вы просто останавливаетесь на первом попавшемся светофоре и оглядываетесь по сторонам. Парикмахерская, две станции техобслуживания, хозяйственный магазин, продуктовый, три церкви – вашим взорам открывается все. Дома расставлены здесь с нарочитой чинностью, совсем как в какой-нибудь деревеньке при игрушечной железной дороге. Деревья, выросшие до постройки домов, остались в целости и сохранности, тротуаров хватает лишь на три квартала. Взглянув куда угодно с любого уличного перекрестка, вы увидите зеленые луга, кукурузные поля и даже, что, впрочем, редкость, выгон с толстой гнедой лошадью, зарывшейся мордой в траву.

Айра остановил машину на асфальтированной стоянке у одной из церквей, серовато-белого каркасного куба, в который вели невысокие ступеньки, составленные из похожих на ведьмины колпаки пней. Других машин на стоянке не было. Как выяснилось, догадка его была верной: упрямое передвижение по Первому шоссе сократило путь, что, однако ж, оказалось не такой уж и удачей, поскольку в Дир-Лик они приехали на полчаса раньше, чем следовало. И все-таки Мэгги рассчитывала увидеть хоть кого-то из прибывших на похороны людей.

– Может, мы днем ошиблись, – сказала она.

– Ну как это? Серина же сказала тебе: «Завтра». Тут уж не собьешься.

– Тебе не кажется, что нам лучше войти в церковь?

– Конечно, если она не заперта.

Когда они вылезли из машины, оказалось, что юбка Мэгги липнет сзади к ногам. Она чувствовала себя совершенно разбитой. Волосы спутал ветер, резинка колготок врезалась в живот.

Они поднялись по деревянным ступенькам, толкнули дверь. Та, жалобно заскрипев, распахнулась. Сразу за ней вытянулось тусклое помещение с голым полом и потолочными балками над темными скамьями. По обе стороны кафедры стояли большие букеты цветов, Мэгги они успокоили. Такие искусственные на вид букеты можно встретить лишь на венчаниях и похоронах.

– Алло! – наудачу позвал Айра.

Только его голос к нему и вернулся.

Они на цыпочках двинулись по скрипучим половицам прохода.

– Как по-твоему, полагается здесь соблюдать… стороны или еще что-то? – прошептала Мэгги.

– Стороны?

– Ну, знаешь, как бывает – сторона жениха и сторона невесты? Вернее…

Она захихикала над своей ошибкой. Правду сказать, большого опыта по части похорон у нее не было. Никто из ее близких пока не умер, постучи по дереву.

– Я хотела спросить, – пояснила она, – имеет ли какое-нибудь значение, где мы сядем?

– Главное, чтобы не в первом ряду, – ответил Айра.

– Ну конечно, не в первом, Айра. Я же не полная дура.

Дойдя до середины прохода, Мэгги опустилась на правую скамью, скользнула по ней, чтобы дать место мужу.

– Я думала, хоть музыка какая-нибудь играть будет, – заметила она.

Айра посмотрел на часы.

Мэгги сказала:

– Может быть, в следующий раз ты прислушаешься к указаниям Серины.

– Чтобы проблуждать половину утра по коровьим тропам?

– Все-таки лучше, чем приезжать первыми.

– Я ничего против первенства не имею, – ответил Айра.

Он сунул руку в левый карман пиджака и вынул оттуда перетянутую круглой резинкой колоду карт.

– Айра Моран! Ты же не будешь развлекаться картами посреди дома молитвы!

Он сунул руку в правый и вытащил вторую колоду.

– А если войдет кто-нибудь? – спросила Мэгги.

– Не волнуйся. У меня молниеносные рефлексы, – ответил он.

Айра стянул резинки, соединил обе колоды, перетасовал. Карты пощелкивали, как будто он из пулемета палил.

– Ну ладно, – сказала Мэгги, – придется притвориться, что я с тобой не знакома.

Она стиснула ручки сумочки и переползла на другой конец скамьи.

Айра опустил карты на освобожденное ею место.

Мэгги отошла к витражному окну. ПАМЯТИ ВИВИАНА ДЬЮИ, ЛЮБИМОГО МУЖА И ОТЦА – гласила табличка под ним. Муж по имени Вивиан! Мэгги подавила смешок. И вспомнила о мысли, которая часто посещала ее в шестидесятых, когда молодые мужчины отращивали длинные волосы. Неужели тебя не передернет, думала она, если ты запустишь пальцы в мягкие, свисающие локоны твоего любовника?

В церквях ей всегда лезут в голову мысли самые неподобающие.

Мэгги направилась вглубь церкви, каблучки ее резко постукивали – так, точно она хорошо знала, куда идет. Поднялась у кафедры на цыпочки, чтобы понюхать белый, словно восковой, цветок, названия которого не знала. Запаха у цветка не было, никакого, зато от него исходил совершенно явный холодок. Собственно говоря, ей и без того было немного зябко. Она развернулась и пошла к середине прохода, к Айре.

Он уже половину скамьи картами занял. И передвигал их, насвистывая сквозь зубы. «Игрок» – так называлась эта песня. До разочарования очевидная. Надо знать, что держать, а какие сбрасывать… Пасьянс, который он раскладывал, был до того запутанным, что отнимал иногда по несколько часов, однако начинался просто, и потому Айра перекладывал карты почти не задумываясь.

– Это довольно скучная часть, – сказал он Мэгги. – Для ее исполнения можно бы подряжать любителя, как старые мастера поручали ученикам подмалевывать фон на их картинах.

Мэгги об этом обыкновении мастеров не знала. Ей оно показалось мошенничеством.

– Ты не можешь положить эту пятерку на шестерку? – спросила она.

– Отвали, Мэгги.

Она снова пошла, помахивая сумочкой, по проходу.

Интересно, что это за церковь? Снаружи ничего написано не было. Мэгги с Сериной выросли методистками, но Макс принадлежал к другому вероисповеданию, и после замужества Серина перешла в него. Хотя венчались они в методистской церкви. Мэгги пела на ее венчании – дуэтом с Айрой. (Тогда они только-только начали встречаться.) Церемония венчания была одной из самых диких выдумок Серины, подлинной кашей из тогдашних шлягеров и стихов Халиля Джебрана – и это в то время, когда все вокруг продолжали цепляться за «Обещай мне». Что же, Серина всегда опережала свое время. И нипочем не угадаешь, какие она сегодня похороны устроит.

У двери Мэгги развернулась и снова направилась к Айре. Он покинул скамью, перешел в другой ряд и теперь склонился, изучая расположение карт. Видимо, добрался до интересной части пасьянса. Даже насвистывать стал медленнее. Не считайте денежки, сидя за столом… Мэгги он показался похожим на пугало: пиджак на плечах обвис, черный чуб взлохмачен, руки как-то странно разведены.

– Мэгги! Ты приехала! – позвала от двери Серина.

Мэгги обернулась, но увидела только желтое пятно, а на нем силуэт. И спросила:

– Серина?

Серина бросилась к ней, раскрыв объятия. Тело ее было целиком обернуто черной шалью с длинной атласной бахромой, которая почти касалась пола, и волосы Серины тоже были черными, не тронутыми сединой. Руки обнявшей ее Мэгги запутались в прядях, спадавших между лопаток Серины. Мэгги встряхнула пальцами, освобождая их, и с легкой усмешкой отступила от подруги на шаг. Серина при ее фигуре, полном овальном лице и ярких красках вполне могла быть испанской сеньорой – так всегда думала Мэгги.

– И Айра! – сказала Серина. – Как ты, Айра?

Айра встал (карты непонятно как исчезли), и она поцеловала его в щеку, что он безропотно вытерпел.

– Я ужасно огорчился, когда услышал о Максе, – сказал Айра.

– Спасибо, – ответила Серина. – Я так благодарна вам за приезд, вы даже не представляете. В дом набились родственники Макса, я прямо почувствовала, как они подавляют меня численным превосходством. И в конце концов удрала оттуда, сказала, что должна кое-что подготовить в церкви. Вы завтракали?

– О да, – ответила Мэгги. – А вот в уборную я бы заглянула.

– Я тебя отведу. Айра?

– Нет, спасибо.

– Ладно, мы через минуту вернемся, – сказала Серина. Она взяла Мэгги под руку и повела ее по проходу. – Из Виргинии приехали двоюродные братья и сестры Макса, ну и конечно, его брат Джордж с женой и дочерью. И Линда здесь уже с четверга, а с ней внуки…

Ее дыхание пахло персиками, а возможно, это у нее духи были такие. На ногах сандалии с кожаными ремешками, обвивавшими до середины голые, загорелые икры, платье (Мэгги не удивилась, увидев его) из сочно-красного шифона, с V-образным вырезом, в центре которого поблескивало украшение (солнце с лучами) из горного хрусталя.

– Может, оно и к лучшему, – продолжала Серина. – Мне эта сумятица хоть задумываться не дает.

– Ах, Серина, очень было ужасно? – спросила Мэгги.

– Ну… и да и нет, – ответила Серина. Она повела Мэгги через маленькую боковую дверь слева от входа, затем по узкой лестнице вниз. – Все тянулось так долго, Мэгги, и в первый миг – ужасно, конечно, – но я почувствовала облегчение. Знаешь, он ведь болел еще с февраля. Только мы тогда ничего не понимали. В феврале же все болеют, месяц такой, у кого грипп, у кого простуда, а тут еще крыша протекает или котел ломается. Так что мы в то время ничего и не смекнули. Ему немного нездоровилось, вот и все, что он сказал. То там побаливает, то тут… Потом он пожелтел. Потом у него верхняя губа словно впала. Ничего такого, чтобы обращаться к врачу. Такого, чтобы позвонить ему и сказать… Но как-то утром я пригляделась к нему и подумала: «Господи, как же он постарел! У него даже лицо другое стало». А был уж апрель, когда все нормальные люди отлично себя чувствуют.

Огибая длинные металлические столы и складные стулья, они пересекли по линолеумному полу неосвещенный подвал с трубами и воздухопроводами на потолке. Мэгги чувствовала себя совершенно как дома. Как часто она и Серина секретничали в какой-нибудь классной комнате воскресной школы! Ей даже почудился запах мелованной бумаги – так пахли брошюрки, по которым они изучали Библию.

– И вот как-то вернулась я из магазина домой, а Макса нет, – продолжала Серина. – Была суббота. Когда я уходила, он копался на дворе. Ну, я не придала этому большого значения, стала раскладывать покупки…

Она подтолкнула Мэгги к облицованной белой плиткой уборной. К голосу Серины присоединилось эхо.

– Потом взглянула в окно, а там совершенно неизвестная мне женщина ведет его за руку. Она как-то… колебалась, явно думала, что он умственно отсталый или еще какой. Я выбежала из дома. Она сказала: «О! Это ваш?»

Мэгги вошла в кабинку, Серина прислонилась к раковине, сложила на груди руки.

– Мой ли! Точно соседка, которая притаскивает твоего пса с завязшими в бороде и усах отбросами и спрашивает: «Это ваш?» Но я сказала: да. Оказалось, что эта женщина увидела его бредущим по Дармор-роуд с садовыми ножницами в руках, а куда его несет, Макс, судя по всему, не знал. Она спросила, может ли чем-то ему помочь, а он ответил только: «Не уверен. Не уверен». Однако меня он, когда увидел, узнал. Я спросила у него, что случилось, и он ответил, что на него напало какое-то странное чувство. Он совершенно неожиданно обнаружил, что идет по Дармор-роуд. Потом та женщина завернула его назад, и он увидел наш дом и понял, что дом наш, однако к нему ни малейшего отношения не имеет. Он сказал, что на минуту словно отлучился куда-то из своей жизни.

Над держателем туалетной бумаги было написано мелом: МАРСИ + ДЭЙВ. У СЬЮ ХАРДИ В ЛИФЧИКЕ ВАТА. Мэгги попыталась освоиться с новым образом Макса – ни в чем не уверенного, озадаченного, наверняка слабого в коленках, как один из пациентов ее дома престарелых. Но вместо этого представила себе Макса, какого знала всегда, – мужчину, который походил на дюжего футболиста, с ежиком светлых волос и широким, добродушным веснушчатым лицом; Макса, который вбегал голышом в прибой на каролинском пляже. Но за последние десять лет она видела его лишь несколько раз: Макс не был чемпионом мира по умению удерживаться на работе, и потому семья его часто переезжала. Однако на Мэгги он производил впечатление мужчины, который навсегда сохранит мальчишечьи черты. Трудно было вообразить его стареющим.

Покончив со своими делами, она вышла из кабинки и увидела, что Серина разглядывает одну из своих сандалий, поворачивая так и этак ступню.

– Ты когда-нибудь делала это? – спросила Серина. – Отлучалась из собственной жизни?

– Что-то не припомню, – ответила Мэгги и открыла кран горячей воды.

– Хотела бы я знать, на что это похоже, – сказала Серина. – Просто оглядеться однажды и понять, что все тебя изумляет – место, в котором ты оказалась, мужчина, за которого вышла, женщина, в которую превратилась. Скажем, такое нашло бы на тебя, пока ты… ну, не знаю, ходила с дочерью по магазинам, – и ты вдруг стала бы собой, но семи-восьмилетней, наблюдающей за всем, что ты делаешь. «Как это? – сказала бы ты. – Неужели это я? Вожу машину? Принимаю сдачу? Пилю какую-то молодую женщину, как будто имею на это право?» А потом вошла бы в свой дом и сказала: «Нет, это все мне не по вкусу». И подошла бы к зеркалу: «Господи, да у меня подбородок куда-то вниз съехал совсем как у моей матери». Ты увидела бы все не завуалированным, понимаешь? И сказала бы: «А муж-то у меня далеко не Эйнштейн, это верно». Сказала бы: «Моей дочери не мешает сбросить кое-какой вес».

Мэгги откашлялась. (Все это было неутешительной правдой. Дочери Серины, к примеру, очень даже не мешало сбросить кое-какой вес.) Она протянула руку к бумажному полотенцу и сказала:

– По-моему, ты говорила по телефону, что он умер от рака.

– Верно, – подтвердила Серина. – Но когда мы узнали про рак, он был везде. Все тело проел, даже мозг.

– Ах, Серина.

– В один день Макс, как всегда, отправился на работу, продавать рекламу на радио, а на другой уже лежал пластом. Говорить толком не мог, видеть тоже, что ни делал, все вкривь и вкось получалось. И все время повторял, что слышит запах домашнего печенья. Спрашивал: «Серина, когда испечется печенье?» А я его сто лет не пекла! Говорил: «Как вынешь его из духовки, принеси мне одно». Ну я и напекла целую кучу, а он удивился и сказал, что не голоден.

– Зря ты меня не вызвала, – сказала Мэгги.

– А что бы ты могла сделать?

Да в общем, ничего, подумала Мэгги. Она не могла бы даже уверенно сказать, что понимает, какие испытания выпали на долю Серины. Казалось, на каждом жизненном этапе Серина немного опережала ее и на каждом описывала свой опыт правдиво, пугающе, прямо, словно какая-нибудь иностранка, ничего не знающая о принятых в обществе правилах. Как будто завесы сдирала! Это она сообщила Мэгги, что брак не похож на фильм с Роком Хадсоном и Дорис Дэй в главных ролях. Это она сказала, что материнство дело слишком тяжелое и, откровенно говоря, оно, может, и не стоит усилий, которые ты на него тратишь. А теперь новая напасть: у нее умер муж. И Мэгги было не по себе, хоть она и понимала, что это не заразно.

Посмотрев в зеркало, она обнаружила, что над ухом, перекосившись, торчит из волос голубой цветок цикория. Мэгги выдернула его и бросила в мусорную корзинку. Серина ничего о нем не сказала – верное доказательство смятенности ее души.

– Сначала я думала: как же мы это переживем? – сказала Серина. – Как справимся с этим? А потом поняла: справляться-то придется мне одной. Макс просто-напросто считал, что я все устрою. Налоговая служба угрожала нам проверкой, наша машина нуждалась в новой коробке передач? Это были мои дела, Макса они интересовать перестали. Ко времени, когда начнется проверка, он уже будет мертв, да и машина ему больше не понадобится. Вообще-то смешно, если подумать. Разве нас не предупреждали насчет того, чем оборачивается исполнение желаний? «Будь осторожен в желаниях» – разве нет такого предостережения? Я вот еще в детстве поклялась, что никогда не буду зависеть от мужчины. Чтобы я ждала, когда кто-то из них обратит на меня внимание, – да ни за что на свете! Я хотела получить мужа, который будет сходить по мне с ума, держаться за меня как приклеенный, вот точно такого и получила. Точно. Макс не мог глаз от меня оторвать, провожал меня взглядом по комнате. Когда ему в конце концов пришлось отправиться в больницу, он умолял не оставлять его одного, и я стала проводить там день и ночь. И начала злиться на него. Я же помнила, как вечно приставала к нему: занимайся спортом, следи за своим здоровьем, а он отвечал, что все это для чокнутых. Заявлял, что бег трусцой – дорога к инфаркту. Послушать его, так тротуары усыпаны трупами таких бегунов. Я смотрела на него, лежащего на больничной койке, и спрашивала: «Так что ты предпочитаешь, Макс, взять и внезапно помереть одетым в шикарный, теплый, красный спортивный костюм или валяться здесь утыканным иглами и трубками?» Я говорила это, кричала во все горло! Вела себя с ним кошмарно.

– Ну ладно тебе, – жалко сказала Мэгги. – Я уверена, ты вовсе не имела…

– Я имела в виду каждое слово, – ответила Серина. – Вечно ты стараешься все приукрасить, Мэгги. Я кошмарно себя вела. А потом он умер.

– О господи… – полепетала Мэгги.

– Ночью, со среды на четверг. У меня словно тяжесть какая-то с груди свалилась, я отправилась домой и проспала двенадцать часов подряд. В четверг приехала из Нью-Джерси Линда, и это было хорошо – она, зять, ребятишки. Но мне все время казалось, что я должна что-то сделать. Что-то, о чем забыла. А это меня подмывало в больницу поехать, только и всего. Я себе места не находила. Это как фокус, который мы проделывали в детстве, помнишь? Встанешь в проеме двери, нажмешь руками на косяк, словно распереть его хочешь, а после шагнешь вперед, и руки сами собой взлетают вверх, как будто все это давление было, ну, запасено на будущее и сработало задним числом. Так вот, дети Линды принялись изводить кошку. Напялят на нее пижамку своего игрушечного медвежонка, а Линда этого даже не замечает. Она никогда их в узде держать не умела. Мы с Максом еле сдерживались, чтобы ничего ей не сказать. Каждый раз, как они приезжали, мы ей ни слова не говорили, только посматривали друг на друга через комнату, обменивались взглядами, знаешь, как это бывает? А тут вдруг мне переглядываться стало и не с кем. Так я впервые поняла, что и вправду потеряла его.

Серина перебросила со спины на грудь хвост волос, осмотрела его. Кожа под глазами у нее блестела. Собственно говоря, она плакала, но, похоже, не замечала этого.

– Ну я и выдула целую бутылку вина, – сказала она, – а после обзвонила всех давних знакомых, всех, кого мы с Максом знали, когда только еще встречались. Тебе позвонила, Сисси Партон, двойняшкам Барли…

– Двойняшки Барли! Они приедут?

– Конечно. И Джо Энн Дермотт с Нэтом Абрамсом, за которого она в конце концов вышла, если тебе это интересно…

– Я о Джо Энн годами не вспоминала!

– Она почитает нам из «Пророка». А ты и Айра споете.

– Мы… что?

– Споете «Нет ничего прекрасней любви на земле».

– Ох, помилуй, Серина! Только не «Любовь прекрасней всего на свете».

– Вы же пели ее на нашей свадьбе, так?

– Да, но…

– Ее как раз играли, когда Макс признался мне в любви, – сказала Серина. И, приподняв уголок шали, аккуратно промокнула кожу под глазами. – Двадцать второе октября пятьдесят пятого. Помнишь? Бал в честь Праздника урожая. Я туда с Терри Симпсоном пришла, но Макс меня отбил.

– Но ведь это его похороны! – сказала Мэгги.

– И что?

– Это же не… концерт по заявкам, – сказала Мэгги.

Над головами у них забренчало пианино. Аккорд, аккорд, еще аккорд – они плюхались на пол, словно кто-то столовые приборы раскладывал. Серина запахнула на груди шаль и сказала:

– Нам лучше вернуться.

– Серина, – сказала Мэгги, выходя вслед за ней из уборной, – мы с Айрой после твоей свадьбы ни разу на людях не пели!

– Не страшно. Я и не ожидаю профессионального исполнения, – ответила Серина. – Просто хочу повторить то, что было, как иногда делают на золотых свадьбах. Решила, что это будет красиво.

– Красиво! Ты же знаешь, как песни иногда, ну, стареют, – сказала, обходя вместе с подругой столы, Мэгги. – Почему не исполнить просто какие-нибудь утешительные гимны? Разве в вашей церкви хора нет?

У подножия лестницы Серина повернулась к ней.

– Послушай, – сказала она. – Я всего лишь прошу о малейшей, простейшей услуге самую близкую подругу, какая у меня есть на свете. Чего мы с тобой только не пережили вместе! Наши свадьбы, рождение наших детей! Ты помогла мне устроить мою мать в дом престарелых. Я сидела с тобой, когда арестовали Джесси.

– Да, но…

– Прошлой ночью я призадумалась и спросила себя: я для чего эти похороны устраиваю? На них и не придет никто, мы слишком недолго здесь прожили. Мы Макса даже в землю опускать не будем, следующим летом я развею его прах над Чесапиком. На службе и гроба-то его не будет. Какой тогда смысл сидеть в церкви, спросила я, и слушать, как миссис Филбер гимны на пианино бренчит? «Сколь тернист он, правый путь» и «Смерть похожа на тихий сон». Я и с миссис Филбер-то не знакома! Лучше уж Сисси Партон, которая играла на нашей свадьбе «Мою мольбу». А после подумала: да почему бы мне все не повторить? И Халиля Джебрана, и «Нет ничего прекрасней любви»?

– Тебя многие не поймут, – заметила Мэгги. – Например, те, кто не был на твоей свадьбе.

«Да и те, кто был, тоже», – подумала она про себя. Некоторые гости и тогда выглядели озадаченными.

– Ну и пусть удивляются, – сказала Серина. – Я не для них похороны устраиваю. – И, повернувшись к лестнице, стала подниматься по ней.

– Да, но Айра, – сказала Мэгги, поднимаясь следом. Бахрома шали хлестнула ее по лицу. – Конечно, я для тебя землю перевернуть готова, но не думаю, что Айра согласится петь эту песню.

– У Айры был хороший тенор, – сказала Серина. Она добралась до верха лестницы и снова повернулась к Мэгги: – А у тебя голос, как серебряный колокольчик, – помнишь, все так говорили? Самое время перестать это скрывать.

Мэгги вздохнула и пошла за Сериной по проходу церкви. Говорить, что этот колокольчик успел постареть почти на полвека, бесполезно, полагала она.

За время отсутствия Мэгги в церкви появились несколько гостей. Они сидели по разным скамьям. Серина склонилась к женщине в шляпе и узком черном костюме.

– Шугар? – произнесла она.

Остановившаяся прямо за ней Мэгги спросила:

– Шугар Тилгмэн?

Шугар обернулась. Она была первой красавицей класса, да и сейчас, полагала Мэгги, осталась красивой, хотя из-за плотной черной вуали, спадавшей с полей ее шляпы, сказать что-нибудь определенное было трудно. Она больше походила на вдову, чем сама вдова. Что же, Шугар всегда видела в одежде прежде всего маскарадный костюм.

– Вот и ты! – сказала она и встала, чтобы прижаться щекой к щеке Серины. – Я так сожалею, так сожалею о твоей потере. Только зовут меня теперь не Шугар, а Элизабет.

– Ты ведь помнишь Мэгги, Шугар, – сказала Серина.

– Мэгги Дейли! Какой сюрприз.

Укрытая вуалью щека Шугар была гладкой и тугой. Она оставляла ощущение одной из тех луковиц, что продают упакованными в сетку в продуктовых магазинах.

– Как все это печально, – сказала она. – Роберт приехал бы со мной, но у него совещание в Хьюстоне. Он просил передать тебе его соболезнования. Сказал: «Кажется, только вчера мы пытались найти дорогу на их свадебный обед».

– Да, вот об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказала Серина. – Ты помнишь нашу свадьбу? Ты пела там после того, как мы принесли обеты.

– «Рожденную быть с тобой», – сказала Шугар. И усмехнулась. – Вы шли под нее к дверям. Переход оказался дольше песни, и под конец мы слышали только стук твоих высоких каблуков.

– Так вот, – сказала Серина. – Я хочу, чтобы ты снова спела ее сегодня.

От потрясения у Шугар даже лицо проступило из-под вуали. Выглядела она старше, чем думала Мэгги.

– Чтобы я – что? – переспросила она.

– Чтобы спела.

Шугар, повернувшись к Мэгги, приподняла брови. Мэгги отвела взгляд, вступать в какой бы то ни было сговор ей не хотелось. Какая-то женщина и впрямь заиграла на пианино «Мою мольбу». Но не может же это быть Сисси Партон, верно? Женщина с пухлой спиной и ямочками-сердечками над локтями. Помилуй, она похожа на самую обыкновенную церковную пианистку.

– Я уже двадцать лет как не пела, если не больше, – сказала Шугар. – Да и тогда-то петь не умела! Выпендривалась, и не более того.

– Шугар, это последняя услуга, больше я тебя никогда ни о чем не попрошу, – настаивала Серина.

– Элизабет.

– Одну песню, Элизабет! Для друзей. Мэгги и Айра тоже споют.

– Нет, подожди… – начала было Мэгги.

– Да еще и «Рожденную быть с тобой», – сказала Шугар.

– А что в ней плохого, хотелось бы знать? – спросила Серина.

– Ты слова ее помнишь? «Довольная, бок о бок с тобой»? И ты хочешь услышать их на похоронах?

– На поминальной службе, – сказала Серина, хотя и сама до сей поры называла это похоронами.

– А в чем разница? – спросила Шугар.

– Ну, гроба-то здесь не будет.

– В чем разница, Серина?

– Вовсе не получится, что я вроде как лежу бок о бок с ним в гробу! Что я извращенка какая-нибудь или еще кто! Я буду бок о бок с ним в духовном смысле, вот и все.

Шугар посмотрела на Мэгги. А та пыталась припомнить слова «Моей мольбы». Во время похорон, думала она (или поминальной службы), самые невинные строчки могут приобретать совершенно новый смысл.

– Ты станешь посмешищем здешних прихожан, – категорически заявила Шугар.

– Да плевать мне на них.

Мэгги ушла по проходу, оставив их. Она настороженно приглядывалась к людям, мимо которых шагала, – каждый мог оказаться давним знакомым. Однако никого не узнала. Дойдя до скамьи Айры, она подтолкнула его локтем и сказала:

– Я вернулась.

Айра подвинулся. Он читал свой карманный календарь – ту его часть, где перечислялись знаки зодиака и соответствующие им драгоценные камни.

– Мне это мерещится или я на самом деле слышу «Мою мольбу»? – спросил он, когда Мэгги уселась с ним рядом.

– На самом деле, – сказала Мэгги. – И играет ее не просто какой-нибудь старичок-пианист. Это Сисси Партон.

– Кто такая Сисси Партон?

– Ну ей-богу, Айра! Ты же помнишь Сисси. Она играла на свадьбе Серины.

– Ах да.

– А мы с тобой пели «Нет ничего прекрасней любви», – сказала Мэгги.

– Уж этого я ни за что не забыл бы.

– И Серина хочет, чтобы сегодня мы спели ее снова.

У Айры даже выражение лица не изменилось. Он просто сказал:

– Жаль, что нам не удастся оказать ей такую услугу.

– Шугар Тилгмэн тоже петь отказывается, и Серина ей сейчас шею намыливает. Не думаю, что она позволит нам отвертеться, Айра.

– Шугар Тилгмэн здесь? – Он оглянулся.

От Шугар все мальчики были без ума.

– Вон там, в задних рядах, в шляпе, – сказала Мэгги.

– Разве Шугар пела на их свадьбе?

– Пела, «Рожденную быть с тобой».

Айра снова повернулся лицом к алтарю, подумал. Наверное, слова припоминал. И в конце концов коротко фыркнул.

Мэгги спросила:

– Ты помнишь слова «Нет ничего прекрасней любви»?

– Нет, и вспоминать не собираюсь, – ответил Айра.

Какой-то человек остановился в проходе рядом с Мэгги. И спросил:

– Как жизнь, Мораны?

– Дервуд! – воскликнула Мэгги. И повернулась к Айре: – Подвинься, дай Дервуду сесть.

– Дервуд. Привет, – сказал Айра и на фут отъехал по скамейке.

– Знал бы, что вы сюда поедете, напросился бы к вам в попутчики, – сказал, садясь рядом с Мэгги, Дервуд. – А так Пег пришлось на работу автобусом ехать.

– Ох, прости. Нам следовало подумать об этом, – сказала Мэгги. – Серина, должно быть, всех в Балтиморе обзвонила.

– Да, я здесь и старушку Шугар заметил, – сказал Дервуд и вытянул из нагрудного кармана шариковую ручку.

Он был человеком тихим, со взъерошенными, волнистыми седыми волосами, слегка длинноватыми. Волосы немного прикрывали уши, прядями спадали сзади на воротник, придавая Дервуду вид стесненного в средствах неудачника. В старших классах он Мэгги не нравился, однако многие годы прожил с ней по соседству, женился на Глен Берни, вырастил детей, и теперь она виделась с ним чаще, чем с любым из тех, рядом с кем росла. Ну не смешно ли складывается жизнь? – думала Мэгги. Она уж и припомнить не могла, по какой причине они с самого начала не стали близкими друзьями.

Дервуд похлопал себя по карманам, что-то ища.

– У тебя случайно не найдется клочка бумаги? – спросил он.

Все, что смогла отыскать Мэгги, это купон на шампунь. Она отдала его Дервуду, и тот положил купон на сборник гимнов. А затем щелкнул ручкой и наморщил лоб.

– Что ты хочешь записать? – спросила Мэгги.

– Я пытаюсь вспомнить слова «Хочу, желаю, люблю».

Айра застонал.

Церковь наполнялась людьми. Скамью перед Моранами и Дервудом заняло какое-то семейство, детей усадили по росту, так что линия их круглых белобрысых голов шла вниз – как вопросительная интонация. Серина перепархивала от гостя к гостю, несомненно упрашивая и умасливая их. Бахрома ее шали успела где-то искупаться в пыли. Мелодия «Моей мольбы» повторялась и повторялась, становясь навязчивой.

Теперь, когда Мэгги поняла, как много здесь людей из ее прошлого, она пожалела, что не уделила своей внешности побольше внимания. Могла бы напудриться, к примеру, или намазаться каким-нибудь кремом – чтобы лицо не было таким розовым. Может быть, даже изобразить коричневатым тоном впадинки под скулами, как настойчиво советуют журналы. И платье стоило выбрать более молодежное, бросающееся в глаза, как у Серины. Правда, у нее такого нет. Серина всегда предпочитала яркие краски, у нее единственной в школе были проколоты уши. Балансировала на грани аляповатости, но каким-то образом ухитрялась эту грань не переступать.

И как лихо удавалось ей сопротивляться унылому времени, в которое они росли! В третьем классе она носила подобие балетных туфелек, тоненьких, как бумага, с носками в ослепительной россыпи блесток, и другие девочки (в благоразумных «оксфордах» с коричневыми шнурками и толстых шерстяных гольфах) горько завидовали легкой походке и танцевальной грации голых ног Серины, покрывающихся в каникулы гусиной кожей и лиловыми синяками. Она притаскивала в пропахшую тушенкой школьную столовку рискованные завтраки, однажды он состоял из крошечных серебристых сардинок в плоской серебристой консервной банке. (Серина съедала и рыбьи хвосты. И мелкие косточки рыб. «Мм-мм! Хрусть-хрусть», – говорила она, поочередно облизывая пальцы.) Каждый год она гордо и неуклонно приводила на родительский день свою возмутительную мать Аниту, щеголяющую в ярко-красных, в обтяжечку, коротких, чуть ниже колен, брючках и работающую в баре. И никогда не стеснялась признаться, что отца у нее не было. Во всяком случае, женатого отца. Во всяком случае, женатого на ее матери.

В старших классах она разработала собственную концепцию модной одежды – искусственный шелк, машинные вышивки, облегающие филиппинские блузки, – другие девочки тогда еще чуть ли не кринолины носили. По школьным коридорам они проплывали в юбках, стоящих колом, точно оборчатые абажуры, а среди них светилась Серина в непристойном, соблазнительном, сливовой расцветки облегающем платье, словно снятом с Аниты.

Но разве не странно, что в мальчиках, с которыми она появлялась на людях, ничего непристойного не отмечалось? Она выбирала не смуглых Лотарио, как можно было бы ожидать, но веселых простаков вроде Макса. Мальчиков в клетчатых рубашках и кроссовках – вот кого к ней тянуло. Не исключено, что она втайне тосковала по будничности – и сильнее, чем готова была это признать. Могло ли так быть? Конечно, могло, только Мэгги в ту пору об этом еще не догадывалась. Серина так старалась ни в чем не походить на других. Она была такой придирчивой и колючей, такой готовой вспылить и приказать тебе навсегда убраться с глаз долой. (Сколько раз они с Мэгги переставали разговаривать – и Серина проходила мимо нее, величавая, как герцогиня?) Даже сейчас, обнимая приехавших на похороны людей, словно окутывая их своей театральной шалью, она источала густой, темный свет, от которого тускнели все, кто ее окружал.

Мэгги посмотрела на свои руки. В последние годы, защипнув и оттянув кожу на тыльной стороне ладони, она замечала, что кожа в этом месте какое-то время остается морщинистой.

Дервуд что-то бормотал себе под нос, выписывал на купон строчки песни. Потом, уставившись на находящуюся прямо перед ним полочку со сборниками гимнов, забормотал что-то другое. Мэгги почувствовала беспокойство. И, соединив кончики пальцев, прошептала: «Нет ничего прекрасней любви на земле. Это розы бутон – он весною рожден…»

– Имей в виду, – сказал Айра, – я это петь не собираюсь.

Мэгги и сама не так чтобы собиралась, но ей казалось, что ее тащит куда-то неодолимая сила. По всей церкви, как ей представлялось, немолодые уже люди бормочут сентиментальные фразы пятидесятых. «Чудо, любовь не слепа…» «Больше, чем цвета на яблоне в мае…»

Интересно, почему популярные песни так зациклены на романтической любви? Откуда взялась эта мания первых свиданий, печальных разлук, сладких поцелуев, разбитых сердец, когда в жизни с лихвой хватает рождения детей, поездок к морю, бородатых анекдотов, которыми мы перекидываемся с друзьями? Мэгги как-то видела по телевизору археологов, которые откопали фрагмент песни бог знает какого века до Рождества Христова, так и в ней юноша плакался по поводу девы, которая не отвечает ему взаимностью. А ведь кроме песен есть еще рассказы в журналах, романы, фильмы, даже реклама колготок и лака для волос. Мэгги это казалось каким-то несоразмерным. И даже вводящим людей в заблуждение.

Узкий черный клинок уперся коленом в скамью рядом с локтем Дервуда. Это была Шугар Тилгмэн, пытающаяся сдуть вуаль со своих липких от помады губ.

– Знай я, что меня попросят развлекать публику, ни за что не приехала бы, – сказала она. – О, Айра. Раньше я вас здесь не заметила.

– Как дела, Шугар? – спросил Айра.

– Элизабет.

– Пардон?

– Кто себя правильно повел, так это двойняшки Барли, – сказала Шугар. – Наотрез отказались петь, и дело с концом.

– Ну разве на них это не похоже? – сказала Мэгги. Двойняшки Барли всегда были воображалами и предпочитали общество друг дружки чьему-либо еще.

– А Ник Борн даже не приехал на похороны.

– Ник Борн?

– Сказал, что ему слишком далеко ехать.

– Я что-то не помню его на свадьбе, – заметила Мэгги.

– Ну в хоре-то он участвовал, верно?

– Ах да, правильно.

– И хор пел «Настоящую любовь», помнишь? Однако если двойняшки Барли петь отказываются, а Ника Борна и вовсе не будет, нас останется всего четверо и Серине придется обойтись без хора.

– Знаете, – сказал Дервуд, – я никогда не понимал, почему «Настоящая любовь» стала такой популярной. Мелодия у нее, если честно, попросту скучная.

– А тут еще «Рожденная быть с тобой», – подхватила Шугар. – Ну не смешна ли наша Серина? Иногда она заходит слишком далеко. Берет какую-нибудь заурядную песенку вроде «Рожденной быть с тобой» – ладно, пусть, всем нам она нравится, но Серина так носится с ней, что это начинает выглядеть жутковато. Эксцентрично. Вечный перебор, вот что такое Серина.

– Как на ее свадебном обеде, – заметил Дервуд.

– О этот свадебный обед! Гостей встречали всего-навсего ее мать, толстая двенадцатилетняя кузина и родители Макса.

– У которых был несчастный вид.

– Они никогда не одобряли Серину.

– Все время спрашивали, кто ее родители.

– Лучше вообще без встречающих обходиться, – сказал Дервуд. – Да и жениться лучше втихую. Не понимаю, зачем ей понадобились такие хлопоты.

– Ну, так или иначе, – сказала Шугар, – я заявила Серине, что спою сегодня, раз уж она настаивает, но песню придется выбрать другую. Более уместную. Я понимаю, что нам полагается потакать только что овдовевшей женщине, однако всему же есть предел. И Серина ответила: ладно, лишь бы песенка относилась к тем временам, когда мы с Максом только начали встречаться. К пятьдесят шестому, пятьдесят седьмому, никак не позже, сказала она.

– «Великий притворщик»! – неожиданно выпалил Дервуд. – Вот это была песня. Помнишь, Айра? «Великого притворщика»?

Айра изобразил томность и протянул:

– О-о-о-о-о-о-о, да…

– Вот ее и спой, – посоветовал Дервуд, глядя на Шугар.

– Ой, будь серьезным, – попросила она.

– Спой «Дэйви Крокетта», – предложил Айра.

После чего они с Дервудом затараторили наперебой:

– Спой «Желтую розу Техаса».

– Спой «Гончего пса».

– Спой «Папа любит мамбо».

– Вы хоть минуту способны быть серьезными? – вопросила Шугар. – Кончится тем, что я буду стоять и беззвучно открывать рот.

– А как насчет «Отеля разбитых сердец»? – спросил Айра.

– Тсс, все умолкли. Начинается, – сказала Мэгги.

Она углядела идущих по проходу родственников. Шугар торопливо выпрямилась и вернулась на свое прежнее место, между тем Серина склонилась к двум женщинам, которые могли быть только двойняшками Барли, а затем села рядом с ними на скамью – далеко не первую – и продолжила что-то шептать. Она несомненно все еще надеялась уговорить их спеть. Желтые волосы двойняшек были острижены коротко, завиты и походили на шапочки – стиль, которому они отдавали предпочтение еще в старших классах, однако теперь загривки у них стали тощими, точно цыплячьи шейки, а гофрированные воротнички из розовых кружев придавали обеим сходство с Минни Перл.

Родственников вела по проходу дочь Серины, Линда, толстая и веснушчатая; рядом с ней шагал ее бородатый муж, позади – пара мальчиков во взрослых костюмах и с застенчиво торжественными лицами. За ними следовали светловолосый мужчина – скорее всего, брат покойного – и разного рода строго и уныло одетые люди. У нескольких были широкие, как у Макса, лица, увидев которые Мэгги вздрогнула от неожиданности. Она немного отвлеклась от причины церемонии, а теперь вдруг вспомнила: Макса Гилла и вправду не стало, он умер. Одно из поразительных свойств смерти, думала она, это ее способность порождать события. Она заставляет тебя понять, что ты живешь настоящей жизнью. Наконец-то настоящей! – могла бы сказать ты. Может быть, потому я и читаю каждое утро некрологи, выискивая знакомые фамилии? Может быть, потому и веду с другими работницами дома негромкие, благоговейные разговоры, когда один из его пациентов уезжает на похоронных дрогах?

Родные расселись по передней скамье. Линда оглянулась на Серину, однако та, слишком занятая разговором с двойняшками Барли, не заметила взгляда дочери. Затем пианино смолкло и появился лысый священник в длинной черной мантии. Он прошел за кафедрой, опустился в темное деревянное кресло и старательно расправил подол мантии поверх брюк.

– Это ведь не преподобный Коннорс, верно? – прошептал Айра.

– Преподобный Коннорс умер, – ответила Мэгги.

Ответила громче, чем собиралась. На скамье перед ней повернулась, как на шарнирах, череда белобрысых голов.

Пианино взялось за «Настоящую любовь». По-видимому, Сисси пришлось подменить собой хор. Серина наставила на двойняшек Барли требовательный, обвиняющий взгляд, однако они упрямо смотрели только вперед, притворяясь, что ничего не замечают.

Мэгги вспомнила, как Грейс Келли и Бинг Кросби пели «Настоящую любовь» в фильме. Они там сидели в яхте или в парусной лодке, что ли. Оба, как подумаешь, тоже мертвы.

Если музыка и удивила священника, он этого не показал. Дождался, когда затихнет последняя нота, а затем встал и произнес: «Обратимся теперь к Слову Божию…» Голос у него был высокий, тягучий. Мэгги пожалела, что он – не преподобный Коннорс. Голос преподобного Коннорса потрясал стропила. И кажется, Слов Божиих он на свадьбе Серины не читал, во всяком случае, она такого не помнила.

Этот же зачитал псалом, что-то о жизни под кровом Всевышнего, – Мэгги выслушала его с облегчением, поскольку ее опыт указывал, что наибольшая часть Псалтыри состоит из параноидальных обличений врагов и злодейских заговоров. Она представила себе Макса, как он полулежит под кровом Всевышнего вместе с Грейс Келли и Бингом Кросби, как его волосы поблескивают на фоне освещенных солнцем парусов. Он, наверное, рассказывает им какой-нибудь из своих анекдотов. Анекдоты Макс мог рассказывать часами, один за другим. Серина говорила обычно: «Ну хватит уже, Гилл». Они часто называли друг дружку по фамилиям – Макс, даже женившись на ней, использовал ее девичью: «Посмотри туда, Палермо», Мэгги и сейчас словно слышала его голос. И потому они казались более дружными, чем другие семейные пары, такими покладистыми приятелями, не ведавшими темного, беспомощного, гневного чувства узницы, что временами вторгалось в брак Мэгги.

Даже если Серина и догадывалась, что супружество – не фильм с Дорис Дэй, на публике она этого никогда не показывала, ибо ее взрослая жизнь выглядела со стороны как самая развеселая из семейных комедий: ироничная, снисходительная Серина; веселый, любящий приятно провести время Макс. И став родителями, они по-прежнему казались сосредоточенными исключительно друг на друге супругами, Линда же – более-менее лишним довеском. Мэгги им завидовала. Ну не преуспел Макс в жизни, и что с того? «Ладно еще, если бы я не понимала, что его необходимо направлять и всегда быть главой дома, – как-то призналась Серина. Но тут же повеселела и махнула, клацнув браслетами, рукой: – Да и пусть! Все равно он у меня сладенький, верно?» И Мэгги с ней согласилась. Сладенький, дальше некуда.

(И она помнила, если Серина забыла об этом, как после пятого класса они потратили лето на слежку за роскошным гилфордским домом отца Серины, как ловко ходили по пятам за его сыновьями-подростками и элегантной женой. «Я могла бы обрушить мир этой женщины ей на темечко, – говорила Серина. – Постучать в дверь, а когда она откроет: „Здравствуйте, дорогая, это чья же такая милая девочка?“ – сказать – чья». Впрочем, говорила она это, укрывшись за одним из двух самодовольных каменных львов, которые охраняли дорожку к дому, и даже не шелохнувшись, чтобы выйти из-за него. А потом прошептала: «Я никогда не стану такой, как она, обещаю». Человек посторонний подумал бы, что Серина говорит о жене отца, но Мэгги знала: о своей матери. «Миссис» Палермо – жертва любви. Женщина, каждая черта которой – даже косоватый, странно смещенный от центра водопад черных волос – намекала на вечно выпадавшие ей несчастья.)

Священник сел и еще раз расправил мантию. Сисси Партон взяла несколько зловещих нот и взглянула на собравшихся в церкви. Дервуд произнес довольно громко: «Я?» Белобрысые головы повернулись снова. Дервуд встал и пошел по проходу. Предполагалось, по-видимому, что каждый сам сообразит, когда ему петь. А что для этого нужно мысленно вернуться на двадцать девять лет назад, так с этим справляйтесь сами.

Дервуд положив ладонь на крышку пианино, принял важную позу. Кивнул Сисси. И вибрирующим басом запел: «Обними и покрепче прижмись ко мне…»

Родители многих ее одноклассников запрещали детям слушать эту песню дома. Все эти «хочу» да «желаю», говорили они, звучат подозрительно. Поэтому Мэгги с приятелями приходилось отправляться к Серине или в магазин «Чистый звук», где в то время еще можно было набиться в кабинку для прослушивания и полдня проигрывать пластинки, ничего не покупая.

И тут она вдруг вспомнила, почему ей не нравился Дервуд, – помогло его оперное вибрато. В те давние времена его считали завидной добычей: волнистые темные волосы, глубокие карие глаза и обыкновение вопросительно приподнимать бровь. При каждом удобном случае он пел в школьной аудитории песню «О, поверь, если юные чары твои…» – всегда одну и ту же, с теми же театральными жестами, в той же задушевной эстрадной манере пятидесятых, при которой голос иногда прерывался от чувств. По временам прерывался даже слишком – первый в строчке слог проглатывался, до второго Дервуд добирался с опозданием, а между тем полненькая, очкастая учительница музыки загадочно взирала на него от пианино. «Голубая мечта» – так называлось эссе, опубликованное им в ежегоднике школы. А школьная газета определила его (путем голосования) как «Человека, в обществе которого я хотел бы потерпеть кораблекрушение». Он пригласил Мэгги на свидание и получил отказ, и подруги назвали ее сумасшедшей: «Ты отказала Дервуду? Дервуду Клеггу?»

– Уж больно он смирный, – ответила Мэгги, и они повторяли это слово, передавая его друг дружке на предмет рассмотрения. «Смирный», – неуверенно шептали подруги.

Слишком уступчивый, хотела сказать Мэгги, слишком податливый. Ничего привлекательного она в этом не видела. Потому что если Серина принимала решения насчет того, кем она не будет, так ведь и Мэгги принимала такие же. И чтобы не стать своей матерью, Мэгги намеревалась избегать мужчин, хотя бы отдаленно похожих на отца – человека, которого она любила больше всех на свете. Мужчины мягкие и неповоротливые ей ни к чему, огромное вам спасибо; равно как неловкие, благонамеренные и сентиментальные, – чего доброго, они вынудят ее изображать чопорную недотрогу. Не бывать тому, чтобы Мэгги сидела, вытянувшись в ледяную струнку, за обеденным столом напротив румяного от веселости мужа, распевающего дурацкие песенки.

Вот Мэгги и отказала Дервуду Клеггу в свидании и без сожалений наблюдала, как он ухаживает за Лу Бет Парсонс. Сейчас, в эту минуту, она видела Лу Бет ясно как день, яснее, чем Пег, на которой Дервуд в конечном счете женился. Видела она и его самого – в брюках-хаки с отпоротой эмблемкой Лиги плюща (это означало «занят», «встречается»), в рубашке с пуговицами на воротнике, в щеголеватых коричневых мокасинах с кожаными желудями. Но разумеется, нынче утром он был в костюме – мешковатом и немодном, недорогом свидетельстве бережливости. Несколько мгновений его лицо словно перескакивало из настоящего в прошлое и обратно, как у обманных портретов, меняющихся в зависимости от того, с какого боку на них смотришь. Вот прежний сердцеед Дервуд с насмешливо приподнятыми бровями и многозначительным взглядом, говорящим: дорогая, ты все, ради чего я живу, – а сразу за ним нынешний, потрепанный, держит перед собой в вытянутой руке купон Мэгги, отыскивает на нем следующий куплет и морщит лоб, силясь разобрать слова.

Белобрысые дети на скамье перед Мэгги хихикали. Наверное, голос Дервуда казался им потешным. Мэгги очень хотелось шлепнуть ближайшего к ней сборником гимнов по маковке.

Когда Дервуд допел, кто-то по ошибке захлопал – всего два резких, взрывных удара ладоней, – и Дервуд, с угрюмым облегчением кивнув, вернулся на свое место. Вздыхая, уселся рядом с Мэгги. На лице его выступил пот, он обмахивался купоном. Если она попросит вернуть купон – покажется это корыстным? Скидка двадцать пять центов, двойной купон все-таки…

Джо Энн Дермотт подступила к кафедре, держа в руке книжечку в переплете из тисненой кожи. В девичестве она казалась простушкой, однако зрелый возраст восполнил ее недочеты или что у нее там было. Теперь Джо Энн стала гибкой привлекательной женщиной, умело накрашенной, в гладком пастельных тонов платье. «На свадьбе Макса и Серины, – объявила она, – я читала слова Халиля Джебрана о супружестве. В нынешнем более печальном случае я прочитаю сказанное им о смерти».

На свадьбе она назвала Джебрана Гебраном. Сегодня «г» превратилось в «дж». Впрочем, что правильнее, Мэгги понятия не имела.

Джо Энн начала читать ровным учительским голосом, и Мэгги мгновенно занервничала. И не сразу поняла почему. Сами ритмы «Пророка» напомнили ей о том, что следующими в программе значились она и Айра.

Во время свадьбы они сидели на складных стульях за алтарем, а Джо Энн – перед ним, рядом с преподобным Коннорсом. Едва она приступила к чтению, Мэгги почувствовала в груди бездыханный трепет, предвещавший приступ страха перед публикой. Она вдохнула, глубоко и прерывисто, но тут ладонь Айры спокойно и ненавязчиво легла на ее поясницу. И это успокоило Мэгги. Когда пришло время петь, оба начали в одну и ту же долю секунды, с одной и той же ноты, как люди, предназначенные друг для друга. Так, во всяком случае, подумала тогда Мэгги.

Джо Энн закрыла книжку и вернулась на свою скамью. Сисси перелистнула ноты, пухлые «валентинки» на ее локтях дрогнули. Она заерзала, усаживаясь поудобнее, и сыграла вступительные такты «Нет ничего прекрасней любви».

Возможно, если бы Мэгги и Айра остались сидеть, Сисси так и играла бы себе дальше. Заменила бы их собой, как заменила хор.

Однако пианино стихло, и Сисси оглянулась на зал. Руки ее остались лежать на клавишах. Серина обернулась тоже и, прекрасно зная, где сидит Мэгги, послала ей любящий, полный ожидания взгляд, в котором не содержалось и намека на подозрение, что Мэгги может ее подвести.

Мэгги встала. Айра остался сидеть. Он мог быть кем угодно – совершенно чужим человеком, случайно выбравшим одну с ней скамью.

И потому Мэгги, в жизни своей сольно не певшая, вцепилась в спинку скамьи перед собой и вскрикнула:

– «Нет ничегооо…»

Немного визгливо.

Пианино бросилось ей на помощь. Белобрысые дети обернулись, чтобы посмотреть Мэгги в лицо.

– «…Прекрасней любви на земле», – дрожащим голосом продолжила она.

Мэгги ощущала себя сиротливым, брошенным ребенком, однако спину держала прямо, а округлые носки лодочек решительно сдвинула.

Тут что-то зашебуршилось сбоку от нее – не справа, где сидел Айра, а слева, где сидел Дервуд. Он торопливо распрямился, словно вдруг вспомнив что-то.

– «Это розы бутон, – запел Дервуд, – он весною рожден…»

В такой близи голос его резонировал. Мэгги подумала о куске листовой стали.

– «Природа дает нам знак…» – вместе пропели они.

Слова оба знали от первого до последнего, что удивило Мэгги, поскольку минуту назад она не смогла припомнить, как именно природа превращает нас в королей. «Золотым венцом…» – уверенно пропела Мэгги. Надо выйти вперед, решила она, авось слова сами тебя потащат. Дервуд вел мелодию, Мэгги следовала за ним, голос ее уже не подрагивал, можно было петь немного громче. Да, верно, когда-то его сравнивали с колокольчиком. Она не один год пела в хоре – по крайней мере, пока не появились дети и жизнь не усложнилась – и испытывала, чисто выпевая ноту, подлинную радость, словно разглядывала жемчужину или замечала на ветке яблоко как раз перед тем, как оно падало на землю. Однако годы определенно не пошли ей на пользу. Интересно, слышит ли еще кто-нибудь, что верха у нее звучат надтреснуто? Трудно сказать. Каждый, кто сидел в церкви, чинно смотрел перед собой – ну, кроме этих чертовых белобрысиков.

Мэгги думала, что время вступило в один из его долгих, медлительных и тягучих промежутков. Она пронзительно сознавала каждую подробность того, что ее окружало. Чувствовала, как рукав Дервуда легонько шаркает по ее руке, слышала, как Айра отсутствующе пощелкивает круглой резинкой. Видела, насколько покладисты и безразличны ее слушатели, уверенные, что эта песня допоется, а за ней последует какая-то другая. «Мое сердце безмолвное ты пальцами тронул», – пропела Мэгги и вспомнила, как они с Сериной хихикали над этой строчкой, когда пели ее вдвоем – о, задолго до рокового Праздника урожая, – потому что где же у человека сердце, как не в груди? Выходит, они поют, что возлюбленный лапал их груди? Серина смотрела на кафедру, голова ее хранила неподвижность внимательно слушающего человека. Хвостик Серины удерживался резинкой, скрепленной двумя красными пластмассовыми шариками, какие носят совсем юные девушки. И точно как совсем юная девушка, она собрала сегодня своих друзей по старшему классу школы – никого из времени более позднего, из дюжины городков, по которым Макс таскал ее в пору их семейной жизни, да ведь надолго они там и не задерживались. Вот это и есть, решила Мэгги, самое грустное во всем происходящем.

Песня закончилась. Мэгги и Дервуд сели.

Сисси Партон перешла прямиком к «Дружескому увещеванию», однако двойняшки Барли, которые когда-то пели ее очень похоже на сестер Леннон, остались сидеть. Серина, по-видимому, сдалась; она даже не посмотрела в их сторону. Сисси сыграла один куплет, после чего священник встал и сообщил:

– Мы собрались сегодня, чтобы оплакать прискорбную утрату.

Мэгги казалось, что она сейчас просто стечет со скамьи на пол. Устала – до того, что колени подрагивают.

У священника нашлось что рассказать о работе Макса в Отопительном фонде. Однако лично он Макса, похоже, не знал. А может быть, именно в это Макс под конец и обратился – в ходячий деловой костюм с крепким рукопожатием. Мэгги стала думать об Айре. Как он мог сидеть здесь, такой непроницаемый? Он предоставил ей возиться с этой песней в одиночку. Она могла запнуться, сбиться, расплакаться, а он наблюдал бы за ней – спокойно, как будто к нему все это не относится. Почему бы и нет? – сказал бы Айра. Разве он обязан петь слащавую песенку пятидесятых на похоронах наполовину чужого ему человека? И был бы, как обычно, прав. И как обычно, заставил бы Мэгги спасовать перед ним.

Она окончательно решила, что после похорон отправится в избранном ею направлении. В Балтимор она с Айрой ни за что не вернется. Может быть, попросит Дервуда подбросить ее. При мысли о доброте Дервуда Мэгги омыла волна благодарности. Немногие поступили бы, как он. Отзывчивый, симпатичный, мягкий человек, ей следовало понять это с самого начала.

Ведь если бы она согласилась тогда на свидание с Дервудом, то была бы сейчас совершенно другой женщиной. Все дело в сравнении. В сравнении с Айрой она выглядит глупенькой и чувствительной; да и любой бы выглядел. В сравнении с Айрой она слишком много говорит, слишком много смеется и слишком много плачет. Даже ест слишком много! И пьет! Такая неряшливая и жеманная!

Она так старалась не обратиться в свою мать, что взяла да и обратилась в отца.

Священник сел, довольно громко застонав. В нескольких рядах за спиной Мэгги зашелестела ткань, и вперед вышла Шугар Тилгмэн, несшая свою черную соломенную шляпу ровно, будто нагруженный поднос. Стуча каблучками, она приблизилась к Сисси, склонилась к ней, чтобы посовещаться. Они пошептались немного. Потом Шугар выпрямилась и встала у пианино, держа руки в точности так, как требовал руководитель их хора – легко сжатыми на уровне талии, не выше, – и Сисси сыграла первый такт песни, которую Мэгги узнала не сразу. К Серине приблизился распорядитель похорон, она встала, приняла его руку и, потупясь, пошла с ним по проходу.

Шугар запела:

– «Когда я была девчонкой…»

Другой распорядитель предложил согнутую в локте руку дочери Серины – члены семьи один за другим выходили вперед. А Шугар, собравшись с духом, перешла на бравурный припев: