XXIII. Лекарство
Остановившись перед дверью, Кандов отер пот с лица и постучался.
— Entrez , — послышалось из комнаты.
Студент вошел. Перед ним стоял доктор, человек лет сорока, высокого роста, но хилого телосложения, с бледным лицом, впалыми щеками, редкими бакенбардами и лукавой хитрецой во взоре. Он был в одном жилете и укладывал вещи в чемодан, видимо готовясь к отъезду. Доктор проводил Лалку на тот свет, и здесь ему больше нечего было делать.
Кандов назвал себя.
— Садитесь, сударь, — учтиво пригласил его доктор. — Тут у меня беспорядок, вы уж извините.
Вежливый прием ободрил студента.
— Простите, доктор, что я вас беспокою, но я к вам всего на несколько минут.
— Когда доктор принимает больных, это для него не беспокойство. Доктору без больных так же грустно, как больному без здоровья.
И, отпустив эту зловещую шутку, доктор бросил испытующий взгляд на изможденное, печальное лицо пациента.
— Как себя чувствуете?
— Благодарю вас, я здоров, — с деланной улыбкой ответил студент. — Но я пришел к вам за советом для другого человека.
— Он здешний?
— Здешний, но…
— Почему же вы не привели его с собой? Я пробуду здесь еще очень недолго.
Кандов смутился.
— Как бы вам сказать, доктор? Я пришел больше для того, чтобы попросить у вас совета по поводу одной литературной работы…
Доктор удивленно посмотрел на него.
— Вы можете осветить мне один вопрос из области психологии, который мне самому очень трудно разрешить. Этот вопрос имеет отношение к медицине… Я пишу роман, — объяснил Кандов, делая ударение на каждом слове, в ответ на немой вопрос доктора.
— Как, вы писатель?
— Нет. То есть я пробую писать. Начал писать роман… Главный герой влюблен; страстно, безумно, до самозабвения и притом безнадежно влюблен в одну особу, которая любит другого; и эта страсть может довести его до самоубийства…
— Есть одна немецкая повесть… я ее читал когда-то в Вене, — сказал доктор, почесывая за ухом и стараясь что-то вспомнить, — там описана любовь такого рода…
— Гетевский «Вертер»? — с живостью спросил студент.
— Верно, роман Гете, — вспомнил доктор. — Вертер покончил с собой, не правда ли?
— Да, но я хочу спасти своего героя…
— Лучше убейте его и поставьте точку, чтобы он больше не мучился. Поступите с ним так, как мы, врачи, поступаем с больными… так-то лучше будет.
Доктор проговорил эти слова со зловещей усмешкой, свидетельствующей о бессердечии, свойственном врачам, которые привыкли равнодушно взирать на страдания и смерть своих пациентов.
Кандов побледнел.
— Нет, это будет дурной пример для читателей… Самоубийство тоже заразительно…
— Какой национальности ваш герой?
— Болгарин.
— Болгарин? Странно. Болгары как будто не страдают присухой. Их сердца покрыты буйволовой кожей… Вы знаете, что такое присуха? Amour desespere .
— Да, безнадежная любовь, — глухо пробормотал студент.
— Мне, однако, не приходилось слышать, чтобы какой-нибудь болгарин умер от непомерной любви… Один парень, правда, повесился на днях, но лишь потому, что из-за банкротства одного еврея он потерял…
— Но, доктор, как я уже вам говорил, мой герой…
— Да, исключение, я вас понимаю, — прервал его доктор. — Но поскольку он болгарин, не следует доводить его до самоубийства, — это было бы неправдоподобно… Ему полагается только изнывать от муки…
И, усмехаясь все той же неприятной усмешкой, доктор посмотрел на часы. Он, видимо, спешил.
Кандов заметил его нетерпение и заговорил торопливо:
— Именно потому я и обратился к вам за советом, доктор. Развитие сюжета в моем романе требует, чтобы герой остался в живых, дабы свершить другие дела… Но, чтобы он смог их свершить, я должен прежде всего исцелить его от этой ужасной страсти, которая его парализует и убивает. Как сделать это наиболее естественным, наиболее правдоподобным путем?
Доктор внимательно, с любопытством разглядывал Кандова: впервые за его врачебную практику пришлось ему давать такого рода консультацию. Он старался прочесть в глазах и лице посетителя какой-то иной, скрытый смысл его слов. Этот взгляд смутил студента, и предательский румянец вспыхнул на его смуглом лице. Смущение его возросло при виде того, как на тонких, бескровных губах доктора заиграла ироническая усмешка.
— Понял, понял! Вы ищете лекарства от одного из самых трудноизлечимых видов психической чесотки.
— Да.
— Есть такие лекарства, но, к сожалению, господин Кандов, они не так безотказно действуют, как, например, хинин — на лихорадку.
И доктор снова уставился на Кандова.
— Укажите самые радикальные средства, доктор.
— Первым делом я предложил бы вам бабье средство: найдите одну травку, которую называют «отворотное зелье» (забыл, как она называется по-латыни), заварите ее в ночь с пятницы на субботу, но обязательно в необожженном горшке, и облейте этим отваром вашего героя, когда он спит. Он мигом возненавидит свою возлюбленную…
Доктор захихикал. Кандов насупился.
— Вы это серьезно, доктор?
— Не нравится? — продолжал насмехаться доктор. — Тогда я бы вам посоветовал отправить вашего героя испить водицы из Леты, — сразу все забудет. Вы знаете, что это за река Лета?
Лицо Кандова залилось гневным румянцем. Студента возмутили и шутка и вопрос — одинаково неуместные и издевательские.
— К сожалению, — добавил доктор, — Лета уже давно высохла.
Кандов встал, собираясь уходить.
Доктор остановил его жестом, и лицо его стало серьезным.
— Ладно, слушайте: чтобы ваш герой разлюбил ту, которую он любит, заставьте его так же слепо и страстно влюбиться в другую…
Студент отрицательно мотнул головой.
— Это все равно, что променять черта на дьявола, — сказал он.
— Правильно, правильно, — с улыбкой подтвердил доктор. — Но есть и другое средство: ввергните его в пучину разврата, пусть и душа его и все чувства потонут в омуте сладострастия! Станет настоящим скотом — все позабудет.
Юноша с отвращением нахмурил брови.
— Но он у меня должен со временем свершить великие дела. К тому же мой герой от природы — человек благородный, неспособный поступать по-скотски.
— А, вот как! Тогда другое дело. Ну, уж если ваш герой такой деликатный господин, остается только одно лекарство. Но это лекарство — паллиатив. Вы знаете, что такое паллиатив?
Студент снова сердито нахмурил брови и утвердительно кивнул головой.
— Разлучите его благородие с его любезной и отправьте его на год, на два прогуляться куда-нибудь подальше, как можно дальше. Пусть поедет, скажем, в Бразилию, пусть постранствует в водах Ледовитого океана и, затертый льдами на целых девять месяцев, пусть питается одним китовым жиром. Или, если вы опасаетесь, что он там простудится и схватит цингу, пошлите его в пустыню Сахару, — пусть он там покорит какое-нибудь черное племя и станет царьком.
И, изложив все свои рекомендации, приправленные шутками и насмешками, доктор встал. Кандов тоже поднялся.
— Благодарю вас, доктор. Постараюсь воспользоваться вашими советами.
И он протянул руку на прощанье.
— Всего вам хорошего! Рад служить. Желаю здоровья и долголетия и вашему больному и вам.
Но когда Кандов подходил к двери, доктор проговорил уже серьезным тоном:
— Заплатите за визит, сударь… Мы, врачи, этим живем.
Кандов растерянно посмотрел на него. Но тотчас же пришел в себя и, сунув руку в жилетный карман, извлек оттуда рубль. Положив деньги на стул, он быстро вышел из комнаты.
— Вот сумасброд! — сказал себе доктор, старательно запихивая рубль в кошелек. — Воображает, что он меня перехитрил… А я с первых же его слов понял, что лекарство он ищет для себя. Готов побиться об заклад, что он влюблен, как синица, и видит во сне веревочную петлю… Dumstein !
И он снова начал укладывать вещи.
«Этот шут, — думал Кандов, выходя на улицу, — как ни пустословил, а все же дал мне разумный совет… Он прав — только разлука, только отъезд в далекие края может спасти меня… Мне надо пожить под иным небом, в другом уголке земли, на других широтах, где ничто, ничто не напоминало бы мне о ней… Да я и сам теперь вспоминаю, что в таких случаях рекомендуется разлука, бегство. И оно приведет меня к берегам той реки, о которой говорил этот венский пустомеля! Беги, Кандов, беги! В Москву, в Москву!»
И окрыленный этой мыслью, обрадованный этим спасительным решением, Кандов стал тихо напевать припев популярной русской песни:
Ах, Москва, Москва, Москва!
Золотая голова!
Ах, Москва, Москва, Москва!
Золотая голова,
Белокаменная…
Он поспешил домой и, сообщив родным, что завтра уезжает в Москву для завершения своего образования, с лихорадочной поспешностью стал собираться в дорогу.
Вечером он набил вещами чемодан, кое-что связал в небольшой тюк и в эту ночь спал глубоким, непробудным сном, — ведь он не спал уже несколько ночей подряд.
Утром он проснулся веселый и бодрый. И чтобы отогнать от себя всякие мысли о Раде, предался мечтам о предстоящем путешествии и новой жизни, которою он заживет в Белокаменной… Он даже напевал восторженно:
Вдали тебя я обездолен,
Москва, родимая земля,
Где блещет в лесе колоколен
Величье русского Кремля!..
Ах, Москва…
Но вот подвели коня, на котором он должен был перевалить Балканы.
— В Москву, в Москву! — восклицал Кандов, запихивая в чемодан какие-то книги, которые он накануне забыл уложить. Наклоняясь к окну, он машинально глянул на улицу и увидел бабку Лиловицу, которая разговаривала с какой-то старухой. Он вздрогнул и невольно стал прислушиваться к их громкой болтовне.
— Так, значит, тетушка Лиловица, ты опять осталась одна, как перст?
— А что прикажешь делать? Вчера проводила Раду в Клисуру… И такая она была печальная, что у меня прямо сердце разрывалось… Ох, помоги ей, господи!
Кандов стоял, как громом пораженный. Спустя час он уехал. Уехал в Клисуру!
В тот же день Николай Недкович и Франгов, уже заметившие , что с Кандовым произошла какая-то странная перемена, зашли его проведать и узнали, что он уехал в Клисуру «погостить у родственника».
В комнате был беспорядок: чемодан раскрыт, вещи разбросаны… На столе громоздились книги. По заглавиям на переплетах гости узнали, что это были книги социалистического и анархического направления, изданные в Лондоне и Женеве. Поверх них, однако, лежал роман Достоевского «Преступление и наказание». На столе валялась и другая раскрытая книга — роман «Страдания молодого Вертера». Отдельные строки и даже целые страницы в ней были отчеркнуты красным карандашом.
Эти произведения говорили о том, какие воздушные замки строил дух Кандова в унылой пустыне душевных блужданий…
Гости нашли и полураскрытое письмо к Раде. Они поняли все.
Движимый чувством деликатности, Недкович положил письмо к себе в бумажник, чтобы оно не попало в чужие, нескромные руки.
