Глава восьмая
Последний взгляд на свой родной дом я бросила сквозь струю дождя. Мы проехали рядом с калиткой, ведущей к нему, в автомобиле мистера Бреннана, а по полю перед домом гарцевала одинокая белая лошадь.
– До свидания, дом, – сказала я, протирая запотевшее автомобильное стекло, чтобы в последний раз взглянуть на поржавевшую металлическую калитку и аллею склонившихся под дождём деревьев.
Мой носовой платок промок от слёз. Я проплакала всё утро. Плакала, прощаясь с Хикки, с Молли, с Мэйзи у гостиницы; Бэйба плакала вместе со мной. Хотя мы с Бэйбой не разговаривали.
В машине между нами сидела Марта, а мы смотрели каждая в свою сторону, хотя и смотреть-то особенно было не на что – изогнутые под постоянными ветрами живые изгороди, грустные холмы и мокрые куры, сидящие, нахохлившись, на заборах.
Мой отец, устроившись на переднем сиденье, разговаривал с мистером Бреннаном.
– А у вас неплохой автомобиль, сэр. Сколько он расходует горючего? – спросил он.
Он называл мистера Бреннана «док» и закурил одновременно две сигареты. Одну из них он протянул мистеру Бреннану.
– Прошу вас, док.
Мистер Бреннан невнятно поблагодарил его. К отцу по имени он старался не обращаться.
Марта назло ему закурила сигарету самостоятельно. На отца впечатления это не произвело. Он не обращал внимания на женщин.
Я забеспокоилась, не забыла ли я что-нибудь, и перебрала содержимое своей сумки. Мне хотелось удостовериться, что я захватила все мелочи и что на всём моём белье есть бирки с моей фамилией. У Бэйбы были бирки с напечатанной её фамилией, сделанные в Дублине, а я написала свою на полосках белой ленточки и пришила её ко всем своим вещам. Шить я ненавидела, так что большую часть этой работы пришлось проделать Молли, а я подарила ей за это два маминых платья. В моём дорожном саквояже лежали пирог и две баночки с мёдом, которые мне дала на дорогу миссис Туохи, а подаренная Джеком Холландом перьевая авторучка красовалась в нагрудном кармане форменного платья. В саквояже лежал ещё и кукольный чайный сервиз. Все его маленькие чашки и блюдца были завернуты в отдельные бумажные салфетки, а чайничек и сахарница обложены соломкой. Эту соломку я извлекла из нижнего ряда той коробки конфет, которую мне подарил мистер Джентльмен. В нижнем ряду конфет почти не было, и основное пространство заполняла соломка. Я было хотела написать благодарственное письмо па конфетную фабрику, потому что в коробку была вложена бумажка, а на ней напечатано, что покупатель может вернуть конфеты, если они ему не понравятся, но в конце концов я так и не собралась это сделать.
Кукольный чайный сервиз был единственной вещью, которую я взяла с собой из дому. Он всегда мне нравился. Я любила сидеть перед горкой, где он стоял, и смотреть на него; особенно красиво он смотрелся в лучах заходящего солнца. Он был сделан из бледно-голубого фарфора, который выглядел очень нежным и хрупким. Я хочу сказать, более хрупким, чем обычный фарфор. Мама подарила мне его на то Рождество, во время которого я обнаружила, что Деда Мороза не существует. Во всяком случае, накануне Рождества Бэйба сказала мне, что я совершенная дура, если до сих пор верю в Деда Мороза, потому что любой идиот знает, что на самом деле это просто переодетые твои собственные отец или мать. Когда моя мама подарила мне чайный сервиз, я спросила её, можно ли мне поставить его в горку для фарфоровой посуды. Я никогда не играла с игрушками, как другие дети, не ломала и не разбирала их. У меня был пять кукол, и все без единой царапины. Мама часто клала кусочек сахару в одну из маленьких чашек, чтобы сделать мне сюрприз; и каждый раз, когда у меня выпадал зуб, я тоже клала его на ночь в чашку, а утром находила в ней вместо зуба шестипенсовую монету. Мама говорила мне, что эти монетки оставляют феи, которые по ночам танцуют в комнате.
От этих воспоминаний слёзы снова навернулись у меня на глаза, и мой отец оглянулся на меня и сказал:
– Посмотреть на тебя, так можно подумать, что ты уезжаешь в Америку. Мы ведь будем приезжать к вам по субботам, не так ли, док?
Я едва удержалась, чтобы не сказать ему, что плачу отнюдь не из-за разлуки с ним.
Я готова была сказать ему: «Мне будет совершенно всё равно, если ты вообще не будешь навещать меня» или «Мне будет куда уютнее в монастырской школе, чем дома в сторожке у ворот, растапливая уголь в печке сырыми дровами и задыхаясь от перегара виски».
Но я ничего этого не сказала. Только попыталась успокоиться и перестать плакать, а то не хватит никаких запасных платков. Кстати, запасные платки были в коробке в ногах у Марты.
– Но вы просто должны помириться, – произнесла Марта.
Мы взглянули друг на друга, и Бэйба опустила веки, пока её ресницы не затрепетали на щеках. Длинные ресницы, подведённые чёрной краской.
– Отстань от меня, дрянь, – сказала она сквозь зубы и снова отвернулась.
Одетая в тёмно-синее гимназическое платье и тёмно-синий вязаный свитер, я напоминала самой себе ворону. Женщина в деревне, владелица вязальной машинки, сделала мне его в виде подарка. И вообще, после смерти мамы мне сделали много подарков. Думаю, потому что люди жалели меня. Ноги мои выглядели тоненькими и жалкими в чёрных хлопчатобумажных гольфах. И ещё они невыносимо зудели, потому что всё лето я пробегала без носков. Я вообще была слишком высока и худа для своих четырнадцати лет.
– Боже мой, да у тебя глисты, что ли, – сказала Бэйба в тот вечер, когда я впервые примерила свою гимназическую форму.
Её форма ей очень шла, она обтягивала все её выпуклости и формы. Её вьющиеся волосы были коротко пострижены, лицо загорело на солнце, она напоминала орех осенью, плотный и налитой.
– Да что, в конце концов, произошло между вами? – спросила Марта.
Никто из нас не ответил.
– Но в школе вам так или иначе придётся говорить. Там не будет больше никого, с кем вы можете поделиться мыслями, – рассудительно сказала она.
Она, разумеется, была права. В монастырской школе мы сможем надеяться только друг на друга.
– Мы никогда не будем разговаривать друг с другом, никогда в жизни, – твердила я про себя.
Бэйба разбила моё сердце, разрушила мою жизнь. И вот как она это сделала.
В тот день, когда я вернулась домой из Лимерика, у меня было радостное и беспечное настроение, я перебирала в памяти день, проведённый с мистером Джентльменом; улыбалась сама себе и сидя в кровати с ногами, подобранными под красную сатиновую перину.
– Что-то ты уж больно счастливая, – сказала Бэйба, раздеваясь на ночь и укладывая свою одежду на спинку стула. – Ложись быстрее, а то свеча уже почти догорела.
Она завидовала моему счастью.
– А я готова сидеть здесь всю ночь и мечтать, – медленно и, как мне казалось, драматично произнесла я.
– Боже, да ты просто ненормальная. И что же с тобой произошло?
– Влюбилась, – ответила я, безнадёжно махая рукой.
– И кто этот тип?
– Тебе не надо этого знать.
– Диклэн?
– Что за чушь, – ответила я, как будто Диклэн представлял из себя полнейшее ничтожество, которое я даже не удостаивала взглядом.
– Хикки?
– Нет, – ответила я, наслаждаясь ситуацией.
– Скажи же мне.
– Я не могу.
– Скажи мне, – сказала она, заправляя пижамную куртку в штаны. – Скажи или я тебя защекочу. – И она начала щекотать меня подмышками.
– Скажу. Скажу. Скажу. – Я готова сделать всё что угодно, только бы меня не щекотали.
И поэтому, придя в себя, я ей всё рассказала.
– Нет, этого не может быть. Ты врёшь.
– Вовсе нет. Он подарил мне коробку шоколада и повёл меня в кино. И он сказал мне, что я самая милая девушка, которую ему приходилось знавать. Он сказал, что у меня чудесные волосы, что мои глаза напоминают ему жемчужины, а кожа – персик, освещённый солнцем.
Ничего этого он, разумеется, не говорил, но я не могла уже остановиться.
– Ну давай, рассказывай, – теребила меня Бэйба. Она даже приоткрыла рот от восторга, изумления и зависти.
– Но только ты никому не говори, – спохватилась я, поскольку собиралась рассказать ей ещё немного про то, как он держал меня за руку.
И тут я вдруг заметила, как меняется выражение её глаз. Они сощурились, как у кошки, в них появился зелёный оттенок. Мне уже много раз приходилось видеть такое выражение, в поездах, на свадебных фотографиях, и всегда в таких случаях я мысленно говорила: «Бедняжке придётся пройти через всё это», поэтому я снова сказала:
– Но ты ведь никому не скажешь, Бэйба?
– Никому, – она замедлилась, – разве только миссис Джентльмен.
– Не говори никому, – взмолилась я.
– Никому, только миссис Джентльмен, и маме, и папе, да ещё твоему предку.
– Я всё это выдумала, – соврала я, – я никогда не встречалась с ним. Я просто дразнила тебя. Он всего лишь просто подвёз меня от Лимерика. Вот и всё.
– В самом деле? – она попыталась вопросительно приподнять бровь, но это у неё не получилось.
– Что ж, – продолжила она, задувая свечу, – завтра мама, папа и я приглашены на ужин к Джентльменам, и я упомяну об этом в разговоре с ним.
Я разделась в темноте, и, когда легла в постель, она натянула всё одеяло на свою сторону.
– Нет, нет, не говори с ним, – просила я, но она уже заснула под мою мольбу.
Следующим вечером они ужинали у Джентльменов и вернулись домой на машине около полуночи. Я поджидала их у дверей залы.
– Ты ещё не спишь, Кэтлин? – сказал мне мистер Бреннан, листая книжку рядом с телефоном, в которую записывались важные звонки для него.
Марта вошла с большим букетом гладиолусов в руках, её большие глаза улыбались.
– Нет, мистер Бреннан, – ответила я. Согнутым пальцем я поманила Бэйбу в его кабинет.
– Бэйба, у меня есть подарок для тебя, одно из колец мамы… то, которое тебе больше всего нравилось. То, чёрное.
Я протянула его ей, и она тут же в темноте надела его себе на палец. В центре кольца был бриллиант, и даже от рассеянного света лампы в зале от пего рассыпались искорки.
– Ты ведь ничего не сказала? – спросила я.
– Ах, ты про это? Нет, конечно, я ничего не сказала. Да если бы я сказала, старуха Джентльмен гналась бы с топором за мной до самого дома. Но Дж. В. (так она называла мистера Джентльмена) и я гуляли по саду, и я в разговоре упомянула тебя, а он ответил: «Ах, это та малышка, которая так страдает от своего воображения».
– Не может быть, – вслух произнесла я.
– О, да. Он водил меня по саду, показывал всякие цветы, предложил мне гроздь винограда, спрашивал моё мнение о всяких вещах, предлагал мне сыграть с ним в шахматы, а когда я упомянула тебя, он сказал: «Не будем говорить о ней», и я бросила эту тему. Мы были в саду очень долго, и его старуха в конце концов высунулась из окна и сказала: «Ах, вот вы где!» и нам пришлось вернуться в дом.
Так всё и закончилось. Я никогда не смогу взглянуть ему в глаза после всего этого. И только подумать, я отдала Бэйбе самое лучшее мамино кольцо.
На следующее утро Бэйба отправилась в церковь на исповедь, а в одиннадцать часов зазвонил телефон.
Молли пришла за мной наверх. Я как раз записывала в свой дневник скорбные строки о мистере Джентльмене.
– С тобой хочет поговорить по телефону мистер Джентльмен, – сказала она, и у меня голова пошла кругом.
Ничего в жизни я не хотела так, как спуститься и поговорить с ним. Но сейчас он стал бы выговаривать мне, как вульгарно и отвратительно я поступила, позволив себе обсуждать с кем-то ещё проведённый вдвоём с ним день. Перенести этого я бы не смогла.
– Скажи ему, что меня нет дома, я ему перезвоню, – попросила я Молли.
Мне пришло в голову, что я могу написать ему письмо, самое чудесное письмо, которое я только смогу сочинить, а потом передам его ему, когда он выйдет из дому.
Молли спустилась вниз и сказала ему, что я ушла в церковь на исповедь, а про его звонок она скажет мне. Сразу же, как только я вернусь домой. Они поболтали ещё около минуты. Я не могла представить себе, о чём это они говорят, и как раз в этот момент Молли положила трубку.
– Ну что? – спросила я, свесившись через перила лестницы, смертельно бледная, с синими кругами под глазами. Я толком не спала уже две ночи.
– Он очень сожалеет, но он уезжает в Париж, – ответила она, закатывая рукава и обнажая свои полные, розовые и сильные руки.
– В Париж? – Мне в голову сразу же пришли мысли о греховных удовольствиях и девушках. Как же он посмел?
– Да, он должен был неожиданно уехать, умирает кто-то из его родственников, – добавила она и набросилась со шваброй на пол в зале.
Я не видела больше мистера Джентльмена, потому что три дня спустя мы уехали в монастырскую школу.
Сейчас, в автомашине, всё это пронеслось в моей памяти менее чем за секунду, а потом я снова оказалась на сиденье, сжимая в руке мокрый от слёз платок, и Бэйба протягивала мне небольшую записку.
В ней стояла только одна фраза: «Давай останемся друзьями», но я была чересчур удручена, чтобы улыбнуться.
В городок, в котором располагался монастырь, мы въехали уже в сумерках, на его окраине было озеро, тёмная поверхность воды, и, когда мы проезжали мимо него, лёгкий ветерок повеял в полуоткрытое окно машины. Потом мы проехали по узким улочкам с электрическими фонарями, стоящими метрах в пятидесяти друг от друга, а между их зелеными тумбами возвышались тополи. Тёмная поверхность воды, траурные тополи, странные собаки у входов в странные магазины только усилили мою печаль.
– Хорошее место, – сказал отец и понюхал табак. Ничего себе хорошее место! Как будто он так уж много о нём знал. Как он мог решить, что это хорошее место, лишь бросив взгляд из окна?
– Как насчёт того, чтобы выпить, Боб? – спросил он, и Марта, дремавшая на заднем сиденье, тут же оживилась и сказала:
– Да, давайте побалуем девочек лимонадом.
Мы остановились на главной улице и зашли в гостиницу. Мои ноги затекли и не сгибались. Пол в вестибюле был закрыт красным турецким ковром, на ведущей вверх лестнице тоже была дорожка. Справа находился ресторан со множеством небольших столов, закрытых белыми скатертями. На каждом столе стояли две бутылочки кетчупа. Красная и коричневая. Мы вошли в помещение с табличкой «Комната отдыха».
– Ну что, Боб, мы закажем? – спросил мой отец.
Я внутренне напряглась, испугавшись, что он возьмёт себе что-нибудь крепкое.
– Мне виски, – сказал мистер Бреннан, снимая очки. На очках виднелись капельки дождя, и он стал вытирать их чистым белым носовым платком.
– А вам, мэм? – спросил мой отец у Марты.
Она не выносила, когда к ней обращались «мэм», потому что ей казалось, что это её старит.
– Джин, – ответила она шёпотом.
Она надеялась, что её муж не услышит; но я заметила, как он улыбнулся, встав, чтобы рассмотреть выцветшую картину на стене, изображавшую сцену охоты.
– Выпью-ка я лимонаду, – вздохнув, произнёс отец. Он взглянул на меня. Ему хотелось, чтобы я оценила его поступок и хотя бы взглядом отметила, какой он сильный и хороший человек. Но я смотрела в другую сторону, занятая моими собственными проблемами. У меня из головы не выходили руки мистера Джентльмена, лежащие на руле, и его взгляд, брошенный на меня, когда мы притормозили, чтобы пропустить коров через дорогу.
Бэйба взяла грейпфрутовый сок. Чтобы продемонстрировать своё отличие от нас, обиженно решила я. Мы даже не присели за столик, потому что спешили. В монастыре мы должны были появиться до семи часов, В большом камине красного кирпича горели куски торфа, мне было уютно и совсем не хотелось уходить. Но мой отец расплатился, и мы поднялись.
Монастырь размещался в сером каменном здании, смотрящем на погрязший в грехах город сотнями своих маленьких окон, не закрытых занавесками. От города его отделяла живая изгородь с высокими воротами, увитыми зеленью, которые вели в тёмную кипарисовую аллею. Мой отец вышел из автомобиля и изо всех сил хлопнул дверцей. Мистера Бреннана передёрнуло от отвращения, а мне стало стыдно, что он так плохо воспитан.
Мы остановились под кронами деревьев и вышли из машины. Сделав несколько шагов по ведущей вниз каменной лестнице, мы пересекли мощённый камнем двор по направлению к приоткрытой двери. Когда мы приближались к двери, из неё вышла монахиня, чтобы встретить нас. На ней было чёрное монашеское одеяние и чёрный плат поверх головы. Открыто было только лицо, которое обрамляло белое покрывало, полностью скрывавшее лоб, уши и шею. Это покрывало спускалось даже к бровям, но их всё-таки можно было видеть. Брови были тёмными и сросшимися над переносицей. Её лицо сияло.
Мой отец снял шляпу и назвал наши фамилии. За ним подошёл с чемоданами мистер Бреннан.
– Добро пожаловать, – обратилась к нам с Бэйбой монахиня. Её рука оказалась холодной.
– Ну что ж, Бэйба, постарайся вести себя прилично, – неуверенным тоном произнёс мистер Бреннан.
Марта поцеловала меня и сунула пару монет мне в ладонь. Я произнесла было: «О, нет», но мои пальцы сами собой признательно сомкнулись вокруг них. Обидевшись, что мой отец не додумался до такого же, я всё же поцеловала его, на секунду присела в реверансе перед мистером Бреннаном и попыталась поблагодарить его, но была чересчур смущена.
Всё время, пока мы прощались, монахиня, улыбаясь, смотрела на нас. С самого утра она была свидетельницей многих таких сцен.
– Я их устрою, – сказала она.
Её голос был хотя и не сух, но довольно строг, так что когда она сказала: «Я их устрою», это прозвучало как: «Им придётся устраиваться здесь».
Наши родители ушли. Я представила себе, как они возвращаются в тёплый отель, наслаждаются чаем и жареным мясным ассорти, и даже ощутила на губах острый перечный вкус йоркширского соуса.
– Ну, а теперь, – произнесла монахиня, доставая из кармана серебряные мужские часы, – Прежде всего ваш чай. Следуйте за мной.
И мы пошли за ней по длинному коридору. Пол коридора был выложен красной керамической плиткой, а стены до половины высоты – сияющим белым кафелем. На каждом подоконнике, тоже выложенном плиткой, росла в судочках клещевина, в конце коридора стояли несколько дубовых шкафчиков. Всё это напоминало больницу, только в воздухе пахло восковой мастикой для пола, а не дезинфекцией. Все было тщательно вычищено и выскоблено. Если бы здесь появилась грязь, подумала я, ей можно было бы только посочувствовать.
Мы повесили наши куртки в гардеробе, и монахиня помогла нам найти наши шкафчики, на которых уже были написаны наши фамилии и где мы должны были хранить головные уборы, перчатки, обувь, сапожные щётки, молитвенники и тому подобные мелочи. Шкафчики напоминали пчелиные соты и далеко не все из них были заполнены.
Потом мы прошли за ней через ещё один мощенный камнем двор в трапезную. Она шагала очень быстро, и её большие чёрные чётки раскачивались при ходьбе. Мы вошли в большое помещение с высоким сводчатым потолком и расположенными вдоль помещения длинными деревянными столами. По обе стороны столов тянулись деревянные скамьи.
Взрослые воспитанницы, или «большие девочки», сидели за одним из столов и оживлённо разговаривали. Они болтали о только что закончившихся каникулах и о том, как они провели это время. Мне показалось, что большая часть из них просто придумала то, что на самом деле никогда с ними не случалось, просто чтобы придать себе значительность. Почти у всех волосы были недавно вымыты, и две-три из них были очень хорошенькими. Одна из хорошеньких мне очень понравилась, и я постаралась её запомнить. За другим столом мы, новоприбывшие, ещё не были знакомы друг с другом. Мы все выглядели растерянными и подавленными, кое-кто тихонько плакал про себя.
Мы сели за стол друг напротив друга. Бэйба улыбнулась мне, но мы по-прежнему не разговаривали. Невысокая монахиня налила нам две чашки чая из большого белого эмалированного чайника. Она была так мала, что мне стало страшно, не уронит ли она чайник. Поверх обычного чёрного одеяния на ней был белый муслиновый передник. Передник обозначал, что это была сестра-послушница. Сёстры-послушницы выполняли вспомогательные работы, готовили и убирали; когда они вступили в монастырь, у них не было ни денег, ни какого-либо образования. Остальные монахини назывались просто сестрами. Я не знала всего этого, но одна из старших девушек объяснила мне. Её звали Синтия, и она многому меня научила.
К чаю полагался хлеб с маслом, и полусонная девушка рядом со мной протягивала мне тарелку с грубым серым хлебом.
– Да он же ужасно выглядит, – сказала я и отрицательно покачала головой.
У меня в саквояже был пирог, и я рассчитывала съесть его попозже, Моя соседка продолжала протягивать мне тарелку, а Бэйба хихикнула. После чая мы отправились в монастырскую часовню, чтобы вслух помолиться.
Часовня была очень красивой, а на алтаре стояли бледно-розовые розы. Во время благодарственной молитвы монахини пели. У одной из них был голосок, как у ласточки. Когда она выводила им «Матерь Божья, я иду к тебе», он выделялся из общего хора, а я плакала по моей маме. Я думала о днях, когда мы с ней сидели в нашей кухоньке и следили за ласточками, собиравшими клочки овечьей шерсти с колючек проволоки и строившими из неё свои гнёзда.
– Ты хочешь стать монахиней, когда вырастешь? – спросила тогда меня мама.
Она была бы довольна, если бы я стала монахиней, она считала, что это куда лучше, чем замужество. Да и любая доля лучше замужества, считала она.
Эта первая вечерняя молитва в часовне была странной и волнующей. Помещение часовни заполняли запах курений и голос священника в расшитом золотом одеянии, преклонившего колена перед алтарём.
Я стояла на коленях в глубине часовни на деревянной скамье, там, где деревянные стойки отделяли нас от коленопреклонённых монахинь. Монахини молились в ряд, одна перед другой, в маленьких дубовых отделениях, стоявших у стен часовни. Все они были похожи одна на другую, за исключением послушниц, носивших шляпки без полей, из-под которых виднелись их волосы.
Когда мы выходили из часовни, то наделали столько же шуму, как двадцать лошадей, скачущих галопом по каменистой дороге. У некоторых девушек на каблуках были набойки, цокавшие по выложенному плиткой полу часовни. Мы спустились в зал для прогулок, где за кафедрой сидела сестра Маргарет, поджидавшая нас, чтобы поговорить. Она приветствовала новеньких, поздоровалась кое с кем из знакомых ей воспитанниц и познакомила нас с кратким сводом монастырских правил:
Тишина в спальне и во время завтрака.
Снимать обувь перед входом в спальню.
Никакой еды в шкафчиках спальни.
Лежать в кроватях через двадцать минут после отбоя.
– А теперь, – сказала она, – тех девушек, которые хотят пить на ночь молоко, прошу поднять руки.
Так как у меня была слабая грудь, то я тоже подняла руку, приговорив себя к ежевечернему стакану горячего молока, а моего отца – к уплате двух фунтов в год. Стипендия не предусматривала слабой груди.
Спать мы легли рано.
Наша спальня была расположена на втором этаже, На лестничной площадке у входа в неё находился туалет, у входа в который тут же выстроилась очередь из двадцати или тридцати девочек, переминавшихся с ноги на ногу. Я сняла ботинки и, держа их в руке, вошла в спальню. Она представляла собой длинную комнату с окнами с двух сторон и дверью на противоположном конце. Над дверью висело большое распятие, а на крашенных жёлтой краской стенах – иллюстрации к Священному писанию. По всей длине комнаты стояли два ряда металлических кроватей. Они были застелены белым бельём, а железный остов тоже выкрашен белым. Кровати были нумерованы, поэтому я сразу же нашла свою. Кровать Бэйбы находилась через шесть кроватей от меня. По крайней мере было приятно сознавать, что она не так уж далеко от меня, на случай, если мы всё же когда-нибудь начнём разговаривать. У каждой из стен стояли по три радиатора, но они были холодными.
Я опустилась на кресло, стоявшее около моей кровати, сняла подвязки и медленно стянула гольфы. Подвязки были очень тугими и врезались мне в тело. Я смотрела на оставленные ими на ногах красные полоски, думая, не заработаю ли я к утру варикозное расширение вен на ногах, и поначалу даже не заметила, что рядом со мной, за спинкой моего кресла, остановилась сестра Маргарет. Она носила туфли на резиновой подошве и двигалась совершенно бесшумно. Когда она сказала: «А теперь, девушки, прошу внимания», – я вскочила со своего кресла. Потом я повернулась, чтобы быть лицом к ней. Её глаза слегка косили, а в одном из них я заметила небольшое белое пятнышко – бельмо. Она стояла теперь рядом со мной.
– Наши новенькие ещё не знают этого, но наш монастырь всегда гордился царящей здесь скромностью. Наши воспитанницы, кроме всего прочего, добрые, здоровые и скромные девицы. В частности, их скромность проявляется ещё и в том, как девушка одевается и раздевается. Она должна соблюдать при этом приличие и скромность. В такой открытой спальне, как эта… – она прервала свой монолог, потому что кто-то вошёл в дверь и со стуком закрыл её за собой. У меня пылали даже мочки ушей. Она продолжила: – В верхней спальне у старших девочек имеются специальные закрытые ячейки, но, как я уже сказала, в такой спальне, как у вас, девушки должны одеваться и раздеваться только под халатом. При этом девушка должна смотреть только в сторону спинки кровати, так как иначе вы можете смутить друг друга.
Она закашлялась и пошла по проходу между кроватями, помахивая в воздухе связкой ключей. Открыв ключом дубовую дверь в дальнем конце комнаты, она вышла.
Девушка, которой была отведена соседняя с моей кровать, возвела глаза к небу. Её глаза косили, и она мне не понравилась. Отнюдь не из-за косоглазия, а потому что абсолютно во всём она проявляла плохой вкус. На ней были одеты хорошенький и дорогой халат и дорогие тапочки, но чувствовалось, что они были куплены в основном для того, чтобы их продемонстрировать, а не потому, что они ей понравились. Я заметила, как она сунула под подушку две плитки шоколада.
Для переодевания под прикрытием халата надо иметь талант, которым я овладела только с шестой или седьмой попытки, да и то не слишком хорошо.
Я копалась в своём дорожном саквояже, когда в спальне погас свет. Маленькие фигурки в ночных рубашках заметались в крытом ковром проходе и исчезли в холодных белых постелях.
Мне хотелось достать пирог, но он лежал на дне саквояжа под сервизом, поэтому я стала вытаскивать его по кускам. По проходу ко мне подошла Бэйба и устроилась в ногах моей кровати. В первый раз за всё это время мы заговорили или, точнее, зашептались.
– Боже мой, это сущий ад, – сказала она. – Я не выдержу здесь и недели.
– Я тоже. Ты голодна?
– Я съела бы младенца, – ответила она.
В тот самый момент, когда я доставала из маникюрного набора пилку для ногтей, чтобы разрезать ею кусок пирога, в двери в торце спальни повернулся ключ. Я тут же прикрыла пирог полотенцем, и мы буквально застыли как статуи, когда к нам приблизилась сестра Маргарет с фонариком в руке.
– Что всё это значит? – спросила она.
Она уже помнила, как нас всех зовут и обращалась, к нам по фамилиям, а не как к Бриджит (полное имя Бэйбы) и Кэтлин, но как к Бриджит Бреннан и Кэтлин Брэди.
– Нам одиноко, сестра, – ответила я.
– Вы не одиноки в своем одиночестве. И вообще, одиночество не основание для несоблюдения правил.
Всё это она произнесла свистящим шепотом, который разнёсся по всей спальне.
– Ступайте в свою постель, Бриджит Бреннан, – велела она.
Бэйба тут же юркнула в свою кровать. Сестра Маргарет повела по сторонам лучом фонарика и остановила его на расставленном на моей кровати кукольном сервизе.
– А это что такое? – спросила она, беря в руку одну из чашечек.
– Игрушечный сервиз, сестра. Я взяла его из дому, потому что это подарок моей умершей матери.
Наверное, с моей стороны было не особенно умно говорить всё это, и я сразу же пожалела о сказанном. Я всегда попадаю впросак, потому что сначала говорю, а уж потом думаю.
– Сентиментальное детское поведение, – заключила сестра Маргарет.
Она собрала сервиз в полу своего чёрного одеяния и вышла с ним из спальни.
Я забралась между ледяных простыней и съела кусок разделённого пирога. Все обитатели спальни плакали. Со всех сторон доносилось заглушенное одеялами сопение и всхлипывание.
Моя кровать стояла голова к голове с другой кроватью; и в темноте сквозь разделяющие нас вертикальные прутья протянулась рука, опустившая на мою подушку булочку. На булочке сверху был розанчик крема, а поверх него положена вишенка. Я протянула моей соседке кусок пирога, и мы пожали друг другу руки. Мне было интересно, как она выглядит, потому что я не успела рассмотреть её, когда свет ещё не выключили. Она была доброй девочкой, кто бы она ни была. Булочка оказалась вкусной. Кровати две или три от моей какая-то девочка хрустела под одеялом яблоком.
Похоже было на то, что все девочки ели и плакали по своим матерям.
Моя кровать стояла неподалёку от окна, и я стала смотреть, как на небольшом кусочке неба, видном мне в окне, высыпают звёзды. Было приятно лежать, глядя на то, как они выплывают и уплывают в маленький квадратик неба, а потом сливаются в сверкающий фейерверк. И ждать, что ещё произойдёт в мертвенно-несчастной тишине.
