Старик сначала раздраженно кашлянул, потом сделал большой шаг к ним.

– Саша! Мне нужно с тобой поговорить!

Леонид, подмигнув девушке, отстранился от нее, с показной покорностью передавая Сашу в руки Гомера, и отошел в сторону. Но та уже не могла думать ни о чем другом. И пока старик ей что-то объяснял, убеждал, что Хантера еще можно уломать, что-то предлагал и о чем-то упрашивал, девушка смотрела через его плечо на музыканта. Тот на взгляд не отвечал, но летучая усмешка, блуждавшая по его губам, говорила Саше: он все видит, все понимает. Она кивала Гомеру, готовая согласиться со всем, лишь бы оказаться наедине с музыкантом еще на минуту, дослушать его до конца. Лишь бы самой поверить, что лекарство существует.

– Я сейчас вернусь, – так и не утерпев, обрубила она старика на полуслове, выскользнула и подбежала к Леониду.

– За добавкой? – встретил он ее.

– Ты должен мне сказать! – Она больше не хотела с ним играть. – Как?!

– С этим сложнее. Я знаю, что болезнь излечима. Знаю людей, которые с ней справлялись. И могу тебя к ним отвести.

– Но ты говорил, что умеешь бороться с ней…

– Ты меня неверно поняла. – Он пожал плечами. – Откуда мне? Я просто флейтист. Бродячий музыкант.

– Что это за люди?

– Если тебе интересно, я тебя с ними познакомлю. Правда, придется немного прогуляться.

– На какой они станции?

– Здесь не очень далеко. Сама все узнаешь. Если захочешь.

– Я тебе не верю.

– Но ведь хочешь верить, – заметил он. – Я тоже пока тебе не верю, поэтому и не могу всего рассказать.

– Зачем тебе нужно, чтобы я с тобой пошла? – прищурилась Саша.

– Мне?.. – Он покачал головой. – Мне все равно. Это тебе надо. Я не должен и не умею никого спасать. Во всяком случае, не так.

– Ты обещаешь, что приведешь меня к этим людям? Обещаешь, что они сумеют помочь? – поколебавшись, спросила она.

– Приведу, – твердо ответил Леонид.

– Что ты решила? – вновь прервал их неугомонный старик.

– Я не пойду с вами. – Саша теребила лямку своего комбинезона. – Он говорит, есть средство от лихорадки. – Она обернулась к музыканту.

– Он лжет, – неуверенно сказал Гомер.

– Вижу, вы разбираетесь в вирусах куда лучше моего, – почтительно произнес Леонид. – Изучали? Или на собственном опыте? Что, вы тоже считаете, что поголовное истребление – лучший способ борьбы с инфекцией?

– Откуда?.. – опешил старик. – Это ты ему?.. – Он оглянулся на Сашу.

– А вот и ваш дипломированный друг идет. – Завидев приближающегося Хантера, музыкант предусмотрительно сделал шаг назад. – Ну что же, вся бригада скорой помощи в сборе, я начинаю чувствовать себя лишним.

– Подожди, – попросила девушка.

– Он лжет! Он просто хочет с тобой… Но даже если это правда, – горячо зашептал ей Гомер, – вы все равно ничего не успеете. Хантер вернется сюда с подкреплением самое позднее через сутки. Если ты останешься с нами, может быть, сумеешь уговорить… А этот…

– Я ничего не смогу, – угрюмо отозвалась Саша. – Его сейчас никто не остановит, я чувствую. Ему надо дать выбор. Чтобы расколоть его…

– Расколоть? – Гомер вздыбил брови.

– Я буду здесь раньше чем через сутки, – отступая, пообещала она.

Зачем он отпустил ее?

Почему дал слабину, позволил шальному бродяге похитить свою героиню, свою музу, свою дочь? Ведь чем пристальнее старик изучал Леонида, тем меньше тот ему нравился. Его большие зеленые глаза были способны отпускать неожиданно алчные взгляды, а по ангельскому лицу, когда парень думал, что на него никто не смотрит, скользили смутные тени…

К чему она музыканту? В лучшем случае ценитель прекрасного наколет ее невинность на булавку и засушит в своей памяти – примятую, с осыпавшейся пыльцой всего очарования юности, которое невозможно ни запомнить, ни даже сфотографировать. Девчонка, обманутая, использованная, отряхнется, улетит, но очиститься и забыть ей удастся нескоро, тем более что чертов скоморох хочет заполучить ее обманом.

Тогда почему отпустил?

А из трусости. Потому что Гомер не осмеливался не только спорить с Хантером, но и даже задавать ему те вопросы, которые действительно тревожили старика. Потому что Саше, как влюбленной, прощались и ее отвага, и ее безрассудство. Проявил ли бы к нему бригадир то же снисхождение?

Гомер продолжал про себя называть его бригадиром – отчасти по привычке, но отчасти и потому, что это его успокаивало: ничего страшного, ничего особенного, это все тот же командир северного дозора с Севастопольской… Но нет. Плечом к плечу с Гомером сейчас шагал уже не прежний нелюдимый солдат удачи. Старик начинал понимать: его спутник перерождался на глазах… С ним творилось что-то страшное, и глупо было пытаться отрицать это, незачем было себя уговаривать…

Хантер вновь взял его с собой – на сей раз чтобы показать ему кровавую развязку всей драмы? Сейчас он был готов уничтожить уже не только Тульскую, но и ютящихся в туннелях сектантов, а заодно и Серпуховскую вместе со всеми ее жителями и с солдатами введенного туда ганзейского гарнизона – по одному лишь подозрению, что кто-то из них мог заразиться. То же может ждать и Севастопольскую.

Чтобы убивать, ему уже не нужны были причины, он искал только поводы.

Гомер находил в себе силы лишь плестись за ним, завороженно, словно кошмарный сон, созерцая и документируя все его преступления. Оправдывая себя тем, что совершаются они во спасение, убеждая себя, что это меньшее зло. Безжалостный бригадир казался ему воплощением Молоха, а Гомер никогда не пытался перебороть судьбу.

Но девчонка ее, похоже, не признавала. И если старик в глубине души уже смирился с тем, что Тульская и Серпуховская будут обращены в Содом и Гоморру, Саша продолжала хвататься за малейшую надежду. Гомер перестал уговаривать себя, что еще могут обнаружиться пилюли, вакцина, сыворотка до того, как Хантер остановит эпидемию пламенем и свинцом. Саша была готова искать лекарство до последнего.

Гомер не был ни воином, ни врачом, а главное, он был слишком стар, чтобы верить в чудеса. Но частица его души все равно страстно желала чуда, мечтала о спасении. Он вырвал и отпустил от себя эту частицу – вместе с Сашей.

Просто свалил на девчонку то, что не осмелился бы сделать сам.

И в обреченности открыл для себя спокойствие.

Через сутки все будет кончено. А после старик дезертирует со службы, найдет себе келью и допишет свою книгу. Сейчас он уже знал, о чем она будет.

О том, как смышленый зверь нашел волшебную упавшую звезду, небесную искру, проглотил ее и стал человеком. О том, как, своровав у богов огонь, человек не управился с ним и дотла выжег мир. И о том, как в наказание спустя ровно сто веков у него была отнята та самая искра человеческого; но, лишенный ее, он не стал снова зверем, а обратился во что-то куда более страшное, чему нет даже имени.

Звеньевой ссыпал горсть патронов в карман и скрепил сделку с музыкантом крепким рукопожатием.

– За символическую доплату могу посадить вас на трамвай, – сообщил он.

– Предпочитаю романтические прогулки, – откликнулся Леонид.

– Ну, гляди. Вдвоем вас отпустить по нашим туннелям не могу, – попытался урезонить его звеньевой. – Все равно ведь с охраной пойдете. Документов у твоей нет… А так бы ты р-р-раз – экспрессом куда надо, а там уж наедине с ней остался, – громко зашептал он.

– А нам не надо наедине! – решительно заявила Саша.

– Будем считать, что это почетный эскорт. Как будто мы принц и принцесса Монако на променаде. – Музыкант отвесил девушке поклон.

– Какая принцесса? – не выдержала Саша.

– Монако. Было когда-то такое княжество. Прямо на Лазурном Берегу…

– Слышь, – оборвал его звеньевой. – Если ты пешком хочешь, давай-ка собирайся. Рожок рожком, но ребятам к вечеру на базу надо. Эй, Костыль! – подозвал он к себе солдата. – Проводите этих двоих до Киевской, патрулям говорите, мол, депортация. Высадите их на радиальную – и обратно. Все правильно? – обернулся он к Леониду.

– Так точно, – шутливо козырнул тот.

– Заходите еще! – подмигнул ему звеньевой.

…И все же, до чего земли Ганзы отличались от всего остального метро! За весь перегон от Павелецкой до Октябрьской Саша не видела ни единого места, где было бы совершенно темно. Через каждые пятьдесят шагов на провод, ползущий по стене, были насажены электрические лампочки. Света любой из них как раз доставало, чтобы дотянуться до соседней. Даже рукава запасных и тайных туннелей, уходящих в сторону от главного, были хорошо освещены, и в них не оставалось ничего пугающего.

Была бы Сашина воля, она бросилась бы бежать вперед, лишь бы сберечь драгоценные минуты, но Леонид убедил ее, что спешить некуда. Куда они двинутся после Киевской, он объяснять наотрез отказался. Шагал не спеша со скучающим видом: наверное, даже в запретных для обычных жителей метро перегонах Кольца музыкант бывал нередко.

– Я рад, что у твоего друга свой подход ко всему, – заговорил он.

– О чем ты? – Саша нахмурилась.

– Если бы он так же сильно, как и ты, мечтал спасти гражданское население, пришлось бы брать его с собой. А так – разбились по парам, и каждый будет заниматься тем, чем ему хочется. Он – убивать, ты – лечить…

– Он не хочет никого убивать! – резко и чересчур громко сказала она.

– Ну да, просто такая работа… – Он вздохнул. – Да и кто я такой, чтобы его осуждать?

– А чем ты будешь заниматься? – не скрывая издевки, спросила Саша. – Играть?

– А я просто буду рядом с тобой, – улыбнулся Леонид. – Что еще надо для счастья?

– Ты это просто так говоришь. – покачала головой Саша. – Ты меня не знаешь совсем. Как я могу тебя сделать счастливым?

– Есть способы. На красивую девушку посмотреть достаточно – настроение поднимается. А уж…

– Ты считаешь, что разбираешься в красоте? – Она покосилась на него.

– Это единственное, в чем я разбираюсь. – Он важно кивнул.

– И что же во мне такого? – Морщинки наконец разгладились.

– Ты вся светишься!

Его голос вроде бы звучал серьезно, но спустя миг музыкант приотстал на шаг и скользнул по ней глазами.

– Жаль только, что ты любишь такую грубую одежду, – добавил он.

– А что в ней не так? – Она тоже замедлилась, чтобы отлепить от спины его щекочущий взгляд.

– Свет не пропускает. А я как мотылек… Всегда лечу к огню. – Он с нарочито дурацким видом помахал кистями рук.

– Темноты боишься? – слабо улыбнулась она, принимая игру.

– Одиночества! – Надев печальную маску, Леонид сложил лапки на груди.

И зря. Настраивая струны, он не рассчитал сопротивления, и самая тонкая, самая нежная, которая могла бы вот-вот запеть, звякнула и лопнула.

Легкий туннельный сквозняк, сдувший серьезные мысли и заставивший Сашу жонглировать игривыми намеками с музыкантом, разом стих. Она протрезвела и теперь корила себя за то, что поддалась ему. Неужели ради этого она бросила Хантера, оставила старика?

– Как будто ты знаешь, что это такое, – отрезала Саша и отвернулась.

Серпуховская, вся бледно-серая от страха, растаяла во мраке.

Бойцы в армейских противогазах отрезали ее от туннелей с обеих сторон, блокировали переход на Кольцо, и станция, предчувствуя беду, жужжала растревоженным ульем. Хантера с Гомером вели через зал с охраной, как большое начальство, и каждый обитатель Серпуховской старался заглянуть им в глаза – не знают ли они, что происходит на самом деле, не решена ли уже его судьба? Гомер уткнулся взглядом в пол – он не хотел запоминать эти лица.

Бригадир не отчитывался перед ним, куда собирается идти дальше, но старик и сам догадался. Впереди был Полис. Четыре станции метро, объединенные переходами, настоящий город с тысячами жителей. Негласная столица метрополитена, раздробленного на десятки враждующих феодальных княжеств. Оплот науки и прибежище культуры. Святыня, на которую не смел покушаться никто.

Никто, кроме старого Гомера, полоумного чумного гонца?

Но в последние сутки ему полегчало. Тошнота отступила, и чахоточный кашель, заставлявший его застирывать окровавленный респиратор, чуть ослаб. Может, организм сам справился с недугом? А может, и не было вообще никакого заражения? А? Просто он слишком мнителен; всегда знал это за собой, и все равно так перепугался…

Перегон за Серпуховской – темный, глухой – пользовался дурной славой. Насколько было известно Гомеру, до самого Полиса они не должны были встретить ни одной души, но вот промежуточный полустанок между обитаемой Серпуховской и жилой Боровицкой мог удивить странников. О Полянке в метро ходило немало легенд; если им верить, эта станция редко покушалась на жизни проходящих мимо, зато могла повредить их рассудок.

Старику случалось бывать здесь несколько раз, но ни с чем особенным он не сталкивался. Легенды давали объяснения и этому, Гомер знал их все. И теперь он изо всех сил надеялся, что станция и на сей раз останется такой же мертвой и заброшенной, как в лучшие времена.

Метров за сто до Полянки ему стало не по себе. С первыми же далекими отблесками белого электрического света на мраморе стен, с первыми же эхом переломленными звуками, долетавшими сюда со станции, старик заподозрил неладное. Он отчетливо слышал человеческие голоса… А этого никак не могло быть. Хуже того – Хантер, за сотни шагов неведомо как ощущавший присутствие любых живых существ, сейчас оставался совершенно глух и равнодушен.

На обеспокоенные взгляды он старику не отвечал, полностью погрузившись в себя, будто не видел того, что открывалось сейчас Гомеру… Станция была обжита! Когда успели? Гомер прежде частенько задумывался, почему, несмотря на всю тесноту, жители Полиса никогда не пытались освоить и присоединить пустующую Полянку. Помешать этому могли только суеверия. Но похоже, они одни уже были достаточно веской причиной, чтобы оставить странный полустанок в покое.

Пока кто-то не сумел преодолеть страх перед ней и развернуть здесь палаточный городок, провести освещение… Боже, до чего же расточительно тут обращались с электричеством! Еще даже до того, как выбраться из туннеля на платформу, старику пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы не ослепнуть: под потолком станции сияли ярчайшие ртутные светильники.

Поразительно… Даже Полис не выглядел так чисто и торжественно. На стенах не осталось ни следа пыли или копоти, и мраморные плиты сверкали, а потолок казался выбеленным лишь вчера. Сквозь проемы арок Гомеру не удалось углядеть ни единой палатки – еще не успели разместить? А может, сделают здесь музей? С чудаков, которые правят Полисом, станется…

Платформа постепенно заполнялась людьми. Им не было никакого дела ни до обвешанного оружием головореза в титановом шлеме, ни до ковылявшего рядом с ним чумазого старика. Приглядевшись к ним, Гомер понял, что не в силах больше сделать ни шага: у него отнялись ноги…

Каждый из подходивших к краю платформы был разряжен так, будто на Полянке снимался фильм о двухтысячных. Пальто и плащи с иголочки, пестрые дутые куртки, лазурно-синие джинсы… Где же ватники, где драная свиная кожа, где неизбывный бурый цвет метро, могила всех цветов? Откуда такое богатство?!

А лица… Это были лица людей, которым не пришлось в один миг потерять всю свою семью. Лица тех, кто еще сегодня видел солнце и кто, в конце концов, просто начал день горячим душем. Старик был готов ручаться за это головой. И еще… Многие из них казались Гомеру неуловимо знакомыми.

Удивительных людей становилось все больше и больше, они теснились у края платформы, но на пути не спускались. Скоро уже вся станция от туннеля до туннеля была заполнена нарядной толпой. На Гомера по-прежнему никто не смотрел. Куда угодно – в стену, в газеты, украдкой – друг на друга, масляно или любопытно, брезгливо или участливо, но только не на старика, словно тот был призраком.

Зачем же они здесь собрались? Чего ждут?

Гомер наконец пришел в себя. Где же бригадир? Как он объяснит необъяснимое? Почему ничего не сказал до сих пор?

Хантер остановился чуть поодаль. Его совсем не интересовала станция, запруженная людьми, сошедшими с фотографий четвертьвековой давности. Он тяжело уставился в пространство прямо перед собой, будто упершись в некую преграду, будто в нескольких шагах перед ним на уровне глаз в воздухе повисло нечто… Старик подобрался поближе к бригадиру, опасливо заглянул под забрало…

И тут Хантер нанес удар.

Сжатый кулак вспорол воздух, ушел слева направо по странной траектории, как если бы бригадир хотел полоснуть несуществующим клинком кого-то невидимого. Гомер, которого тот едва не задел, отскочил в сторону, а Хантер продолжил схватку. Он бил, отступал, обороняясь, пытался удержать кого-то стальным зажимом, а через секунду сам хрипел в удушье, еле высвобождался и бросался в атаку. Бой давался ему все труднее, незримый противник одолевал. Хантеру все тяжелее было подниматься на ноги после неслышных, но сокрушительных ударов; все медленнее и неувереннее становились его движения.

Старика не покидало ощущение, что он уже видел что-то подобное, и совсем недавно. Где и когда? И что, черт возьми, творилось с бригадиром? Гомер пытался звать его, но докричаться до одержимого было невозможно.

А люди на платформе не обращали на Хантера ни малейшего внимания; он не существовал для них точно так же, как они не существовали для него. Их явно заботило другое: они все тревожнее посматривали на наручные часы, недовольно надували щеки, переговаривались с соседями и сверялись с красными цифрами электронных часов над жерлом туннеля.

Гомер прищурился, глядя на них вслед за остальными… Это был счетчик, замеряющий время с момента прохода предыдущего поезда. Но его табло казалось неестественно вытянутым, десятизначным: восемь цифр до мигающего двоеточия и еще две – секундомер – после. Змеились красные точки, отсчитывая убегающие секунды, менялась последняя цифра в невероятно длинном числе: двенадцать с чем-то миллионов.

Раздался крик… Всхлип.

Старик отстал от загадочных часов. Хантер, неподвижный, ничком лежал на рельсах. Гомер бросился к нему, еле перевернул тяжкое неживое тело лицом кверху. Нет, бригадир дышал, хоть и рвано, а ран на нем не было видно, хоть глаза и закатились, как у мертвеца. Правая рука не разжималась; и только тут старик обнаружил, что Хантер все же не был безоружен в этом странном поединке. Из кулака выглядывала рукоять черного ножа.

Гомер отхлестал бригадира по щекам, и тот, стеная как похмельный, заморгал, приподнялся на локтях, обшарил старика мутным взором. Потом одним махом вскочил на ноги и отряхнулся.

Морок рассеялся: без следа сгинули люди в плащах и ярких куртках, погас слепящий свет, и пыль десятилетий снова осела на стенах. Станция была черной, пустой и безжизненной – именно такой, как Гомер помнил ее по своим предыдущим походам.

До самой Октябрьской никто больше не промолвил ни слова, только слышно было, как перешептываются и пыхтят, запинаясь кирзой о шпалы, приставленные к ним караульные. Саша злилась даже не на музыканта – на саму себя. Он… А что он? Вел себя так, как и должен был вести. В конце концов ей стало даже неловко перед Леонидом – не слишком ли она была резка с ним?

И вот на Октябрьской ветер переменился.

Совершенно естественно. Просто, увидев эту станцию, Саша позабыла обо всем на свете. За последние дни ей пришлось побывать в местах, в существование которых она раньше даже не поверила бы. Но Октябрьская затмевала своим убранством любую из них. Гранитные полы были устланы коврами – изрядно оплешивевшими, но все еще хранящими изначальные узоры. Светильники, отлитые в форме факелов, начищенные до блеска, заливали зал ровным молочным свечением. За расставленными тут и там столами сидели люди с лоснящимися лицами, занятые тем, что лениво перебрасывались между собой словами и бумагами.

– Здесь так… богато, – смущенно сказала Саша, чуть не свернув себе шею.

– Мне кольцевые станции напоминают куски свиного шашлыка, нанизанные на шампур, – шепнул ей Леонид. – Так и сочатся жиром… Кстати! Может, перекусим?

– Времени нет. – Она замотала головой, надеясь, что он не услышит приветственное урчание в ее животе.

– Да брось. – Музыкант потянул ее за руку. – Тут есть одно местечко… Все, что ты ела раньше, не идет ни в какое сравнение… Ребята, пообедать не против? – подключил он стражников. – Ты не волнуйся, через пару часов будем на месте. Про свиной шашлык я не случайно заговорил. Здесь такое делают…

Он чуть ли не в стихах повел рассказ о мясе, и Саша дрогнула, сдалась. Если до цели всего два часа, получасовой обед ничего не изменит… В запасе еще почти целые сутки, а кто знает, когда удастся перекусить в следующий раз?

И шашлык оказался достоин стихов. Но им дело не кончилось: Леонид попросил бутыль браги. Саша не удержалась, проглотила рюмку из любопытства, остальное музыкант распил с охранниками. Потом она опомнилась, вскочила на размякшие ноги и строго приказала вставать Леониду.

Тем строже, что, пока обедали, разморенная жаркой брагой, она замешкалась и чуть запоздала стряхнуть со своей коленки его пальцы. Легкие, чуткие. Нахальные. Тот сразу поднял руки – «Сдаюсь!» – но кожа запомнила его прикосновение. Зачем прогнала так быстро, спросила себя Саша, путаясь, и сама себя наказала щипком.

Надо было теперь стереть эту кисло-сладкую обеденную сцену из памяти, заболтать ее чем-нибудь бессмысленным, припорошить сверху словами.

– Здесь странные люди, – сказала она Леониду.

– Чем? – Он махом осушил стакан и наконец вылез из-за стола.

– У них в глазах чего-то не хватает…

– Голода, – определил музыкант.

– Нет, не только… Им как будто больше ничего не надо.

– Это потому что им больше ничего не надо, – хмыкнул Леонид. – Они сыты. Ганза-царица кормит. А что глаза? Нормальные осоловелые глаза…

– Когда мы с отцом жили, – Саша посерьезнела, – нам столько на три дня хватило бы, сколько мы сегодня недоели… Может, надо было забрать, отдать кому-нибудь?

– Ничего, собакам скормят, – ответил музыкант. – Нищих тут не держат.

– Но ведь можно было бы отдать на соседние станции! Где голод…

– Ганза благотворительностью не занимается, – встрял в разговор один из караульных, тот, которого назвали Костылем. – Пусть сами крутятся. Еще не хватало бездельников на себе тянуть!

– А ты сам коренной, с Кольца? – поинтересовался Леонид.

– Всегда тут жил! Сколько себя помню!

– Тогда ты, наверное, не поверишь, но те, кто родился не на Кольцевой, тоже иногда должны жрать, – сообщил ему музыкант.

– Пусть жрут друг друга! Или, может быть, лучше у нас все отнять и поделить, как красные говорят?! – напирал солдат.

– Ну, если все будет продолжаться в том же духе… – начал Леонид.

– То что? Ты помолчи-ка, шпендель, потому что ты уже тут наговорил на депортацию!

– На депортацию я наговорил еще раньше, – флегматично отозвался музыкант. – Мы сейчас этим и занимаемся.

– А могу тебя и сдать куда надо! Как красного шпиона! – загорячился караульный.

– А я тебя за пьянку на дежурстве…

– Ах ты… Да ты же сам нам… Да ты…

– Нет! Простите нас… Он ничего такого не хотел сказать, – вмешалась Саша, вцепилась музыканту в рукав, оттащила его от тяжело задышавшего Костыля.

Она чуть не силой выволокла Леонида к путям, посмотрела на станционные часы и ахнула. За обедом и спорами на станции прошло почти два часа. Хантер, с которым она взялась соревноваться в скорости, наверняка не остановился ни на секунду…

Музыкант за ее спиной пьяно засмеялся.

Весь путь до Парка Культуры караульные не переставали недобро шипеть. Леонид то и дело порывался ответить им, и Саше приходилось то осаживать музыканта, то смирять его уговорами. Хмель никак не выветривался из его головы, добавляя ему и храбрости, и наглости; девушка еле изворачивалась, чтобы оставаться вне досягаемости его разгулявшихся рук.

– Я тебе совсем не нравлюсь? – обижался он. – Не твой тип, да? Ты же не таких любишь, тебе мышцы подавай… Шраааамы… Что же ты пошла со мной?

– Потому что ты мне пообещал! – Она оттолкнула Леонида от себя. – Я не за тем…

– Я не та-ка-я! – Он грустно вздохнул. – Вечная тема. Знал бы я, что ты такая недотрога…

– Как ты можешь?! Там же люди… Живые… Они все умрут, если мы не успеем!

– А что я сделаю? Я еле ноги передвигаю. Знаешь, какие они тяжелые? На вот, попробуй… А люди… Все равно умрут. Завтра или через десять лет. И я, и ты. И что?

– Так ты врал? Ты врал! Гомер говорил мне… Предупреждал… Куда мы идем?

– Нет, не врал! Хочешь, поклянусь, что не врал? Сама увидишь! Еще извиняться будешь! И пусть тебе потом будет стыдно, и ты мне скажешь: Леонид! Мне так со-вест-но… – Он наморщил нос.

– Куда мы идем?!

– Идем дорогой тру-у-удной… Мы в Город Изумру-у-удный. Что-то там трам-пам-пам… Дорогой непростой, – дирижируя указательным пальцем, запел музыкант; потом выронил из рук футляр с флейтой, выругался, нагнулся подобрать и чуть сам не свалился.

– Вы, пьянь! До Киевской сами дойдете вообще? – окликнул их один из стражников.

– Вашими молитвами! – поклонился ему музыкант. – И Элли возвратится… – продолжил он песню, – и Элли возвратится… С Тотошкою… Гав! Гав! Домой…

Гомер никогда не верил в легенду Полянки, и вот она решила его проучить.

Некоторые называли ее Станцией судьбы и чтили как оракула.

Некоторые верили, что паломничество сюда в переломный момент жизни может приоткрыть завесу над будущим, намекнуть и дать ключ, предсказать и предопределить остаток пути.

Некоторые… Но все здравомыслящие люди знали, что на станции случаются выбросы ядовитых земляных газов, воспаляющих воображение и вызывающих галлюцинации.

К дьяволу скептиков!

Что же могло означать его видение? Старику казалось, что он в шаге от разгадки, но потом мысли сбивались, путались. И перед глазами снова вставал Хантер, рубящий воздух черным лезвием. Дорого бы Гомер отдал, чтобы узнать, что предстало бригадиру, с кем он боролся, что за поединок окончился его поражением, если не гибелью…

– О чем думаешь?

От неожиданности старику спазмом скрутило внутренности. Ни разу прежде Хантер не заговаривал с ним без веской причины. Лай приказов, недовольное рычание скупых ответов… Как ждать разговора по душам с тем, у кого нет души?

– Так… Ни о чем, – запнулся Гомер.

– Думаешь. Я слышу, – ровно произнес Хантер. – Обо мне. Боишься?

– Сейчас нет, – соврал старик.

– Не бойся. Тебя не трону. Ты мне… напоминаешь.

– Кого? – осторожно спросил Гомер после полуминутного молчания.

– Что-то обо мне. Я забыл, что во мне такое есть, а ты мне напоминаешь. – Вытаскивая из себя и выкладывая одно за другим тяжелые слова, тот смотрел вперед, в черноту.

– Так ты для этого меня с собой взял? – Гомер был одновременно и разочарован, и озадачен; он-то ожидал чего-то…

– Для меня важно держать это в голове. Очень важно, – отозвался бригадир. – И для остальных тоже важно, чтобы я… Иначе может быть… Как уже было.

– У тебя что-то с памятью? – Старик словно крался по минному полю. – С тобой что-то случилось?

– Я все отлично помню! – резко ответил тот. – Только себя самого вот забываю. И боюсь совсем забыть. Будешь мне напоминать, хорошо?

– Хорошо. – Гомер кивнул ему, хоть Хантер его сейчас и не видел.

– Раньше во всем был смысл, – трудно выговаривал бригадир. – Во всем, что я делал. Защищал метро, людей. Людей. Была четкая задача – устранять любую угрозу. Уничтожать. В этом был смысл, был!

– Но и сейчас…

– Сейчас? Я не знаю, что сейчас. Я хочу, чтобы снова все было так же ясно. Я же не просто так, я не бандит. Не убийца! Это ради людей. Я пробовал без людей жить, чтобы их уберечь… Но страшно стало. Очень быстро забывал себя… Нужно было к людям. Защищать их, помогать… Помнить. И вот Севастопольская… Там меня приняли. Там моя конура. Станцию надо спасти, надо помочь им. Какую цену ни пришлось бы заплатить. Мне кажется, если я это сделаю… Когда устраню угрозу… Это большое дело, настоящее. Может быть, тогда вспомню. Должен. Мне поэтому надо скорее, а то… Оно теперь все быстрее и быстрее катится. За сутки мне обязательно надо успеть. Все успеть – и в Полис, отряд собрать, и обратно… А пока ты напоминай мне, ладно?

Гомер скованно кивнул. Ему было страшно просто представить себе, что начнет твориться, когда бригадир окончательно позабудет себя. Кто останется в его теле, когда прежний Хантер уснет навек? Не тот ли… Не то ли, чему он проиграл сегодня иллюзорный бой?

Полянка осталась далеко позади: Хантер рвался к Полису, как спущенный с цепи, учуявший добычу волкодав. Или как спасающийся от преследователей волк?

В конце туннеля показался свет.

Кое-как выплыли на Парке Культуры. Леонид пробовал еще помириться с охраной, зазывал всех в «один прекрасный ресторан», но теперь стражники были настороже. Даже в отхожее место ему удалось отпроситься с великим трудом. Один из сопровождающих взялся их караулить, другой, пошептавшись с ним, скрылся.

– Деньги еще остались? – в лоб спросил у музыканта тот, что дежурил под дверью.

– Чуть-чуть. – Тот выложил на растопыренной ладони пяток патронов.

– Давай сюда. Костыль вас заложить решил. Считает, что ты провокатор красных. Если он угадал – здесь переход на вашу линию, ну ты должен знать. Если нет, можешь тут подождать, пока за тобой контрразведка придет, а с ними уж сам добазаривайся.

– Разоблачили, да? – Леонид пытался сдержать икоту. – Ладно! Пускай… Мы еще вернемся! Благодарю за службу! – Он вскинул руку в незнакомом приветствии. – Слушай… Ну его, этот переход! До туннеля доведи лучше, а?

Схватив Сашу, музыкант с удивительным проворством, хоть и спотыкаясь, заковылял первым.

– Добрый какой! – бурчал он себе под нос. – Здесь переход на вашу линию… Сам не хочешь подняться? Сорок метров глубины. Будто не знает, что там все закупорено давно…

– Куда мы? – Саша уже ничего не понимала.

– Как куда… На Красную линию! Ты же слышала – провокатор, поймали, разоблачили… – бормотал Леонид.

– Ты красный?!

– Де-во-чка моя! Не спрашивай меня сейчас ни о чем! Я или думать могу, или бежать. Бежать нам нужнее… Сейчас наш друг тревогу поднимет… Еще и пристрелит при задержании… Денег ведь нам мало, нам нужно еще медаль…

Они нырнули в туннель, оставив караульного снаружи. Прижимаясь к стене, побежали вперед, к Киевской. До станции добраться все равно не успеют, поняла Саша. Если музыкант прав и второй охранник сейчас сам указывает, куда ушли беглецы…

И вдруг Леонид свернул налево, в светлый боковой туннель – так уверенно, словно шел к себе домой. Еще несколько минут – и вдалеке показались флаги, решетки, наваленные из мешков пулеметные гнезда, послышался лай собак. Пограничная застава? Предупредили ли их уже о побеге? Как он собирается вырваться отсюда? И чья земля начинается по другую сторону баррикад?

– Я от Альберта Михайловича. – Музыкант ткнул подбежавшему постовому в нос странного вида документ. – Мне бы на тот берег.

– По обычному тарифу, – заглянув в корочку, определил тот. – Где на барышню бумаги?

– Давайте по двойному. – Леонид вывернул карманы, выпотрашивая последние патроны. – А барышню вы не видели, ладно?

– Давайте-ка без «давайте», – посуровел пограничник. – Вы что, на базаре? Здесь правовое государство!

– Что вы! – делано испугался музыкант. – Я просто решил, раз рыночная экономика, можно поторговаться… Не знал, что есть разница…

Через пять минут и Сашу, и Леонида, растрепанного и помятого, со ссаженной скулой и кровоточащим носом, швырнули в крохотную комнатку с кафельными стенами.

Лязгнула железная дверь.

Наступила тьма.