Алексеевская походила на ВДНХ, только в паршивом исполнении. Тут тоже пытались растить грибы и тоже мыкались со свиньями, но грибы и свиньи назло выходили сплошь полудохлые, так что их алексеевским еле самим хватало, торговать не оставалось. Но местные были под стать своим свиньям – квелые, смирившиеся с тем, что в их сказке и начало, и конец скучные и известны всем наперед. Стены тут были раньше белые и мраморные, а сейчас уже не поймешь, какие. Что можно было отковырять и продать – отковыряли и продали. Остался бетон и немного человеческих жизней. Бетон выскребать было трудно, и никому такой товар в метро не сдался; так что основная торговля шла тем, за кого будут умирать в боях алексеевские. Был бы выбор – и цена была бы повыше. Но, кроме ВДНХ, покупателей не нашлось. И вот теперь главной целью существования станции метро Алексеевская было: охранять ВДНХ.

Поэтому южный, идущий к союзной Алексеевской, туннель на ВДНХ считался спокойным. Через иные туннели можно было пробираться неделю, а на этот Артем с Гомером даже со всеми обязательными предосторожностями потратили, может, всего полчаса. Хотя минуты остались там же, где и часы: на ВДНХ. На Алексеевской часы украли лет уже десять как, и с тех пор каждый там существовал по своему наитию. Кто хотел ночь – тому была ночь. В конце концов, ночь-то в метро и не заканчивалась, это день нужно было себе воображать.

Караул на ходоков взглянул без интереса; зрачки у них были с игольное ушко. Над постом зависло муторное белое облачко, пахло портянками: курили дурь. Старший тяжко вздохнул, стараясь.

– Куда.

– На Проспект Мира. На базар, – не пытаясь даже в это ушко влезть, произнес Артем.

– Не пустят. Там.

Артем тепло улыбнулся ему.

– Не твоя забота, дядь.

– Тангенс на тангенс дает котангенс, – отозвался старший, заражаясь Артемовой добротой и тоже желая сказать что-то приятное.

На этом и расстались.

– Как пойдем? – спросил у Артема Гомер.

– От Проспекта? Если впустят на Ганзу – то по Кольцу. Все лучше, чем по нашей линии вниз спускаться. Неприятные воспоминания, знаешь. Ганза верней будет. У меня виза проставлена, Мельник выправлял еще. Тебя пустят?

– Там карантин ведь.

– У них вечно какой-нибудь карантин. Прорвемся как-то. Проблемы все потом начнутся. Театральная… Туда с какой стороны не подступись…. Выбрал ты место, дед, чтобы своего радиста прописать. Посреди минного поля.

– Да что же…

– Шучу.

Старик поглядел себе как-то особо – в подлобье себе, вовнутрь, где у него была расстелена, видимо, карта метро. У Артема она всегда была перед глазами, он прямо сквозь нее научился смотреть. За год службы у Мельника научился.

– Я бы сказал… До Павелецкой лучше. Дальше, но быстрее. И оттуда уже по – зеленой вверх. Если повезет, можем и за день добраться.

И дальше – по трубе.

Вжикающий фонарик трудился, как мог – но светлое пятнышко от него доставало шагах только в десяти, а дальше его уже разъедала темнота. С потолка капало, стены блестели влажно, что-то утробно урчало, и падающие сверху на голову капли бередили кожу, как будто это не вода была, а желудочный сок.

Возникали в стенах какие-то двери, а иногда черные провалы боковых ходов – по большей части заколоченные и заваренные арматурными решетками.

На радужных пассажирских картах, известно ведь, не было обозначено и трети всего метро, настоящего. К чему людей смущать? Пронесся от одной мраморной станции к другой, уткнувшись в телефон, перескочил на час вперед – все, приехали. И не успел задуматься, на каких глубинах побывал. И поинтересоваться: а что там, за стенами станций, куда уводят зарешеченные ответвления из туннелей? Хорошо, что не успел. Смотри в телефон, думай о своем важном, не суйся куда не следует.

Шагали особым туннельным шагом – полуторным, куцым – так, чтобы ровно на шпалы попадать. Надо много пройти, пока ноги такому научишь. Те, кто на станциях сидит, так не умеют, сбиваются, проваливаются.

– Ну а ты, что, дед… Один?

– Один.

Весь свет уходил вперед, и не разобрать было, что там у старика на лице. Ничего, наверное: борода да морщины.

Прошагали еще с полста шпал. Ранец с рацией стал наливаться тяжестью, напоминать о себе. Взмокли виски, спина потекла.

– Была жена. На Севастопольской.

– Ты на Севастопольской аж живешь?

– Раньше – да.

– Ушла? – почему-то Артему это показалось самым вероятным. – Жена?

– Я ушел. Чтобы книгу писать. Думал, книга важнее. Оставить после себя что-то хотел. А жена все равно не денется никуда. Понимаешь?

– Ушел от жены, чтобы писать книгу? – переспросил Артем. – Это вообще как? И она… Отпустила тебя?

– Я сбежал. Вернулся – а ее нет уже.

– Ушла?

– Умерла.

Артем перебросил баул с химзой из правой руки в левую.

– Не знаю.

– А?

– Не знаю, понимаю, или нет.

– Понимаешь-понимаешь, – устало, но уверенно сказал старик.

Артему было вдруг страшно. Страшно сделать что-то необратимое.

Дальше шпалы считали молча. Слушали урчащее эхо и далекие стоны: это метро переваривало кого-то.

Сзади опасности не ждали; вперед – всматривались, пытались засечь в туннеле, в колодце с чернилами, ту легкую рябь на поверхности, вслед за которой выхлестнется, вылезет наружу что-то жуткое, безымянное. А затылком – не глядели.

Напрасно.

Скрип-поскрип. Скрип-поскрип.

Тихонько так вкралось оно в уши, постепенно.

И заметно стало только тогда, когда уже поздно было оборачиваться и выставлять стволы.

– Эу!

Если бы хотели их сейчас в спину свинцом толкнуть, положить лицом на гнилые шпалы, могли бы и успели. Урок: в трубе нельзя о своем думать, приревновать может. Забываешь, Артем.

– Стоять! Кто?!

Ранец и баул повисли на руках; помешали прицелиться.

Выкатила из темноты дрезина.

– Эу. Эу. Свои.

Это был тот караульный, котангенс. Один на дрезине, бесстрашный человек. Бросил пост и покатил в никуда. Дурь его погнала.

Какого черта ему нужно?

– Ребята. Я подумал. Подбросить, может. До следующей.

И он улыбнулся им обоим самой лучшей своей улыбкой. Щербатой и растрескавшейся.

Спина, конечно, просила ехать, а не пешком тащиться.

Изучил благодетеля: ватник, залысины, под глазами набрякло, но сквозь прокол зрачка – свет идет, как из замочной скважины.

– Почем?

– Обижаешь. Ты же Сухого сын, да. Начстанции. Я за так. За мир во всем мире.

Артем встряхнулся; ранец подпрыгнул и половчее оседлал его.

– Спасибо, – решился Артем.

– Ну дак! – обрадовался караульный и замахал руками, как будто разгоняя годами накуренный туман. – Ты же большой мальчик, сам должен понимать тонкости! Тут без штангенциркуля никак!

Он не затыкался до самой Рижской.

– Привезли нам говнеца?

Первым – вперед дозорных – их встречал остриженный скуластый парняга со свернутыми ушами. Глаза его были прорезаны чуть наискось, но цвета были цементного, как небо. Кожанка на нем не сходилась, а через распахнутую рубаху из-промеж кудрей и синих рисунков с креста смотрел спокойно и уверенно довольно крупный Иисус.

Между ног у парня было надежно зажато жестяное ведро, а через плечо висела сума, и он по этой суме похлопывал, чтобы она издавала соблазнительное позвякивание:

– Лучшую цену дам! – а звенело жиденько.

В прежние времена над этой станцией находился Рижский рынок, на всю Москву знаменитый дешевыми розами. После того, как завыли сирены, людям дали еще семь минут, чтобы понять, поверить, нашарить документы и добежать до ближайшего спуска в метро. И ушлые цветочники, которым тут было всего два шага, набились внутрь первыми, локтями распихивая прочих гибнущих.

Когда встал вопрос, чем жить под землей, они открыли герметические двери, растолкали навалившиеся снаружи тела, и вернулись на свой рынок за розами и тюльпанами; те пожухли уже, но для гербария были пригодны вполне. И обитатели Рижской долго еще торговали засушенными цветами. Цветы были подпорчены плесенью и фонили, но люди брали их все равно: ничего лучше в метро не найти. Ведь им надо было и любить дальше, и скорбеть; а как это делать без цветов?

На сушеных розах, на памяти о еще вроде только вчерашнем и уже бесповоротно сгинувшем счастье – Рижская расправила крылья. Но новых цветов растить под землей было нельзя: цветы – не грибы, не люди, им солнце подавай. А рынок над станцией, хоть и казался неисчерпаемым, иссяк.

Кризис случился.

Рижанам, привыкшим уже к красивой жизни, полагалось бы перейти на урезанный рацион и вообще жрать крыс, как прочим бедолагам на обыкновенных и ничем не благословленных станциях. Но деловая хватка их спасла.

Поразмыслили над возможностями, оценили преимущества своего расположения, и предложили северным соседям сделку: выкупать излишки свиного навоза, чтобы дальше уже самим торговать им, сбывая как удобрение всем тем станциям, которые культивировали шампиньоны. На ВДНХ предложение приняли: этого-то добра там имелось в избытке.

И Рижская, угасающая уже, посеревшая от подступающей нищеты, обрела второе дыхание. Новый товар пах, конечно, не так, зато был надежней. А в нынешнюю трудную эпоху выбирать не приходилось.

– Ребят, вы что, пустые? – разочаровался в гостях стриженый парень, коротко втягивая носом воздух.

Тут подлетели, чуть припоздав, другие такие же с ведрами – гурьбой, наперебой выкрикивая:

– Говнеца!

– Говнеца нету? Хорошие деньги!

– Пульку за кило дам!

Платили тут, как и везде в метро, патронами от «калаша», единственной теперь твердой валютой. Рубли еще в самом начале потеряли смысл: чем их подкрепить в мире, где честное слово ничего не стоит и государства нет? То ли дело – патроны.

Купюры давно в папиросы скрутили и скурили; крупные ценились больше мелких – они почище были, углились лучше и смолили не так. Монетами играли дети победней, кому гильз не досталось. А настоящая цена у всего теперь была – в пульках, как любовно звали патроны.

Патрон за килограмм на Рижской – а где-нибудь на Севастопольской кило уже все три стоит. Не каждый этим делом, конечно, заниматься станет. Ничего: конкуренции меньше.

– Слышь, Лех, отвали! Я первый тут уапше! – смуглый вертлявый усач толкнул татуированного парня в Христа; тот окрысился, но отступил.

– Ты куда вылез, епт? Думаешь, в туннеле встретишь их – все говно твое? – подскочил другой, сизощекий и лысый.

– Гля, че салага вытворяет!

– Ладно, мужики, вы че… Они порожние все равно!

– Дай проверю!

Нюх стриженого Леху с крестом не подвел. Котангенс ничего не вез.

Он развел руками добродушно, высадил Артема с Гомером:

– Тут мои владения заканчиваются!

И укатил обратно в темноту, насвистывая что-то невыносимое.

Дозор дежурно, по мере необходимости ознакомился с гостями и пропустил; поналетевшие торговцы рассосались. Остался только самый первый – Леха. Видно, самый голодный.

– Может, экскурсию, ребят? У нас туристам есть на что взглянуть. Поезд когда в последний раз видели? Гостиница у нас в нем. Номера – шик! C электричеством. В коридоре. Скидку пробью.

– Я тут все как свои пять пальцев, – по-хорошему объяснил Артем и двинул вперед; Гомер пошаркал за ним.

Рижская была сделана из двух счастливых цветов: красного и желтого, но чтобы обнаружить это, нужно было ногтем соскрести слой жира с плитки, которой станция была облицована. Один из туннелей был заткнут снулым метропоездом, приспособленным под общежитие. А через второй осуществлялась вся здешняя жизнь.

– А бар знаете наш? Только открылся. Брага – первый класс. Гонят, правда, тоже из…

– Не надо.

– Ну чем-то вам придется, ребят, себя тут развлекать. Проспект закрыт. Карантин. Прям поперек рельсов ограждение, и автоматчики с собаками. Не в курсе, что ли?

Артем вздернул плечи.

– И что, нет способа? Наверняка можно же договориться?

Леха хмыкнул.

– Пойди, договорись. У них на Ганзе сейчас кампания. Борются с коррупцией. Как раз под раздачу попадешь. Тех-то, кто берут, отмажут потом. Свои ведь. Но сажать кого-то надо.

– А закрыли из-за чего?

– Грибная хворь какая-то. Гниль типа. Не то через воздух летит, не то люди разносят. Так что они пока поставили все на паузу.

– Преследуют меня просто, – под нос себе сказал Артем. – Не отпускают.

– А? – Леха наморщил лоб.

– Бомбил я эти грибы, – произнес Артем четко.

– Понимаю, – согласился Леха. – Унылый бизнес.

Мимо пронеслись несколько мужиков, громыхая жестяными ведрами. Леха дернулся было им вслед, но остановил себя. Определил, наверное, что с упрямыми туристами ему будет интереснее.

– Ваш-то бизнес повеселее, – заметил Гомер.

– Зря ты так, деда, – тот нахмурился. – Брокером не каждый может быть. Тут талант нужен.

– Брокером?

– Ну да. Как я. Как пацаны вон. Брокером. А как это, по-твоему, называется?

Гомер не мог даже предположить. Он был занят: старался не улыбнуться. Но уголки губ все равно тянулись кверху, как он их не насиловал.

И тут вдруг – Артем заметил – переменился. Лицо у него стало холодное и испуганное, как у мертвого. Смотрел он мимо брокера – в сторону куда-то.

– Зря ты, – высказывал ему, оглохшему, Леха. – Говно, между прочим, это кровь экономики. Грибы-то на чем растут? Помидорки севастопольские чем удобряют? Так что – зря.

А Гомер кивнул Лехе посреди фразы на любом случайном слове и бочком, бочком – пошел от него; и от Артема. Артем черкнул его траекторию глазами: увидел, но не понял.

В скольких-то шагах от них спиной стояла тонкая девушка с белыми волосами. Целовалась с мясистым и очень основательным брокером; тот, пока целуясь, сам незаметно ногой отодвигал в сторону свое ведро, чтобы то не отбивало очарования. Вот к ней и полз неуверенно Гомер.

– И что, думаешь, много мы на этом навариваем? – потеряв старика, Леха переключился на Артема.

Гомер подобрался к парочке и мучительно стал выбирать угол, под которым заглянуть милующимся в лицо. Узнал кого-то? Но вмешаться, выдернуть их из поцелуя не смел.

– Те чо? – складками на загривке ощутил его мясистый. – Чо те нада, старый?

Девушка, оторванная от поцелуя, имела лицо распаренное и скукоженное, как присоска у пиявки, которую с руки сняли. Это не то было лицо, не искомое, понял Артем за Гомера.

– Простите.

– Отвали, – сказала пиявка.

И Гомер, померкнувший, но еще не успевший успокоиться, примкнул опять к Артему с Лехой.

– Ошибся, – объяснил он.

Хотя Артем решил ничего не спрашивать: открутишь вот краник со старческими откровениями, а у него еще резьбу сорвет.

– Конечно, не могла… С таким бы ни за что… Дурак старый… – сказал тогда Гомер сам себе.

– А что, в ущерб себе работаете? – спросил Артем у Лехи.

– Ущерб не ущерб… Ганза с каждой поставки половину снимает пошлинами. А теперь вообще… С карантином с этим.

Ганзой называл себя союз станций Кольцевой линии. Транзит любых товаров из всех концов метро шел через ганзейские рынки и сквозь ее таможни. Многие челноки, чем пробираться, рискуя шеей, через все метро, предпочитали довезти свое добро до ближайшего базара на пересечении кольца с радиальными ветками и отдать все местным дельцам. И выручку спокойней было оставить тут же, в одном из банков Ганзы, чтобы не отрезали за нее голову в темных туннелях лихие люди, подглядев удачную сделку. Тех, кто упрямствовал и тащил мимо свой товар сам, все равно облагали сборами. И как бы ни жили прочие станции, Ганза богатела. Во всем метро никто ей был не указ. И граждане ее были этим горды и счастливы; а все остальные мечтали получить ее гражданство.

С середины платформы видна была уходящая в перегон очередь из грузовых дрезин, которых на Рижскую не пускали: брокеры на то были и брокеры, чтобы наперегонки купить товар в северном туннеле и продать в южном. Дальше им кормились уже другие люди.

– Вся коммерция встала, – пожаловался Леха. – Душат предпринимателя, гниды. Монополисты гребаные. Занимается человек честно своим делом, нет же! Кто вот им дал право на нас наживаться? Я спину буду гнуть, а у них брюхо расти будет? Это же угнетение, блин! Дали бы свободно нам торговать, все метро б расцвело!

Артему вдруг стало симпатично, несмотря и на аромат. Захотелось поддержать этот смешной разговор.

– У Ганзы и так нормально все, – сказал он, вспоминая. – Был случай. Пришлось работать на Павелецкой. На кольцевой. Разгребать нужники. К году работ приговорили. Через неделю сбежал.

– Считай, крещение прошел, – кивнул Леха.

– Они все это добро – в выгребные ямы и в шахты. Не снисходили до торговли.

Леха невесело ухмыльнулся.

– Богато живут.

Достал портсигар с нарезанной бумагой, кисет с куревом. Угостил. Гомер отказался, Артем взял. Пристроился к болтающейся под потолком лампочке, уткнулся в буквы, прежде чем закатать в них самопальный «табак». Желтая книжная страница, буквы пропечатаны старательно, оторвана руками, и оборвана по тому краю, который нужен, чтобы самопал курить, а не для того, чтобы с пониманием читать – черт знает что:

И ровно крылья-то оборвали. Артем набил эти бесполезные буквы самопалом, свернул их аккуратно, послюнявил, чтобы один конец с другим склеился, попросил огоньку. Леха чиркнул спиртовой зажигалкой, сделанной из пулеметной гильзы. Бумага горела вкусно, сладко. Курево было дрянным.

– А что, сильно на Проспект нужно? – щурясь сквозь дым, шепнул Леха.

– На Ганзу. Нужно, да.

– Визы проставлены?

– Есть.

Затянулись еще. Гомер закашлялся. Артему было все равно.

– Сколько готов заплатить?

– Скажи цену.

– Это не я, брат, цену говорить буду. Там другие люди решают. Я просто познакомить могу.

– Познакомь.

Леха предлагал еще выпить на посошок в истошно-веселом здешнем баре под вывеской «Последний раз», но Артем вспомнил, из чего гонят спирт.

За доставку и знакомство договорились на десять патронов. По-божески договорились, по-братски.

Санитарный кордон перечеркивал перегон перед самым въездом на Проспект Мира. Формально к Ганзе относились только кольцевые станции, а радиальные были вроде сами по себе; но это формально и это вроде. Потребовалось отсечь другие линии – отсекли в два счета.

Ганзейские пограничники в сером камуфляже тыкали людям в лицо белым острым светом своих фонарей, лаяли на них, требуя разворачиваться и возвращаться туда, откуда пришли. Как пугало сидел на шесте плакат «КАРАНТИН!» с портретом изъязвленного гриба. Говорить с челноками караульные отказывались, и даже взглядом с ними было не встретиться: закрыли глаза надвинутыми козырьками пятнистых кепи. Это укрепление разве что штурмом было брать.

Леха-брокер терся, искал под козырьками знакомых. Наконец поднырнул, шепнул что-то под один из них, вполоборота моргнул Артему, чикнул подбородком, указывая: давай сюда.

– Арестованы! – объяснила морда в кепке вскипевшей толпе, почему вдруг этих троих пропускают. – А ну, н-назад! Заразу занесете!

Повели их под конвоем через притихший Проспект: торговые ряды закрыты щитами, покупатели кордон осадили, всклокоченные продавщицы на граните придатки морозят, трещат о жизни, смерти и судьбе. И – почти темно: рынок не работает, свет нужно экономить. В другое время тут бы бурлило; Проспект Мира – место центровое, всякую всячину сюда везли со всех окрест. Одежда на любой вкус, лотки с книгами, мимо которых Артем раньше пройти не мог, смартфоны горелые кучей – а среди них вдруг и рабочий попадется, а в нем – фотографии, полноцветные, прямо из чьей-то памяти понадерганные… Приобрести? – разве чтобы чужих детей вспомнить; а позвонить по такому можно только в никуда. И оружие, конечно. Любое. Цена всему – в патронах. Лишнее продай, нужное купи, и катись себе дальше.

Конвой был строгий: чтобы Артем с Гомером не сбежали, смотрел внимательно. Дотолкали в спину до перехода с радиальной линии на Кольцо. Поставили ожидать у железной дверки в белокаменной стене.

Минут через десять позвали.

Пришлось пригнуться, потом еще раз, и снова: служебные помещения как для морлоков делали. Хотя то поколение, которое уже под землей родилось, было все недорослым, и ему бы тут как раз подошло по размерчику.

В маленькой комнатке заседали двое. У первого имелась внушительная ряха и очки, но не хватало волос; весь остальной организм его был спрятан куда-то в недра тяжелого полированного стола. Казалось, тут только есть одна совершенно автономная голова.

У второго человечка не имелось ничего интересного вовсе.

– Замначальника станции Проспект Мира-Кольцевая Рожин Сергей Сергеевич, – сказал неприметный, почтительно указывая на мордатого.

– Слушаю, – теперь солидно и басовито произнесла ряха.

– Дело такое, Сергей Сергеич. Мужикам нужно на Ганзу. Визы стоят, – попросил Леха.

Голова в очках ржаво, с натугой навелась на него своим набрякшим носом и шумно втянула воздух. Прочувствовав, исказилась судорогой. Видимо, в этот кабинет брокеров пускали нечасто.

– Вход на территорию Ганзы до дальнейших распоряжений это самое отказать и точка! – дал отзыв Рожин.

Стало неловко.

– И что, без вариантов? – хмуро спросил Артем, но Леха на него шикнул.

– Какие тут варианты подкуп должностного лица это самое немедленно сейчас раз и все и чтобы больше не сметь никогда ясно или нет! – грозно проговорила рожинская голова. – В то время как люди по всему метро вы просто не имеете права! Карантин на то и дан человеку чтобы а не то ситуация может выйти понимаете вы это или нет! И если мы тут поставлены чтобы блюсти то мы будем блюсти и блюсти до последнего потому что на карту поставлено сами знаете что! Меры фитосанитарного контроля! Сухая гниль между прочим! Этот разговор окончен!

Он замолчал и в комнате установилась тишина, как будто отказ был заранее записан на кассету; вот она доиграла до конца, щелкнула – и за ней уже никакой музыки.

Рожин жег Артема и Леху взглядом через толстые линзы своих очков, тишина копилась и копилась; будто от них чего-то ждали.

Прожужжала навозная муха – тяжелая, как бомбовоз. В кармане ее, что ли, Леха пронес?

– Значит, поверху пойду, – развел руками Артем. – Халтурщик ты, Алексей.

– Мои десять все равно мне…

– Зачем же поверху? – наконец подал голос неприметный человек. – Это небезопасно.

Он, в отличие от Рожина, за всю встречу не поморщился и не фыркнул ни разу. И вообще, видимо, морщился он редко. Лицо у него было гладким, черты – безмятежными, голос – баюкающим:

– Сергей Сергеевич высказал официальную позицию. Он ведь при исполнении. Его можно понять. И Сергей Сергеевич правильно обозначил проблему: наша задача – помешать распространению сухой гнили, опасной грибковой инфекции, которая поражает шампиньоны. Если у вас в голове созрел компромисс, обсудите его со мной. Ситуация серьезная. Сто патронов за троих.

– Я не с ними, – сказал Леха.

– Сто патронов за двоих.

Артем подсмотрел, что там с Рожиным: от такой крамолы его обязательно должны были поразить корчи. Но нет, заместитель начальника станции ничуть не пострадал, как будто неприметный человек издавал инфразвук, просто неслышный для его уха.

Сто патронов.

Три с лишним рожка – из шести, которые Артем захватил с собой. За одну только возможность пройти на Ганзу. А ведь это самое начало дороги. И все же… Все другие маршруты, включая и путь по поверхности, могли стоить им еще дороже – к примеру, головы.

Карта перед глазами: спуститься по Ганзе, проехаться на ее удобных, скорых маршрутках сразу до Павелецкой, а оттуда – по прямой уже, без трудностей и препятствий – сигануть до Театральной. И не нужно ступать за границу Красной Линии, и Рейх можно миновать…

– Идет, – сказал Артем. – Прямо тут доставать?

– Ну естественно, – ласково ответил неприметный.

Артем сбросил рюкзак, расстегнул баул, нашарил спрятавшиеся в барахле магазины, принялся выщелкивать тусклые островерхие патроны на стол.

– Десять, – он пододвинул первую партию к Сергею Сергеевичу.

– Ну что за бестактность! – расстроился неприметный; поднялся со своего места и забрал пульки себе. – Человек же при исполнении! Ну вы что? А я для чего, по-вашему?

К счастью, Сергей Сергеевич патронов не увидел.

Нахмурившись неприступно, он прочистил горло и принялся перебирать сваленные на столе документы, перекладывая их из одной стопки в другую. Теперь казалось, что он остался в кабинете один: присутствие всех прочих он вообще не мог как-либо зарегистрировать своими органами чувств.

– Восемь, девять, десять: сто.

– Все правильно, – заключил неприметный. – Спасибо. Вас проводят.

Леха одобрительно потрепал Христа.

– И чтобы больше не это самое! – заговорила голова Рожина. – Потому что должны быть какие-то принципы! И в такой трудный момент когда требуется солидарность! Сухая гниль! Безотлагательно! Всего доброго!

Гомер, всю эту встречу остававшийся от удивления немым, поклонился говорящей голове с подлинным почтением.

– Красиво, – сказал он.

– Всего доброго! – строго повторила голова.

Артем взвалил на плечи ранец; резко слишком взял, и зеленый железный бок выпростался из верхнего угла.

Сергей Сергеевич ожил и стал поднимать из-за стола короткое пухлое туловище, которое, по крайней мере, было.

– У вас не рация ли там это самое? Очень напоминает рацию армейскую в некотором смысле в плане проноса на территорию Ганзы!

Артем покосился на неприметного; но теперь, когда Рожин проснулся, тот, едва успев сгрести всю сотню патронов куда-то под стол, потерял всякий интерес к действительности и рассеянно вычищал грязь из-под ногтей.

– Спасибо! – возразил Артем и, подобрав баул, потянул Гомера на выход.

– Еще мне десяточек мой! – напомнил брокер, выметаясь за ними следом.

Сквозь хлопнувшую дверь Артем услышал бубнеж.

А на платформе их уже поджидали.

Не те камуфлированные караульные, которые их привели сюда. Люди в штатском, с раскрытыми книжечками, в которых из-за полумрака все равно не прочесть ничего.

– Служба безопасности, – корректно произнес один, высокий. – Майор Свинолуп, Борис Иванович. Сдайте, пожалуйста, оружие и оборудование связи. Вы задержаны по подозрению в шпионаже на Красную Линию.