VIII. Лужайка
Было около полудня. На чудесной лужайке, расположенной прямо за городом, под сенью зеленых ветвей сидела одна семья.
С юга к лужайке примыкал сад, и на нее выходили открытые ворота его каменной ограды; с противоположной стороны открывался вид на Стара-планину, с ее голыми вершинами, крутыми обрывами, скалами и живописными цветущими склонами.
И лужайка и сад принадлежали чорбаджи Юрдану, и здесь сидела его семья.
Редко кто показывался теперь в этих местах. Правда, после капитуляции в Бяла-Черкве наступило некоторое успокоение, и улицы оживились вновь. Но никто еще не осмеливался выйти за черту города — ни по делам, ни за тем, чтобы погулять и полюбоваться солнечной красотой природы.
На это дерзал только Юрдан со своими домочадцами. Надо сказать, что после смерти Лалки жена Юрдана опасно заболела с горя и несколько дней не вставала с постели. По настоятельному требованию врача сегодня ее наконец вывели из дома и задворками провели в загородный сад Юрдана, чтобы она здесь немного походила и подышала чистым воздухом. Благотворное действие этой прогулки сказалось быстро. Вся семья вышла на лужайку, где паслись два крупных красивых буйвола, также принадлежавшие Юрдану.
В стороне сидел полицейский, охранявший покой этой чорбаджийской семьи.
На лужайке были и две посторонние женщины: одна — здоровая, полная, толстощекая крестьянка, другая — Рада.
Крестьянка была не кто иная, как жена Боримечки, Стайка. Вчера ее взяла в услужение Гинка.
Она же приютила у себя и Раду. Против этого не возражали ни Юрданица, ни другие члены Юрдановой семьи. Присутствие Рады, любимой подруги покойной Лалки, доставляло им грустное утешение, и на смену презрению и ненависти пришло другое, более доброе чувство к злосчастной бездомной девушке.
Как мы уже знаем, Стайка и Рада, познакомившись еще в Клисуре, одинаково пострадали от ее разгрома… Ивану удалось вовремя спасти Раду только благодаря жене. По дороге Стайка всячески старалась утешить Раду, и когда они вместе добрались до Бяла-Черквы третьего дня, то решили не расставаться. Женщина простая, наивная, Стайка, однако, понимала тяжелое душевное состояние Рады и принимала в ней живое участие.
На лужайке зашла речь о Бойчо, и госпожа Хаджи Ровоама сказала, что он убит в бою. Стайка с состраданием посмотрела на изменившееся, побледневшее лицо Рады и лютой ненавистью возненавидела монахиню, с таким легким сердцем говорившую о смерти Бойчо.
— Что, она своими глазами, что ли, видела, как учитель погиб? — сердито шепнула Стайка Раде. — Так чего же она так обрадовалась, эта сова?
— Молчи, молчи! — тихо отозвалась Рада.
Стайка стала прислушиваться к разговору; вскоре она снова шепнула Раде:
— Рада, глянь-ка, а у этой чернухи-то усы растут! Чего она их не бреет?
Рада невольно усмехнулась.
— Молчи, сестра.
Впервые увидев госпожу Хаджи Ровоаму, Стайка еще не знала, что она приходится теткой ее хозяйке Гинке, и в отместку монахине потихоньку взяла несколько бусин из ее рассыпавшихся янтарных четок; теперь Стайка лукаво поглядывала, как монахиня шарит вокруг себя, разыскивая эти бусины. Наконец Стайка не выдержала и, расхохотавшись, потянула Раду за рукав.
— Чего ты смеешься, Стайка? — спросила ее Гинка.
— Глянь, как она мучается из-за пары кукурузных зерен, эта Хаджи Ворона!
— Хаджи Ровоама, милая, — шепотом поправила ее Рада. К счастью, никто не расслышал непочтительных слов Стайки — в эту минуту все смотрели на Стефчова, который шел к ним со стороны города. Бывший зять чорбаджи Юрдана еще не уехал в Гюмюрджшт. Он не мог занять свой пост, пока не улеглись волнения.
Когда он пришел, все обернулись в его сторону. Он стал с жаром рассказывать о подвиге, совершенном депутацией, в составе которой был и он. Эта депутация, возглавляемая Юрданом Диамандиевым, сегодня была отправлена навстречу Тосун-бею, который грозил разгромить город как очаг бунта, и ей был дан наказ выпросить помилование. С большим трудом удалось депутации спасти Бяла-Черкву от участи Клисуры, но пришлось согласиться на три условия, очень тяжелых: во-первых, город должен был немедленно выплатить Тосун-бею тысячу лир, чтобы утихомирить его орду, которой он обещал выдать Бяла-Черкву на разграбление, и чтобы отправить турок по домам; во-вторых, сдать все оставшееся у населения оружие, вплоть до перочинного ножика; в-третьих, передать в руки властей всех подозрительных. Безоговорочная капитуляция в свое время не спасла Батак от Мехмеда Тымрышлии, но Бяла-Черкву она спасла. Тосун-бей вступил в город только с частью своей орды и лишь для того, чтобы принять оружие. Таким образом, чорбаджи Юрдан и отчасти Стефчов оказались теперь спасителями города. Рассказывая об этом с каким-то особенным самодовольством и тщеславием, Стефчов время от времени бросал злобные взгляды на Раду, а та даже не оборачивалась к нему. Но присутствие этого ненавистного ей человека было ей очень тяжело. Вызывающий тон Стефчова действовал ей на нервы, и каждое его слово болью отзывалось в ее сердце. Она видела в Стефчове роковой образ преследующего ее несчастья; этот человек внушал ей непреодолимый ужас я отвращение. «Боже, боже! — думала она. — Столько хороших людей погибло и погибает, а этот живет и наслаждается жизнью. Не оттого ли он теперь в таком почете, что он так зол и отвратителен?» Но вдруг она обернулась к нему, и глаза ее оживились, — Стефчов заговорил о Бойчо, и его слова глубоко обрадовали девушку.
— Да разве этот негодяй еще жив? — удивленно спросила госпожа Хаджи Ровоама.
— Он остался в живых и бежал в горы, — объяснил Стефчов, — но жив ли он сейчас, не могу сказать. Быть может, орлы где-нибудь уже клюют его тело.
Рада прижала руки к сердцу, защемившему от мучительного волнения.
— А я вам говорю, Граф жив, Граф и не думает умирать!.. — откликнулся Хаджи Смион. — Столько раз уж его хоронили, а он опять воскресал… Нет, слухам о его смерти я не верю… В бытность мою в Молдове все говорили, будто разбойник Янкулеску умер, и даже в газетах об этом писали… И что же, как-то раз я его встретил. «Буна диминяца , домнуле Янкулеску», — говорю я ему. А он только часы у меня отобрал, — это за мое «доброе утро». Я хочу сказать, не убил он меня… Так вот я и говорю: разбойник не умирает.
И Хаджи Смион дружелюбно подмигнул Раде, словно желая сказать: «Ты мне верь, Граф жив».
— Только бы этот мерзавец не пробрался сюда; чего доброго, он и наш город подожжет, не хуже Клисуры…
— Пусть только посмеет сунуться!.. Досадно, что и «медвежатника» не удалось поймать, а то б и с ним разговор был короткий, как с Каидовым и другими, — сказал Стефчов.
— Жалко людей, но ничего не поделаешь; приходится жертвовать единицами, чтобы спасти тысячи, — заметил кто-то.
— И зачем только эти бродяги лезут сюда, к нам?
— Как зачем? — с живостью подхватила Гинка. — Они приходят, чтобы здесь укрыться.
Стефчов с удивлением посмотрел на нее.
— Значит, по-твоему, Гина, дед Юрдан плохо поступил?
— Прекрасно поступил!.. Очень хорошо поступаете вы оба, и ты и мой отец… Можно подумать, что вы не болгары, а турки или христопродавцы какие-то… Вы подумайте только, за кого и за что идут на смерть эти люди!
Лицо у Гинки разгорелось, в глазах ее блеснул огонек.
— Одурела ты, дочка, совсем с ума сошла! — простонала ее больная мать.
—Значит, по-твоему, — злобно отозвался Стефчов, — если эти твои люди, эти патриоты, соблаговолят нас посетить, надо вывести им навстречу детей из училища, надо встретить их с песнями, распахнуть перед ними двери наших домов, может быть, пирогов им напечь, как некоторые готовили для них сухари?
— Я знаю, знаю все, что ты скажешь! — гневно прервала его Гинка. — Ну что ж, пейте их кровь, выдавайте их туркам, рубите их, режьте на куски, как вы вчера зарезали тех ребят!.. Видали вы, как мать Кандова грохнулась наземь посреди дороги?.. Ох, сестрица моя родная, ох, Лалка!.. Ах, боже, боже!.. Боже милосердный!..
И, прислонившись к стволу орешины, Гинка закрыла платком глаза, из которых ручьем полились слезы. Она плакала навзрыд. В этих внезапных рыданиях она изливала свое горе по убитым вчера повстанцам: но окружающие подумали, что она плачет о Лалке, имя которой назвала. Рада со слезами на глазах бросилась утешать Гинку. Упоминание об умершей дочери взволновало старуху Юрданицу; она тоже разрыдалась.
Все эти слезы и рыдания привели Стефчова в ярость; он понял, что женщины оплакивают убитых повстанцев.
Полицейский уразумел, о чем идет речь, и, подойдя к Стефчову и Хаджи Смиону, шепнул им:
— Слыхали? У Монастырской реки опять шляется какой-то клисурский бунтовщик.
— Как? Кто тебе сказал? — встрепенулся Стефчов.
— Цыганка Арабия видела его, когда рвала черемуху.
— Когда это было?
— Сегодня, в обед.
— Начальству сообщили?
— Не знаю.
— Необходимо как можно скорее дать знать властям, — пробормотал Стефчов, хватая свой фес, лежавший на траве. — Сегодня мы были на волосок от гибели, черт возьми… и вот опять какой-то негодяй прилез!
— Он и есть, дело ясное, — неожиданно проговорил Хаджи Смион.
— Кто? — спросил Стефчов.
— Граф… Я же говорил, что он жив.
— Тем лучше: придется опять кинжалу поработать. Хаджи Смион пришел в ужас от своих слов, вырвавшихся у него как-то непроизвольно, бог весть почему. Он побледнел.
— Кириак, ты идешь туда?
— Иду.
— Да на что он тебе нужен? Но трогай ты его, — с мольбой в голосе проговорил Хаджи Смион. — Неужто во всей Бяла-Черкве не найдется укромного местечка, где бы его спрятать? Конечно, найдется, ведь Графа все любят.
- Ты с ума сошел, Хаджи! — крикнул Стефчов, пронизывая его ненавидящим взглядом. — Надо спасать Бяла-Черкву.
И, не попрощавшись с родственниками. Стефчов поспешил в город, на ходу разговаривая вполголоса с полицейским, который пошел проводить его до ограды.
Хаджи Смион стоял как громом пораженный.
