Из переходов перекипало-возвращалось на Арбатскую ее отлучившееся население: кордоны, которые его держали подальше от судилища, вмешались в общую драку. Орденские раскольники отступали со станции кто куда, Артем, зажатый между чужими людьми, этого уже не видел. Но кричал всем из-за черных глухих спин:

– Мир есть! Мы не одни! Мир уцелел! Вас обманывают! Вы можете уходить из метро! Вам врут! Не верьте им!

Потом ему опять рот застегнули.

Те в Ордене, кто остался верен Мельнику, отступили к его посольству на Арбатской. Усадили полковника, смятого, на погнутую коляску и установили его на законное место – в тот самый кабинет со стопкой и списками.

Артема с Ильей Степановичем, тоже записанным в бунтари, держали в закутке у приемной Мельника. Стерегли неизвестные солдаты. Заходили к полковнику в кабинет, интересовались за неплотно притворенной дверью, не пора ли пленных пустить в расход, но Святослав Константинович решение задерживал.

По коридору гулял холодный сквозняк, через поддверные щели носил оборванные разговоры: одни со станции, другие – из полковничьего кабинета. На Арбатской, было слышно, копилась растревоженная толпа. Люди пересказывали друг другу, что случилось с Орденом, ломаным эхом повторяли Артемовы выкрики.

Хорошо, что обменял себя на Аню, думал Артем.

Хоть бы она сбежала!

Илья Степанович таращился на черных людей; его бил крупный озноб. Пахло мочой. Может быть, он представлял себе пока что, как пуля будет ему лоб буравить. Но скулить не скулил. Только бормотал почти неслышно.

– Конечно, ему-то все можно. У самого – беспалая. Сам-то сдал ее? Нет, сберег. Наверное, видится. Смотрит, как растет. Играет с ней. И жена у него живая. У него живая. Не повесилась. На колготках. Не болтается под потолком. Языком наружу. Черным языком.

У одного из охраняющих на правой руке сидели часы. По их вверх тормашкам перевернутым стрелкам Артем засекал вечность. Высчитывал, сколько нужно Гомеру, чтобы добраться до Рейха. Вместе с ним заочно разбирался в устройстве печатного станка, искал сухую бумагу, диктовал старику текст. Не нужно листовки даже по всему метро развозить. Если их доставить хотя бы в Полис и на Цветной, оттуда все само дальше уже поползет.

О плане, кроме Гомера и Лехи, никто не знает. Все ганзейские в Ордене были тут: с Мельником. Держали подступающий любопытный рой.

Из кабинета рявкало:

– Бессолову набери! Еще! Мне с ним переговорить надо! Лично!

Потерянный, выбитый из колесницы, названивал своему хозяину. Не мог дозвониться. Значит, у Лехи был еще шанс найти Бессолова до того, как Мельник его разыщет.

И Артем тогда заочно с Лехой догребал, высадив Гомера на Чеховской, до борделя. Заочно крался под прикрытием орденских ветеранов через гам и блядство, оцеплял, невидимый, Сашину хибарку, и доделывал за Леху и за себя прошлое свое неудачное покушение. Нет, брал его в заложники и вел боевую группу на бункер.

– Еще набирай! Еще!

Минутная стрелка перевернутая шла назад. Отмеряла половину часа, три четверти, час. Гул на станции рос. Покрикивали неуверенно местные распорядители, которых прислали управляющие Полисом. Но зеваки не хотели расходиться. Спрашивали у оцепления, что стряслось, и что за сумасшедший вопил о выживших в других городах на Земле.

– А у моей что? Хвостик маленький. Хвостик удалить можно было. Там же. Такая милая крошка. Наринэ сказала, давай в честь твоей мамы, если девочка будет. Марина, получается. Марина Ильинична. Марина Ильинична Шкуркина.

Дошло: это Илья Степанович не себе говорит, а ему, Артему, рассказывает, хотя и не глядит в глаза. Он покачал головой согласно, но думалось о своем.

– Пасть завали! – захрипел Илье охранник. – У меня башка от твоего бормотания трещит! Завали, я сказал, или кончу тебя тут! Все равно вас обоих кончать!

– Марина Ильинична, – зашептал тогда Илья неслышно для охранника, но отчетливо для Артема. – Маленькая Марина Ильинична. Бабка бы порадовалась.

А сможет Леха захватить Бессолова?

Провести его, пленного, через половину метро? Он ведь не обучен этому специально. Он брокер, а не боец и не убийца. Там, в радиоцентре, справлялся как-то, но там в него самого целились, и не нужно было ничего планировать, а только выжить, выкарабкаться.

Ничего, сможет.

Ветераны помогут. Он ведь им успеет все объяснить?

Успеет. На то и апостол. Он через все вместе с Артемом прошел. Его не надо убеждать, ничего доказывать ему не нужно. Сам все помнит, все чувствует.

– Меня не ебет, что не отвечает! Звони!

А вдруг уже взят Бессолов? Вдруг уже волокут эту гниду с мешком на голове к тайному входу в их зажравшийся бункер с полунищей Таганки? Только бы Гомер успел с листовками. Но если и без листовок… Он ведь тоже знает все… Если не удастся оживить типографию, он может и сам, и словом – людям все рассказать. Как тот Гомер, настоящий…

Поскреблись в дверь снаружи.

Вошли озабоченные и хмурые, трое: один брамин в халате, один военный чин в высокой фуражке с двуглавым орлом, и еще какой-то гражданский. Постучались к Мельнику, забубнили за дверью напряженно и слитно. Тоже требовали ответа на какие-то вопросы.

Вызревало там что-то на станции. Бродило, образовывалось, поднималось. И троим посланным к Мельнику хотелось это брожение непременно унять, оставить под крышкой.

Мельник отбрехивался рвано, зло.

Приоткрылась кабинетная дверь.

– Назначим заседание Совета Полиса. Мы молчать не имеем права! Пусть там все выступят. А потом население введем в курс. По итогам. А вы с вашим расколом… Сами как-нибудь!

– А если правда весь этот Рейх фальшивка, – перебивал их Илья. – Если Евгений Петрович сам фальшивка и предатель, если все там у нас фальшивое, то я что тогда, то мне зачем тогда, то за что Марину с хвостиком, и за что тогда Наринэ на колготках, и за что мне, и зачем. Они говорят, пиши, а что пиши, куда это можно такое записать, какими словами…

А у Артема рот гнилыми тряпками забит, нечего ему ответить, и даже попросить Илью Степановича помолчать нет возможности.

Прошелестел на выход нестриженый брамин, метя пыль халатом, следом за ним прошагал офицер, пахнущий старым потом и нестираным бельем, и неустановленный гражданский последним просеменил. Конец аудиенции.

– Дозванивайся!

Троица сдулась, уместилась в сжатый до спичечного коробка дверной проем в конце коридора, вышла к народу.

– Правду! – полыхнуло снаружи в распахнутую дверь.

Илья Степанович приподнялся вверх-вдоль по стене, потянулся к крику, подался весь ему навстречу, но шерстяной человек осадил его, вложил учителю кулак в солнечное сплетение.

И снова захлопнулось.

Вот: люди, наконец, хотели знать, а у Артема опять во рту вонючая тряпка. Ничего, теперь другие за него могут сказать. И сказать, и сделать. Разослал во все концы гонцов, теперь и подохнуть не так жутко.

Долетало: трое этих по очереди что-то баюкающее мурлычут проснувшейся толпе. Та кричала вопросы, ей колыбельных не хотелось.

Спасибо, Летяга, думал Артем.

Жалко, что ты умер.

Странно, что ты умер.

Как же ты – не будешь больше косить на меня своим глазом? Шутки не сможешь шутить? У кого мне кровью одолжиться теперь? Прости, что сомневался в тебе в самый последний момент, Летяга. Но ведь и ты во мне в самый последний момент сомневался.

Сомневался, а сказал все как надо; так, чтобы меня вытащить из петли.

Жалко, ты не слышишь, как там, на станции, люди просят правды.

Мы с тобой вместе им гермозатворы сейчас открываем: ты и я. Вместе выпускаем их наверх, наружу.

И где-то еще другие наши, заговорщики, делают свое. Печатает листовки Гомер, ведет Бессолова, приставив ствол к бледному виску, апостол – бункер распечатывать. Пускай тут Мельник мечется, бесится – пес без хозяина.

О чем они будут говорить на Совете Полиса? О том, как крышку поплотней прижать, привинтить? О том, как передавить всех бунтовщиков быстро, поодиночке, чтобы слухи о возрожденном мире не расползлись по метро?

– Звони! Куда хочешь звони! На Цветной!

Всех не передавят.

– Говори! – бушевало снаружи.

– Ты правду говоришь? – спрашивал Илья Степанович у Артема. – Это все, что ты Гомеру рассказывал? Правда?

Артем кивал ему. Что там у учителишки в голове плавилось, во что отливалось?

Хозяин часов – два бегающих глаза в дырах – все чаще поднимал стрелки к лицу. Сюда, в предбанник приемной, через щели затекало из полковничьего кабинета предчувствие густеющей необратимости всего, что творилось сейчас в метро.

Снова думалось об Ане.

О том, какая у нее оказалась упрямая любовь.

Артем-то иначе изнутри был организован: почувствовал первый холод от Ани – и стал в ответ холодеть. Как будто не мог сам любви излучать, а только Анину любовь зеркалил своей вогнутой душой. Чувствовал на себе рассеянный свет внимания – собирал его в пучок и отправлял назад. Распалял ее им – и собирал еще больше тепла в ответ. А стоило Ане начать гаснуть – как и ему нечем стало расплачиваться. И так он мельчал, пока совсем не иссяк, не разверил, пока их будущее у него в уме не рассохлось и не раскрошилось.

А у Ани сердце работало что ли наоборот, навыворот. Казалось, не нужен он ей уже – за его злонамеренную глухоту, за вредное упорство, за нежелание поступиться своими идиотскими мечтами и за пренебрежение мечтами ее. Может быть, она и думала отставить Артема первой. Жира на фитиле оставалось только покоптить. Но только лишь он ушел, она заново вспыхнула – ожесточенно, отчаянно. Так, что от жара ему глаза стало печь, захотелось ладонью закрыться. Закрывался – и нагревался все равно. Аня опять отражалась в нем – криво, смешно – но отражалась все четче и все ярче.

Странное топливо любовь.

– Не отвечает?

Сейчас, может, уже и некуда тебе, папаш, звонить. Достаточно времени прошло. Если апостолу повезло, если он точно все выполнил, бункер, может, уже взят и выпотрошен. Жирные крысы уже выстроены в ряд на Таганской, в глупых своих костюмах, и отвечают, как школьники учителям, последний свой урок по географии.

– Анзор!

Зашел, смерив Артема с Ильей недобрым взглядом, Анзор. Выслушал лай Святослава Константиновича, выкатил его, прыгающего на вихляющей колеснице, в коридор.

– Этих что? – спросил который с часами.

– Пока не решил. После Совета, – не оборачиваясь, процедил Мельник.

Так и не дозвонился.

– Их тут?

– Да. Нет, постой. Давай со мной их. Могут пригодиться. Только глядите, чтобы молчали.

Взяли под мышки, подняли с пола – и заклеенного Артема, и обмоченного Илью. Вывели на сияющую Арбатскую. Клином встали, распихали толпу. Маршем двинулись через всю станцию, с вызовом. Глохли, а не слышали, как люди им кричат.

Совет Полиса заседал тут же; поэтому и Мельнику кабинет на Арбатской требовался. Подошли к дверям.

Все построение осталось снаружи, Артема с Ильей на Совет тоже не позвали; Орден развернулся ежом, ощетинился, закрыл вход от ротозеев. Мельник с Анзором вошли, проследовали еще несколько запоздалых браминов, и двери закрылись.

– Говорят, приняли сигналы какие-то… – шуршало вокруг.

– Мы вроде не единственные выжили…

– А где еще? Кто? Кто сказал?

– Вот выйдут, будет ясно. Совещаются.

– Да как такое может… Столько лет молчали… И тут – нате…

– Орден узнал. Стычка была – говорить или нет.

– А эти кто? На скамейке? Связанный – кто?

– Террористов взяли. Скоро скажут.

Артем не видел шептавшихся. Видел вместо них черные одинаковые спины, наплечные ремни бронежилетов, шерстяные затылки, широко расставленные бутсы. Но чувствовал их: от их любопытства воздух звенел, кислород сгорал, стены ближе придвигались. Их здесь были сотни. Пускай попробует Мельник их заставить ждать с ответами.

Вдруг зашумело.

Кто-то проталкивался сквозь давку – умело и решительно.

– На Совет! Дорогу!

В оцеплении тоже смутились. Сначала схватились друг за друга крепче. Потом качнулись в сомнении.

Голос Тимура, что ли? Летяги и Артема товарища. Он же раскольник, Тимур… Он ведь отходил вместе с Лехой, с Гомером, с вырученной Аней! Почему он тут? Почему вернулся? Он же сейчас бункер штурмует. Или взял его уже? Принес на заседание Совета бессоловскую срубленную голову?

– Дорогу! По приглашению Совета!

Оцепление прорвалось – пропустили в круг Тимура, и еще с ним – Князя и Луку; оба из старого состава. Тимур заметил Артема на скамейке, кивнул ему, но вступаться не стал. Прошел внутрь. Лука с Князем остались караулить.

О чем говорят? За что торгуются? Тянут время? Ставят ультиматумы? Клянчат прощение? Голову на блюде изучают?

Внутри стояла тишина.

Не перетравили ли их всех там?

– Дорогу! Дорогу! На Совет!

Кто на этот раз?

Толпа теперь расступалась не с такой охотой, не с таким уважением, роптала: а чего это мы должны? Артем вытянул шею.

Черное кольцо для этих людей разошлось тоже не сразу.

Не сразу он увидел.

Первым за кордон шагнул – Бессолов.

Живой. Бледный, сосредоточенный, молчаливый. За ним возник Леха-апостол. Алексей Феликсович Артема окинул сумрачным взглядом, здороваться не стал. Леха, наоборот, кивнул. Внутрь зашли оба. Заложника апостол привел? Еще были с ними двое орденских, остались снаружи.

Артем вскочил с лавки, стал кричать в тряпку свои вопросы. Ему дали под колено, чтобы он обратно упал, и он упал. Лука с Князем шикнули на того, кто подсекал, каждый схватился за кобуру.

Погодили – и отпустились.

Все сейчас за дверями решалось, а не тут.

Душно совсем становилось – как на Комсомольской, как перед самыми пулеметами. Люди наседали, оцепление сжималось медленно, хотя и не имело права сдавать позиции. Бронзовые люстры, двухметровые обручи в полтонны, казалось, на своих цепях покачиваются будто на ветру – столько народу в унисон тут вдыхало и выдыхало.

Вдруг.

Чужой звук пролетел по станции. Кашель.

Бойцы в оцеплении вскинулись, толпа замолчала, все стали озираться. Кашель дробный, из многих сразу динамиков. Тут, оказывается, тоже была своя система оповещения.

– Проверка. Проверка. Раз. Раз.

На всю станцию – глубоким таким, приятным голосом.

– Уважаемые граждане. Просим вашего внимания. В скором времени будет сделано важное сообщение. Не расходитесь.

– Правду давай! Правду говори! – закричали в ответ невидимому диктору.

Но тот, прочистив горло, затих.

– Что-то важное…

– Неужели действительно…

– Обалдеть…

И только когда время совсем уже остановилось, двери распахнулись. В черный круг вышел деловитый толстяк в коричневом костюме; глаза у него были застеклены, широкий лоб горбатым мостом перекидывался к затылку. Помощник подсадил его – толстяк взобрался на мраморную скамью рядом с Артемом; так толпе его стало видно.

– Председатель… Совета… Сам…

Потом появились в проеме Мельник с Анзором, а за ними – Тимур. Разошлись в разные стороны от скамьи.

Толстяк сморкнулся. Сопливым платком утер потный лоб. Им же почистил линзы, вернул очки на переносицу.

– Граждане. Сегодня мы здесь собрались. Поводом стало довольно неприятное событие. Внутри многоуважаемого Ордена, который призван нас с вами оберегать… Так сказать, разногласие. Вернемся к этому позже.

– Хватит юлить! Как есть давай!

– Да. Конечно. К существу вопроса. Дело в том, что нами было установлено. Это, конечно, просто невероятно. Но у нас есть неопровержимые доказательства. Которые мы своевременно предъявим, можете не сомневаться. Так вот. Нами достоверно установлено. Что Москва – не единственный город, уцелевший в Последней войне. Нами был осуществлен радиоперехват трансляции.

Толпа онемела. Звук умер – весь прочий звук, кроме нудного прелого голоса человека в коричневом.

Артем немой смотрел на него снизу вверх, как на оракула. Как на Летягу перед выстрелом. Как на святого.

– Мы готовы дать вам ее прослушать. Но вначале пара слов. Для меня лично, как и для всех вас, это настоящий шок. Дело в том, что трансляция исходит с другого берега Атлантики. Дорогие. Граждане, товарищи, братья. Вы понимаете, что это означает. Это означает, что враг, который уничтожил нашу страну. Который свел в могилу сто сорок миллионов наших соотечественников. Родителей, детей, жен, мужей. Этот враг жив. Недобит. Что война не кончена. Что никто из нас больше не может чувствовать себя в безопасности. В любой момент по нам может быть нанесен новый, последний удар. Если мы хоть как-то обнаружим свое присутствие.

Артем замычал, заревел, соскользнул со скамьи и упал на холодный пол.

– Все эти годы нас спасало только одно. То, что мы жили в метро. То, что мы были убеждены, что поверхность не приспособлена. Для нашей жизни. Благодаря этому мы уцелели. И теперь. Это наш единственный шанс выжить дальше. Я знаю. Это звучит страшно. В это трудно поверить. Но я прошу вас поверить. Совет Полиса просит вас. Послушайте сами. Это запись, которую мы сделали сегодня. Вещает Нью-Йорк.

Динамики очнулись снова. Чихнули.

– Кхххх… Иииииуу… Шшшш…

И загремела песня. Странная, нездешняя: на чужом языке под барабаны и уханье, под фанфары и горны, в ломаном ритме мужской голос стал причитать-прочитывать не то гимн, не то марш. Ему вторил женский хор. Безудержной силой фонила эта песня. Вызов в ней был. И злая радость. И дикая жизненная энергия.

Под нее можно и нужно было двигаться, танцевать – разнузданно, вольно.

Но никто в огромном белокаменном зале под полутонными венцами-люстрами не мог шелохнуться.

Люстры покачивались, как от землетрясения. Люди вдыхали бой барабанов и выдыхали чистый ужас.

– Как вы видите… Слышите… Сами… Вот такая пещерная, животная музыка… То есть, в то время, как мы терпим лишения. У них продолжается разгул. И при этом есть данные. Что они сохранили свой ядерный потенциал. Это враг, который стократ опасней. Нам еще только предстоит осознать. Наша жизнь вряд ли теперь будет прежней. Это начало новой эпохи. И в этой связи… Вот заявление. Подойдите.

Тимур – черный с проседью, узкий и жилистый, приблизился к коричневому председателю. Наклонился к Артему, помог ему присесть. Потом забрался на скамью.

– Ветераны Ордена возмущены самоуправством нашего бывшего командующего, полковника Мельникова. Наш товарищ был убит его прихвостнями вместо честного суда. Приносим извинения гражданам Полиса за беспорядки. Объявляем о выходе из состава формирования. Отказываемся подчиняться приказам полковника Мельникова.

Тимур говорил отрывисто, сипло, прокуренно. Лучший разведчик Ордена. Летягин старший товарищ и учитель. Что он готовит?

– База Ордена на Смоленке остается за нами. Проведем честные выборы нового командования. Однако считаем, что в новых обстоятельствах продолжение конфликта недопустимо. Поэтому, как новое формирование, приносим присягу напрямую Совету Полиса. Клянемся в верности и обязуемся защищать Полис. От любых врагов. Явных и тайных.

Он развернулся к коричневому и козырнул ему.

Сначала один хлопок раздался, потом другой; потом – как расходящийся ливень, зашелестело, затрепетало, забарабанило.

– Браво! Ура! Слава!

– Идиот! – с заткнутым ртом орал Тимуру Артем. – Идиотина! Нет никакого Полиса! Нет никакого Совета! Ты просто другой голове клянешься! Не верь им!

Тимур посмотрел на него, кивнул.

– Мы тебя у них вырвем еще, Тем. Мы еще бок о бок биться с америкосами будем.

– Не согласен с постановкой вопроса, – тяжело сказал Мельник со своего гнутого кресла. – Но готов закрыть глаза. Не стану считать это бунтом. Временные разногласия, так скажем. Когда Родина в опасности, мы не имеем права на дрязги. Решать будем путем переговоров. Наш Орден и так заплатил уже слишком высокую цену. Я тоже приношу присягу от лица Ордена – Совету Полиса. Считаю, что время междоусобиц прошло. Мы больше не имеем права уничтожать друг друга. Красные, фашисты, Ганза… Мы все прежде всего русские люди. Об этом надо помнить. Нам угрожает наш извечный враг. Ему все равно, во что мы верим. Стоит ему узнать, что мы еще живы, и он уничтожит нас всех, без разбора!

Люди внимали, впитывали; никто не спорил и даже шептаться не смел. Артем перенес вес вперед, встал на колени. Качнулся, сумел подняться. И прежде, чем зачарованные Мельником охранники поняли что-то, с короткого разгона – теменем боднул Мельника в висок, заваливая его вместе с коляской на землю.

– Держите его! Держи!

Принялись бить, а он старался ногами зацепиться за шею старого идиота, задавить его, задушить. Выбили зуб, выпал кляп.

– Врешь! Врете! Суки!

Через стиснувшуюся толпу было не пробиться, и черные стали втягивать Артема внутрь, за двери. Мельника поднимали, отряхивали.

– Говнюк мелкий. Перхоть. Я тебя в пыль. В порошок. Дрянь. Тебя и суку эту неблагодарную. Оба будете висеть. Плесень. Вранье. Все вранье.

За него объяснял Тимур.

– Это арестованный диверсант. Есть основания думать, что шпионил. Пытался демаскировать нас. Проверяем.

Наконец полковника водрузили на каталку, а Артема протащили внутрь. Там, за дверями, начинался длинный коридор с многими выходами. Артема бросили сразу.

Уже оттуда, в припадке, он слушал.

– Да, Святослав Константинович, – качнул тяжелой залысой башкой коричневый председатель. – Вы сказали золотые слова человека, который знает цену человеческой жизни. Я с вами тут и везде полностью солидарен. Я предлагаю сегодня же отправить наших дипломатов на Красную Линию, в Ганзу и к представителям Рейха. Усадить всех за стол переговоров. Покончить с теми разногласиями, которые нас все эти годы. В конце концов, не такие уж мы и разные, экхм. Мы должны сейчас сплотиться. Объединить усилия. И вместе, сообща – мы, вы – защищать метро. Наш единственный, наш общий дом. Наш единственный дом на грядущие десятилетия, если мы хотим выжить, наш священный дом на века!

– Не такие уж и разные, – с ужасом повторял за ним Илья Степанович. – Мы не такие уж и разные. Мы и они. Прежде всего русские люди. Сплотиться. Зачем. За что. К представителям Рейха. Наринэшка.

Но толпа сжевала его бубнеж. Примятая, пришибленная поначалу откровением, она сейчас начинала распрямляться, понимать, обдумывать то, что в нее было заправлено.

– Америкосы… Все это время… Музыку… Жируют… Танцульки… Звериные… Но ощущение было всегда… Хипхоп свой черномазый… Мы тут говно жрем… А они нас и говна нашего лишить… Последнее, что осталось… Я знала, знала… Не дадут нам покоя… Ничего, переждем… Перетерпим… И не такое… Ничего, может, и не поменяется…

– Как вы знаете, времена и без того непростые, – продолжал поверх всех них коричневый. – Грибная хворь истощила запасы. Придется затянуть пояса потуже. Но, объединившись, мы сумеем… Наша великая держава! Наш народ неоднократно!

Ему приходилось перекрикивать растущий гомон. Люди наконец смогли пережевать и заглотить правду, которую хотели услышать.

Артем, перемолотый, сидел у стены и сосредоточенно сглатывал невкусную теплую кровь. Щупал языком гнезда от потерянных зубов.

Где-то в коридоре показался вдруг Бессолов. Из совещательной комнаты вышел? За ним шагал Леха-апостол.

– Убей его! – засипел ему Артем. – Это он! Он их!

– Это кто? – не узнал Артема Алексей Феликсович. – А тут есть другой выход? Через толпу опять неохота.

– Пъащ забыъи, – сказал ему Леха. – Вот, давайте помогу.

– Леха! Леха! Ты… Что… Ты же… Должен…

– Догоняй! – Алексей Феликсович споро зашагал в противоположную сторону.

– Съушай… Я знаешь, ъешиъ… Мы так не добьемся ничего… Если пъосто убить. Систему изнутъи надо менять! Постепенно. Ъевоъюция – не наш метод. Понимаешь? – как будто бы извиняющимся тоном через плечо объяснил Артему Леха. – Меня вот он взяъ в ъефеъенты. В помощники. Буду постепенно… Изнутъи… Из бункеъа…

– Говноед ты! – сорванно захрипел ему Артем. – Ты за бункер?! Ты за жратву?! Ты меня – за жратву?! Нас?! Всех?!

– Каких нас?! – обозлился Леха. – Кого – нас?! Нет никаких нас! Никому это не нужно, къоме тебя! Ты сдохнешь щас, а я еще ъулить буду!

– Алексей! – окликнул его Бессолов. – Долго ждать? Так-то ты службу начинаешь.

Не плюнул в него Леха на прощание, не пнул. Развернулся и побежал Бессолова догонять.

Шваркнула дверь, сунулся внутрь Тимур.

– Идти можешь?

– Не хочу.

– Вставай! Пока они там выступают. Давай!

Дернул Артема за шкирку белой официантской рубахи, затрещал ворот. Поставил его на ноги, дал о плечо опереться.

– Я с вами! – зашептал молитвенно Илья Степанович. – Меня заберите! Я с ними не хочу! Не надо!

– Здесь выход еще один. Давай пока туда. Старик очухается – тебе хана. Потом не вытащим.

– Куда?..

– На Боровицкую. Там Анька ждет. Оттуда на Полянку. Ну и дальше. Тебе есть где спрятаться?

– Дома. Аня… С ней все хорошо?

– Ждет же! Куда вас?

– На ВДНХ. Не надо на Полянку. Мне на Чеховскую надо, в Рейх.

– Зачем?! Какая еще Чеховская?!

– Там Гомер. Мне к Гомеру.

– Эй! – выглянул из заседательного зала патлатый брамин. – Вы это куда?!

– Тимурчик. Ты-то понимаешь?.. Невидимые наблюдатели. Они нас тут держат. Вам всем врут. Врут. Они – нас!

– Слышь, Тем… Не вешай мне. Я в политику не хочу лезть. Я солдат, точка. Офицер. Тебя бросить не могу тут. Но ты меня этой херью своей не зомбируй. Давай лучше друзьями останемся.

Как с ним? Как с ними со всеми?

Еще есть шанс. Людям доказать. Пока они по сучьему своему радио лгут. Надо добраться туда, на Чеховскую. Помочь напечатать. Помочь раздать.

Прошли втроем коридорами-переходами, двери крашеные стучат, какие-то люди навстречу, удивляются Артемову костюму и исковерканному лицу, Илья Степанович сзади шагает упрямо, свет моргает, крысы брызжут из-под ног; наконец – креозотом в лицо дохнуло. Уютом. Вот она, Боровицкая.

– Сейчас, благоверную твою найду… И на Полянку.

– Не на Полянку. На Чеховскую. В Рейх.

– С ней обсудишь. Сиди тут. Нашим на глаза не попадайся только, ясно?

– Буду. Я тихо. Спасибо, Тимурчик.

Сел за длинный дощатый стол. Сложил изодранные руки перед собой.

Огляделся: вот любимая его во всем метро станция.

Темно-красный кирпич, креозот в воздухе как смола – сладкий и копченый, домишки-кельи, абажуры тряпичные, музыка откуда-то играет нежная, струнная, люди в забавных халатах бережно листают дряхлые книги. Ведут шепотом разговоры о прочтенном, и в прочтенном живут, совсем не нуждаясь ни в верхнем мире, ни в нижнем.

Где та келья, в которой Артем ночевал у Данилы, своего друга на день и на всю жизнь? Кем-то другим занята.

– Гомер?

Он поднялся.

Знакомый силуэт.

– Гомер!

Откуда – тут? Как? Почему?! Разве не на Рейхе?

Поднялся, поковылял… Потер глаза. Старик был увлечен: осматривал пустую келью. Юный брамин с никогда не бритыми глупенькими усиками показывал ему комнатку, давал наставления, ключи вручал.

Обознался?

– Стол здесь, правда, некуда поставить, но можете вместе со всеми работать… Зато для книг полки вот… Единственное – с животными у нас нельзя. С курицей вам придется распрощаться.

– Это обязательно?

– Обязательно.

– Ну что ж…

– Гомер!

Старик обернулся.

– Деда… Ты что тут… Ты как сюда… Тебя наши спрятали? У тебя получилось… С типографией? Вышло? Работают станки? Бумага не намокла?

Гомер смотрел на Артема как на покойника – печально и отстраненно.

– Почему ты молчишь? Получилось? Покажи!

– Артем.

– Вам что нужно? – запальчиво влез усатенький.

– Где листовки, дед? Ты был на Чеховской?

– Мне охрану позвать?

– Не нужно, – покачал головой Гомер.

– Подожди. Почему ты не был там? Они тут на Арбатской устроили митинг, стали затирать людям… Обычное это свое. И все верят…

– Это не мое, Артем.

– Что?..

– Я не могу заниматься вот этим.

– Чем? Чем – этим?

– Пропагандой. Листовки печатать. Революционная деятельность вся эта… Я старый уже для такого.

– Ты даже не был там? На Чеховской?

– Не был.

– Почему?

– Я в это не верю, Артем.

– Во что? В глушилки? В Невидимых? Во что?! В мир наверху?! В то, что тут внизу зря все?!

– Не верю. Что людям нужно это. Что люди хотят это знать.

– Это – правда! Правда!!! Людям – нужна – правда!!!

– Не кричи. Какую правду я им должен рассказать?

– Всю! Все, что ты видел! Все, что я видел! Про женщину, которой голову арматурой! Про сортир его! – Артем мотнул своей головой, почти отвалившейся уже, на Илью Степановича омертвелого, притащившегося за ним и сюда. – Про то, как в спину стреляют своим! Как младенцев за хвостик усыпляют! Как за болтовню людям в лоб палят! Как без защиты гонят строить ветряки! Чтобы для глушилок электричество было! Про глушилки! Как их, мертвых, собаки жрут!

– Это разве правда? – спросил Гомер.

– А что это?!

– Это чернуха, Артем. Они, думаешь, и так этого не знают всего? Они живут в этом. Они не хотят об этом помнить, им еще и читать такое только не хватало. Может, мне и про жизнь людоедов писать? Или как партийная верхушка сироток растлевает? Что в Ганзе, что на Красной Линии.

– При чем тут это?!

– Это правда тоже. Такое людям хочется читать? Такое им нужно? Не надо их этим дерьмом пичкать. Им герои нужны. Им миф нужен. Им красота в других необходима, чтобы самим оставаться людьми. Что я им расскажу тут? Что какая-то кучка бюрократов правит ими спокон веков? Что они зря торчат в метро? Что ничего тут не поделать? Это паранойей отдает. Мрак. А им нужен – свет! Они ищут его. Хоть от свечного огарка. Хоть какой-нибудь проблеск. Ты им о чем хочешь сказать? Что они все – рабы? Ничтожества? Бараны? Никто тебя не будет слушать! Вздернут! Распнут!

– А ты – что им?! Вместо правды?!

– Я им? Я вот… Легенду им. Об Артеме. Который был таким же простым парнем, как и каждый из них. Который жил на окраинной станции под названием ВДНХ. И чей дом вместе со всем прочим метро подвергся жуткой опасности. От кошмарных чудовищ, живущих на поверхности, и пытающихся лишить загнанное в угол человечество последнего пристанища. О том, как этот паренек проходит через все метро, как он закаляется в боях, как становится из недотепы – героем. Как спасает человечество. Вот эта история людям понравится. Потому что она про них, про каждого. Потому что она красива и проста.

– Ты это собираешься? Это? А все, что сейчас?..

– Это политика, Артем. Это пропаганда. Это борьба за власть. Это слишком быстро пройдет. Все поменяется. Я не хочу писать памфлеты, они сразу же после написания тухнут.

– А что ты хочешь?! Вечное?!

– Ну… Вечное – это громко…

– Я тебе запрещаю про меня писать. Запрещаю. Понял?!

– Как? Это не тебе принадлежит уже. А человечеству.

– Я не хочу сахарным петушком в твою петушиную книжку!

– Ее люди прочтут. Узнают о тебе.

– Да мне насрать, узнают люди обо мне или нет! При чем тут это?!

– Ты молодой, Артем.

– При чем – тут – это?!

– Не надо так… Со мной. Ты герой. О тебе узнают. От тебя останется слово. У тебя дети еще будут, может. А обо мне? Мне как быть? Что от меня останется? Листовка безымянная? Клочок бумаги?

– Постой… Они тебе… Тебе тут комнату дают… Они тебе комнату дают?!

– Создают условия для работы.

– Условия для работы. Ты для них это писать будешь? Для Бессолова?! Про меня?! Они тебя как купили?!

– Они – меня или я – их? Будет книга. О тебе. Настоящая книга, и приличным тиражом. Что тебя не устраивает, никак не пойму?

– Артем! – Анин оклик.

– Спроси у Ильюши. Он скажет тебе. Кто от такого откажется? Настоящая книга, моим именем подписанная! Не учебник для людоедов. Миф. Легенда. На века.

– Они нас топят в дерьме. Они нас как скотину. Как стройматериал. За людей нас не… А ты… Ты же помогаешь им… Ты… – и тут накрыло взрывной волной; понял; от понимания контузило; голос пропал совсем, и Артем дальше беззвучно уже высекал из воздуха, только на выдохе горлом чуть присвистывая. – Блядь. Он прав же. Он же во всем прав, мразь эта. Ведь нету никаких «нас» и никаких «их». Вот она, гидра. Мы сами – гидра. Они же из нас и состоят. Вся аристократия сто лет назад расстреляна. Кого винить? Некого. Мы же это сами с собой так. Они там, в бункере – из кого набраны? Из нас. И теперь… Ты, Леха… Как ее победить, гидру? Никто и не думает с ней всерьез рубиться. Каждый только и мечтает – свою голову ей предложить, одной из ее голов стать, сам говорит – на, кусай, забирай меня, хочу в тебя, хочу с тобой. Ни одного геракла, зато из голов целая очередь. Какая власть… При чем тут власть… Господи, какой я идиот… Знаешь, что? Пиши, дедуль. Печатайся. Долгих лет тебе. Господи, бля…

Его разбирал смех.

Боялся разрыдаться, а изо рта наружу смех полез, как пена у бешеного.

– Артем!

Он увидел Аню. Встал перед ней на колени.

– Прости меня.

– Артем, что с тобой?

– Что, на Чеховскую, правда? – спросил Тимур. – Туда вот-вот фашисты вернутся. Может, Полянка все-таки?

– Нет. Открой герму. Наверх. Наверх пойду.

– Что?!

– Артем!

– Открывай герму! Открывай!

– Артем, что с тобой?

– Пойдем наверх, Анечка! Наверх! Наверх.