XII. Зеленая сумка
Старец был так высок ростом, что головой почти упирался в потолок кельи. Его длинная белая борода величаво ниспадала на грудь; и глаза его и большое изможденное доброе лицо, слабо освещенное восковой свечой, были спокойны.
Он медленно подошел к дьякону. Викентий пал перед ним на колени.
— Чадо, верить ли мне глазам своим? — проговорил старец дрожащим голосом.
— Простите меня! — И Викентий умоляюще протянул к нему сложенные руки.
Отец Иеротей с минуту стоял молча, не отрывая глаз от юноши. Викентий так побледнел, что лицо его стало неузнаваемым. Он не мог пошевелиться и, стоя на коленях, с простертыми вверх руками, походил на статую в католической церкви.
В чулане стояла могильная тишина; казалось, в нем нет ни живой души.
— Дьякон Викентий! С коих пор окаянный сатана обрел власть над душой твоей? С коих пор стал ты жаждать золота и промышлять грабительством? Господи боже, Иисусе Христе, прости меня, грешного!
Старец перекрестился.
— Встань, дьякон Викентий! — приказал он сурово. Викентий вскочил, словно на пружинах. Голова его поникла, как подрезанная ветка.
— Скажи, зачем ты пробрался сюда, яко тать в нощи?
— Простите, простите! Согрешил, отче Иеротей! — проговорил Викентий прерывистым, глухим, рыдающим голосом.
— Да простит тебя господь, чадо!.. Ты вступил на путь нечестивых; ты идешь, чадо, к вечной погибели, к погибели своего тела и души… Кто подучил тебя совершить этот смертный грех?
— Отче! Прости меня; не для себя похитил я эти деньги, — пролепетал Викентий, совершенно подавленный.
— Для кого же ты прельстился, для кого поддался этому соблазну, Викентий?
— Для народного дела, отче. Старец посмотрел на него изумленно.
— Какого народного дела?
— Для дела, к которому мы готовимся теперь, — для восстания… Понадобились деньги… и я дерзнул посягнуть на ваши…
Кроткое лицо монаха прояснилось. В глазах его, помутневших от старости, блеснул огонек, и они увлажнились слезами.
— Правду ты говоришь, дьякон?
— Сущую правду, клянусь святой кровью господней и родной Болгарией… Только ради общего дела посягнул я на эти деньги.
Какое-то новое чувство озарило лицо старца.
— Почему же ты не попросил у меня, чадо? Разве я не люблю Болгарию? Не сегодня-завтра всевышний возьмет к себе мою грешную душу… Кому же я оставлю все, что имею? Мои наследники — все вы, болгарские юноши… Мы, старики, в свое время многого еще не понимали и не могли… Всемогущий бог да поможет вам избавить христиан от проклятого рода агарянского… Что ты на меня так смотришь? Не веришь? Иди сюда, иди!
И, взяв за руку ошеломленного Викентия, старец подвел его к шкафу, вынул оттуда большую тетрадь в зеленом переплете и, раскрыв ее дрожащей старческой рукой, промолвил:
— Читай вот здесь, чадо, — теперь скрывать уже не к чему. Прости меня, боже!
Викентий прочитал следующие записи, сделанные рукой монаха:
«1805 г. февраля 5. Послал его благородию, господину ** в Одессу 200 оттоманских лир для пяти болгарских мальчиков, чтобы дать им возможность учиться».
«1867 г. сентября 8. Послал его благородию господину ** в Габрово 100 оттоманских лир для пяти болгарских мальчиков, чтобы дать им возможность учиться».
«1870 г. августа 1. Послал его благородию господину ** в Пловдив 120 оттоманских лир для пяти болгарских мальчиков, чтобы дать им возможность учиться».
Лизнув палец, отец Иеротей перевернул страницу.
— Читай здесь! Викентий прочел:
«Да будет ведомо тем, кому знать надлежит: в малой зеленой сумке лежит 600 лир оттоманских. Эти деньги следует отдать иеродиакону Викентию из города Клисуры, рукоположенному в святой обители святого Спаса, дабы он поехал в Киев для получения богословского образования на пользу Болгарии».
Последняя запись служила вместо завещания, на случай внезапной кончины старца.
Викентию казалось, будто все это он видит во сне. Он по смел поднять голову и посмотреть отцу Иеротею прямо в глаза, теперь ярко блестевшие. С благоговейной признательностью приложился он к руке старца, и глаза его, опущенные от стыда, роняли слезы благодарности.
Отец Иеротей понял бедного Викентия и сжалился над ним.
— Утешься, чадо, господь прощает кающегося грешника, — сказал он ободряющим тоном. — Намерение у тебя было доброе и похвальное… Всеведущий бог все видит. Ну, а теперь скажи: сколько денег нужно на оружие?
— Двести лир… Отче Иеротей, вы — святой! Да будет ваше имя бессмертно! — воскликнул растроганный Викентий со страстным восхищением.
— Не кощунствуй, сын мой! — строго остановил его старец. — Возьми, сколько нужно, и употребите деньги на пользу Болгарии, как вас господь вразумит… Благословляю вас всех. Если понадобится еще, попросите… Что до твоих денег…
— Отче Иеротей! Горячо благодарю вас за великодушие и нее ваши благодеяния… Но я уже не имею права пользоваться ими; я не хочу уезжать из Болгарии; я буду бороться и отдам жизнь за ее свободу. На вашем примере я понял, как надо любить родину.
— Дьякон Викентий! — продолжал старец. — Ты прав, сын мой; послужи Болгарии, — время уже приспело. А назначенные тебе деньги я снова положу в зеленую сумку, — об этом не беспокойся. Только я упрячу их в более надежное место: не все же воры — такие ангелы незлобивые, как ты. И когда я умру, поминай меня…
Викентий вышел из кельи отца Иеротея, шатаясь, как пьяный. Быстро перебежав двор, он влетел в свою келью, сам не свой от всего пережитого.
Огнянов посмотрел на него недоумевая.
— Ну что?.. Долго же ты задержался… Отчего ты так побледнел? — расспрашивал он торопливо. — Что же ты молчишь, Викентий? Достал деньги?
Викентий вывернул карман.
— Вот они, — проговорил он. Золотые монеты рассыпались по полу.
— Сколько взял?
— Он дал, сколько нужно было.
— Кто дал? Отец Иеротей? Значит, ты просил у него? Ты пошел искать его?
— Нет, он застал меня на месте преступления.
— Вот так история!
— Ах, Огнянов! Что мы наделали, брат мой! Как мало мы знали отца Иеротея! Тебе-то простительно… но я прожил здесь три года и осыпан его благодеяниями… И я не могу себе простить. В эту ночь словно молния сверкнула передо мной, и глаза у меня открылись… Я был убит… Да, я отдал бы двадцать лет жизни, лишь бы не переживать того, что пережил в этот час. Я, молодой человек, болгарин, как будто горячо любящий свою родину, но я был потрясен спокойным величием души, непритязательной любовью к родине этого дряхлого старика, никому не известного, стоящего одной ногой в могиле. Ты только представь себе, брат мой, он застал меня у сундука с горстью золотых монет на коленях!
И дьякон подробно рассказал обо всем, что с ним произошло.
— Как же это получилось? Значит, он вышел из церкви раньше обычного?
— Нет, как всегда. Но я долго стоял на дворе, — все колебался, — и не заметил, как прошло время… Представь себе мое положение…
Огнянов стоял, скрестив руки; он не мог прийти в себя от изумления.
— Да, это святой человек! — воскликнул он.
— Я же тебе говорил, брат мой, лучше было попросить.
— Я невысокого мнения о монашеском патриотизме.
— Неужели ты и теперь останешься при этом своем ошибочном мнении? Ты, не хуже Каравелова, вдолбил себе в голову, что монах — это какое-то заплывшее толстым слоем жира допотопное животное, которое только ест да спит и коротает жизнь в беседах с монастырскими котами!.. Ты улыбаешься, ты забываешь, сколько народных деятелей вышло из духовного звания, начиная с отца Паисия , который сто лет назад первый написал историю Болгарии, и кончая дьяконом Левским, умершим за родину! Монахи никогда не стояли в стороне, от болгарского освободительного движения; один из них на днях привел к присяге наш комитет. А то, что произошло этой ночью, разве не убеждает тебя?
Во дворе пропели первые петухи.
— Спокойной ночи, — сказал Огнянов, укладываясь спать на лавку.
— Спокойной ночи, если только она может быть спокойной для разбойников… — ответил дьякон и потушил свечу.
Но еще долго перед глазами друзей неотступно стоял величественный образ отца Иеротея.
Отец Иеротей был одним из тех в высшей степени привлекательных людей, питомцев монастырской кельи, которые так много сделали для возрождения Болгарии. Он был близким другом Неофита Бозвели. Обстоятельства не позволили отцу Иеротею самому послужить делу умственного пробуждения Болгарии, но он способствовал этому пробуждению косвенно, — десятки болгарских юношей учились в разных учебных заведениях на его средства. Простой монах, он, казалось, был чужд мирской суете, но сердце его скорбело о судьбах Болгарии. Не имея ни родных, ни близких, он всю свою любовь отдал родине. Он был счастлив, когда мог принести ей хоть каплю пользы, и, щедрой рукой рассыпая благодеяния, почитал их таинством, свидетелем которого должен быть один лишь бог. Человек простодушный, но глубоко верующий, он боялся возгордиться содеянным добром, избегал хвалебного шума лести, которого столь жаждут суетные фарисеи. Он делал добро, следуя завету: правая рука да не знает, что творит левая. Нескольким лицам отец Иеротей передал крупные суммы для поддержания учащихся юношей с условием не разглашать имени благотворителя. С глубоким внутренним удовлетворением доживал он свой долгий век и с ясной душой ждал кончины.
Вскоре после своего благородного поступка, оказавшегося последним его добрым делом, отец Иеротей тихо скончался.
Когда его сундук открыли, на дне нашли только один мешок с серебряной монетой — на похороны и для раздачи бедным.
Викентий не был на его погребении. На другой день после описанного нами события он, гонимый стыдом, покинул монастырь и уехал в Клисуру.
