II. Больные доктора Соколова
Соколов шагал взад и вперед по своей комнате, волнуясь и часто посматривая в окно на двор, утопающий в зелени. Цветущие черешни и вишни, казалось, были покрыты снегом. Ветви яблонь, опушенные розовато-белыми цветами, походили на гирлянды. Росшие у самых окон абрикосовые и персиковые деревья были словно усыпаны жемчугом. Это был уже не двор, а сад, и пересекавшая его заросшая травой дорожка превратилась в аллею, затененную нависшей над ней густой листвой.
Соколов заметно изменился. Лицо его, по-прежнему красивое и добродушное, осунулось, побледнело и походило на лицо выздоравливающего больного. Долгое тюремное заключение и душевные муки не прошли бесследно для этого сильного и полного жизни молодого человека; он стал нетерпеливым и желчным. Ко множеству страданий, перенесенных им в тюрьме, присоединилось еще одно: он узнал, что Лалку обвенчали со Стефчовым. Это его убивало, и он, как зверь, бессильно метался по своей темнице. Не сомневаясь, что предательство тоже дело рук Стефчова, доктор дал себе клятву при первой возможности убить этого человека — виновника стольких несчастий. Вернувшись в город, Соколов прежде всего пошел поблагодарить Марко Иванова и Мичо Бейзаде. Затем навестил Клеопатру, которую взял к себе охотник Нечо Павлов. Бедная медведица подросла, но очень отощала и казалась одичавшей, — она не сразу узнала своего любимого хозяина и уже не так ласкалась к нему, как прежде. В ней развились инстинкты хищного зверя. Она часто и легко злилась, показывая свои острые зубы теперь уже отнюдь не с благими намерениями. Доктор не раз представлял себе ненавистного Стефчова в ее косматых лапах, и дьявольская улыбка кривила его лицо. Но вскоре ему объяснили, что во всем виноват Мунчо, а когда возродился комитет, доктор целиком отдался великому делу — подготовке к восстанию. Месть Стефчову теперь стала уже только его личным делом, и мысль о ней отошла на задний план, казалась чем-то совсем мелким и ничтожным в сравнении с величием другой задачи. Не зная, что делать с Клеопатрой, Соколов решил отпустить ее на волю, — убить ее все-таки было жалко, — и он попросил Нечо Павлова вывести медведицу как-нибудь вечером в горы и там оставить ее.
Свою врачебную практику Соколов совсем забросил; он больше уже не посещал больных, да и к нему никто не ходил из боязни быть заподозренным в неблагонадежности. Ступку, склянки с лекарствами, коробки с порошками он вместе с медицинскими книгами в беспорядке свалил в шкаф, где мыши за короткое время успели прочитать половину его фармакопеи. Только один больной все еще осмеливался посещать доктора Соколова: это был Ярослав Бырзобегунек. На другой же день после возвращения доктора он нечаянно поранил себе руку неосторожным выстрелом из револьвера. Это несчастье вызвало сочувствие всех горожан и заставило бедного австрийца изменить фотографии, которая уже давно изменяла ему.
Хлопнула калитка, и доктор выглянул в окно. По двору шел Бырзобегунек. На нем был вылинявший и потрепанный костюм, когда-то подаренный ему Огняновым, кепи с золотым галуном, физиономию его украшали пышные рыжие бакенбарды. Правая рука его была согнута и висела на перевязи из белого платка, узлом завязанного на шее. Бырзобегунек шел медленно и осторожно, вероятно, из боязни повредить больной руке резким движением. При каждом шаге его страдальческое лицо искажалось от боли. Войдя в комнату доктора, он внимательно осмотрелся и бросил перевязь на кровать.
— Доброе утро, братец! — проговорил он, протягивая руку хозяину.
Доктор крепко сжал раненую руку гостя, но тот и не поморщился. Дело в том, что ранение Бырзобегунека было выдумкой: оно было призвано оправдать его частые визиты к доктору.
— Что нового? — спросил Соколов.
— Вчера поздно ночью приехал Каблешков. Остановился у меня, — ответил Бырзобегунек.
— Нужно с ним повидаться! — воскликнул доктор.
— Его сейчас лихорадит. Всю ночь пролежал в жару.
— Ах, бедняга!
— И не говори! Да еще не хочет лежать спокойно; продиктовал мне три длинных письма и велел отправить их сегодня же. Вот какой он! А ведь в чем душа держится! Кашель его прямо замучил…
— Пойду посмотрю его, — сказал доктор, хватаясь за свой фес.
— Не надо, сейчас он спит… Но он поручил мне к вечеру созвать комитет, и сам придет на заседание…
— Нельзя! Ему надо лежать.
— Пойди уговори его! Ты же знаешь, что это за упрямец… Так вот, созови членов комитета.
— Хорошо, оповещу всех.
— А сто золотых достали? — спросил Бырзобегунек шепотом.
— На покупку оружия? Достали. Сегодня деньги принесут ко мне.
— Браво, Соколов, ты молодчина! — воскликнул фотограф.
— Молчи!
— Ас каких пор у тебя эта штучка? — громко спросил доктора Бырзобегунек, вытащив у него из-под жилета блестящий кинжал и размахивая им.
— Иван Венгерец сделал… У него от заказов отбою нет…
Хорош, а?
Бырзобегунек заметил, что на кинжале что-то выгравировано.
— «С или С»… Что это значит?
— Отгадай!
— «Соколов или Стефчов»? — спросил Бырзобегунек, улыбаясь.
— «Свобода или смерть»! — с пафосом ответил доктор и, уязвленный упоминанием о Стефчове, добавил: —Теперь не до Стефчова-Мефчова и прочей подобной дряни, любезный друг… Нам теперь некогда думать ни о Стефчове, ни о личных прихотях, ни об оскорбленном самолюбии… Кто идет убивать тигра, тому не до червяка… Знай, что я забыл обо всем этом… Кто готовит революцию, тот обо всем забывает…
Бырзобегунек бросил на него лукавый взгляд.
В голосе доктора звучало раздражение; он, конечно, ничего не забыл, да и нелегко ему было забыть. Удар, нанесенный его сердцу или самолюбию, был слишком тяжел. Правда, боль в еще не зажившей ране на время притуплялась лихорадочной подготовкой к восстанию. Целиком поглощенный его, доктор находил в ней забвение. В опьянении этой работой он становился нечувствительным к душевным мукам, как пьяница, который топит горе в вине. Но как только наступали минуты отрезвления и раздумья, горькие мысли снова пробуждались в его душе и, как ядовитые змеи, жалили, жалили немилосердно.
Появление Кандова, вошедшего во двор, положило конец неловкому молчанию и отвлекло внимание доктора.
— Что он за птица, этот господин? — спросил Бырзобегунек.
— Кандов, студент одного русского университета.
— Это я знаю, но что он за человек?
— Философ, дипломат, социалист, нигилист… и черт знает что еще… Одним словом, у него тут не в порядке…
И Соколов приложил палец ко лбу.
— Он не выражает желания принять участие в народном деле?
— Зачем это ему? Он поедет в Россию получать свой дипломишко, — сказал доктор сердито.
— Уж эти мне ученые вороны! Вот кого я не терплю! — воскликнул Бырзобегунек. — От человека с дипломом не жди человечности… Таким не нужны ни народ, ни свобода… Подавай им комфорт, семейное счастье, домик и благоразумный покой! Не для того ведь они годами корпели над книгами, чтобы, приехав в Болгарию, бунтовать и самим лезть в Диарбекир или на виселицу!
— Неправда, Бырзобегунек, у тебя самого есть диплом!
— У меня? Избави бог!
— Да, у Бойчо тоже не было… — проговорил доктор.
— Будь у меня диплом, и я сделался бы таким же ослом, как они… Да вот взять хотя бы тебя: получи ты диплом врача в каком-нибудь медицинском учебном заведении, не в албанских: горах, ты думал бы о гонорарах, а не о восстании…
Студент вошел в коридор, и его шаги послышались у самой двери в комнату Соколова. Бырзобегунек вскочил, накинул на шею перевязь и просунул в нее руку.
— Чуть было не забыл: дай мне хинина для Каблешкова, — проговорил он.
Не успел доктор дать ему порошки, как в дверь постучали. — Войдите! — крикнул Соколов.
Вошел Кандов. Учтиво поклонившись ему, Ярослав Бырзобегунек вышел. Студент даже не заметил его, так он был поглощен своими мыслями.
Кандов носил хорошо сшитый, но уже потертый темно-зеленый пиджак и такого же цвета брюки, довольно узкие и плотно облегающие бедра. Высокий красный фес не шел к его смуглому лицу, сосредоточенному, отмеченному печатью какой-то тоски, омрачавшей его мечтательный взгляд. Этот юноша, очевидно, таил в душе какие-то неотвязные думы и неизбывные горести, которыми не мог делиться с другими людьми. С некоторых пор он жил отшельником.
По приглашению доктора он сел на единственный стул в комнате. Сам хозяин, немало удивленный этим неожиданным посещением, сел на кровать.
— Как ваше здоровье, господин Кандов? — спросил Соколов, полагая, что студент занемог, и пристально всматриваясь в его плохо выбритое, осунувшееся лицо.
— Слава богу, ничего, — коротко и почти машинально ответил Кандов.
Взгляд его внезапно оживился; по-видимому, его привела сюда не болезнь, а какая-то другая причина, и немаловажная.
— Рад за вас. Заметно, что вы совсем поправились.
— Да, я поправился, чувствую себя хорошо.
— Значит, опять поедете в Россию?
— Нет, не поеду.
— Совсем?
— Я остаюсь здесь навсегда, — проговорил Кандов сухо.
Доктор бросил на него недоумевающий и почти иронический взгляд, говоривший: «Почему же ты не едешь, братец, к своим философам? Тут у нас кругом все горит, и тебе здесь делать нечего».
Наступило короткое молчание.
— Может быть, собираетесь поступить в учителя? — осведомился доктор с презрительным участием.
Кандов немного покраснел и вместо ответа спросил резким тоном:
— Господин Соколов, когда будет заседание комитета? Этот дерзкий вопрос удивил доктора.
— Какого комитета? — спросил он, делая вид, что ничего не понимает.
Кандов покраснел гуще и проговорил с трудом:
— Вашего комитета. Не скрывайте, я все знаю… и кто входит в состав этого комитета, и где он заседает… Все знают, и не надо скрывать от меня…
— Странно, что вы знаете такие вещи, которыми совершенно не интересуетесь… Но пусть будет так… Что же вы хотите этим сказать? — спросил доктор, пристально и вызывающе глядя на студента.
— Я вас спрашиваю: скоро ли будет заседание комитета? — повторил Кандов решительно.
— Сегодня вечером, сударь! — ответил доктор тем же тоном.
— Вы его председатель, не так ли?
— Да!
— Я пришел просить вас об одном одолжении. — О каком?
— Я прошу вас предложить меня в члены комитета. Голос студента дрожал от волнения.
Доктор был поражен; неожиданная просьба Кандова застала его врасплох.
— Почему вы этого желаете, Кандов?
— Просто как болгарин… Я тоже хочу работать. Соколов вскочил.
— Дай, братец, руку! — И, крепко обняв студента, Соколов горячо поцеловал его. — С радостью примем вас, господин Кандов, с большой радостью, — говорил он. — Мы все будем рады видеть вас в своем кругу… Грешно, когда такие люди, как вы, остаются в стороне… Наша борьба будет великой борьбой. Нас призывает отечество… Все, все должны откликнуться на его зов… Честь и слава тебе, Кандов! Вот удивятся друзья, когда я им расскажу!.. Дай, братец, руку!
— Спасибо, доктор, — поблагодарил его студент, тронутый до глубины души. — Вы увидите, что Кандов не будет лишним.
— Знаю, знаю!.. Но почему ты отказался, когда тебе предлагал Огнянов?.. Так его жаль, прямо сердце разрывается… Несчастный мой Бойчо! Лучше бы мне умереть, а ему жить, воодушевляя народ своим словом и примером!.. Ты знаешь, Кандов, это был настоящий герой, человек великой души! За его кровь мы отомстим страшной местью… За одного — сотню! Матери этих варваров зальются слезами!
— Да, месть! — отозвался Кандов. — Теперь мною владеет только это чувство!.. Нельзя простить убийце смерть такого человека, как Огнянов.
— Месть, страшная месть! — воскликнул доктор.
— Комитет соберется вечером?
— Да, у дядюшки Мичо. Пойдем вместе.
— Как только меня примут, я внесу одно предложение.
— Какое?
— Казнить убийцу Огнянова!
— Он не один, друг мой… Их несколько… и где нам искать их?.. Да если хочешь знать виновника, так это — турецкая власть…
— По-моему, виноват один человек! Доктор посмотрел на Кандова с удивлением.
— Именно один, и он среди нас.
— Среди нас?
— Да, я говорю о главном виновнике его смерти.
— Эх, Кандов, не стоит труда… мстить какому-то идиоту… Мунчо давно уже потерял рассудок. Несчастный, он не понимал, что своими ужимками совершает предательство. Он был так привязан к Бойчо… Оставь его в покое.
Кандов вспыхнул. Предположение Соколова показалось ему обидным.
— Заблуждаетесь, господин Соколов! Заблуждаетесь! Кто вам сказал, что предатель — это Мунчо?
— А вы кого имеете в виду?
— Стефчова.
— Как, это Стефчов? — вскричал доктор, ошеломленный.
— Он самый. Вот кто предатель! Это я знаю совершенно точно.
— Ах, мерзавец!.. Вначале я и сам подозревал его!
— Я наверное знаю, что это он все выдал туркам… Мунчо ни при чем. Вы все слишком поспешили обвинить его… Это Стефчов посоветовал властям копать у мельницы в ту самую ночь, когда его опозорили; это он с помощью подлого Мердевенджиева узнал настоящее имя Огнянова… Он совершил все эти преступления, и он виноват во всех несчастьях… Я знаю эту темную историю во всех подробностях, притом из самого верного источника.
— А х, мерзавец, негодяй…
С каждой минутой уважение Соколова к Кандову? возрастало. Но доктор был прямо-таки потрясен, увидев, что студент действительно готов убить Стефчова — противника святого дела — и берется совершить этот кровавый подвиг с величайшим риском для себя, чтобы доказать свою преданность идее, в которую теперь поверил. Подобная горячность в другом человеке могла бы показаться подозрительной, но у Кандова она была искренней, — в этом убеждали беспокойный огонь в его глазах и воодушевление, отразившееся на нервном лице.
Несколько секунд Соколов молча смотрел Кандову в глаза и вдруг вскочил.
— Погоди, — сказал он, — мы непременно отправим этого мерзавца на тот свет… Сегодня на заседании комитета решим.
— Хорошо, — негромко проговорил Кандов. Соколов посмотрел в окно.
— Ко мне идут! — воскликнул он.
К дому подходил красивый белолицый юноша, одетый довольно хорошо и по французской моде.
Доктор явно не ждал гостя и при виде его взволновался.
— Это пациент? — спросил Кандов.
— Да, извини! — ответил доктор и выскочил за дверь. Когда он вернулся, лицо его сияло радостью.
— Кто это был? — спросил Кандов, глядя вслед уходящему юноше.
— Пенчо Диамандиев. Он учится в гимназии, в Габрове. На днях приехал домой.
— Как? Это шурин подлеца Стефчова и сын мироеда Юрдана? — удивился Кандов. — Вы с ним приятели?
— Мало сказать приятели! Мы с ним ближе, чем приятели и братья. Мы — товарищи: он член комитета.
