XXIII. В ловушку попался другой
Надо было миновать несколько ворот, чтобы дойти до дома Милки Тодоркиной. В тесном дворике стоял гул голосов; люди толпились у крыльца. Шум нарастал. Любопытные соседи запрудили весь двор, кое-где светилось два-три фонаря. Многие пытались увидеть в окно запертых любовников. Милкин отец кричал, мать причитала и, как вспугнутая наседка, носилась с места на место. Вскоре пришел и отец Рачко, протиснулся сквозь толпу и принялся было выбивать дверь, чтобы выручить сына… Но несколько сильных рук оттянули его назад.
— Это что за порядки! — орал он, пытаясь снова навалиться на дверь.
— Дядюшка Лило, успокойся! — крикнул ему один из соседей. — Видишь, как дело обернулось?
— Сыночек! — взвизгивала Лиловица. — Не отдам я своего сына такой дряни и мерзавке!.. — И, как коршун, бросалась на тех, кто ей противоречил.
— Грех тебе, Лиловица! «Дрянь и мерзавка»! А что делает у нее твой Рачко? Давайте-ка лучше поступим по обычаю.
— Что вы с ним хотите сделать? Уж не повесить ли? За что? Или он убил кого?
И Лиловица, растрепанная и обезумевшая, снова кинулась к двери.
— Обвенчаем их как полагается!
— Не хочу я этой ведьмы в снохи!
— А сын твой хочет, его и обвенчаем…
Мать Рачко в отчаянии не знала, что делать. Она чувствовала, что этот всеобщий приговор сильнее ее. И она начала причитать:
— Погубили мое дитя! Смерть моя пришла!.. Чума ее возьми — эту бешеную суку, что приворожила моего сына!
Толпа все увеличивалась, нарастал и шум. Среди общего гула можно было разобрать только отдельные выкрики, но все люди требовали одного:
— Венчать, венчать! И все образуется в три дня, — кричал один сосед.
— «Свяжи попа, и приход смирится», — отзывался другой.
— Что искал, то и нашел, — говорил третий.
— Постойте, надо узнать толком: может, она его нарочно заманила?
— Парень сам хотел на ней жениться.
— Раз так, чего ж они канителятся?
— Ждут, чтобы пришел человек из конака, тогда и откроют.
— Идет! Онбаши пришел! — закричали вдруг несколько человек.
Шериф-ага в сопровождении двух полицейских протиснулся сквозь толпу.
— Обвенчать их сейчас же! — крикнул кто-то.
— Нет, сначала в баню отвести под барабанный бой, чтоб всю грязь долой, — отозвался Ганчо Паук.
— Плевое дело, ребята: худо ли, хорошо ли, — обвенчаем их тут, на месте, да пусть нас вином угостят, — сказал Нистор Летун.
— А попа позвали? — спрашивал всех Генчо Стоянов.
— Здесь я! — отозвался поп Ставри и вместе со своими гостями пробился вперед. — Не беспокойтесь, ваш батюшка знает христианский закон… Ганчо, ступай принеси мне епитрахиль и требник.
Тут дверь открыли.
— Выходите! — крикнул онбаши.
Раздались голоса: «Милка, Рачко! Выходите!» Все столпились возле онбаши. Многие вставали на цыпочки, стремясь посмотреть на парня и девушку, точно никогда их не видели. Фонари поднялись над толпой и ярко осветили открытую, дверь. Первой на пороге появилась Милка. Она не подымала глаз и так растерялась, что даже не могла ответить матери, невнятно говорившей ей что-то. Только раз она подняла глаза и посмотрела вокруг испуганно и удивленно. Сейчас Милка была еще красивее, чем всегда, и быстро привлекла на свою сторону симпатии разгневанных соседей. Молодость и красота обезоружили озлобленную толпу. На многих лицах можно было прочесть, что девушку уже простили.
— Молодка выйдет, каких мало! — заметил один сосед.
— Ну уж ладно, чему быть, того не миновать… Совет им да любовь! — сказал Нистор.
Поп Ставри стоял впереди со своими гостями. Некоторые из них никогда не видели Рачко.
— Рачко, выходи и ты! — крикнул старик, подойдя к двери и заглянув в темную комнату.
— Не стыдись, родной, выходи, — говорил другой, — мы все вам простим, и батюшка благословит вас на веки веков.
Кандов повернулся к своим друзьям.
— Трудное положение, — сказал он тихо. — В такие минуты человек стареет на десять лет.
— Своеобразный народный обычай, — проговорил Недкович, — в позапрошлое воскресенье здесь таким же образом обвенчали другую пару.
— Этот обычай немного смахивает на насилие, — заметил Огнянов.
Парень все не выходил.
— Почему же он не выходит? — спросил поп Ставри Милку. — Ведь он там, внутри?
Она утвердительно кивнула головой и удивленно посмотрела на дверь.
Онбаши потерял терпение. «Выходи же!» — закричал он. Другие тоже звали Рачко. Толпа напирала на дверь. Всех охватило любопытство не менее острое, чем в театре, когда зрители ждут поднятия занавеса. Но тут занавес был уже поднят — ждали только героя. Однако он не появлялся.
Наконец онбаши решил войти в дом, а вслед за ним туда хлынула и толпа. В углу комнаты неподвижно стоял человек. Но это был не Рачко, медников сын.
Это был Стефчов.
Все замерли на месте. Онбаши отпрянул назад. Он не верил своим глазам. Не верили своим глазам и другие. Поп Ставри выпустил из рук епитрахиль; его друзья изумленно переглядывались. Соколов торжествующе смотрел на своего врага; злорадная улыбка оживила его лицо. Он упивался жгучим позором соперника. Стефчов, пристыженный, растерянный, раздавленный устремленными на него взглядами, был сам на себя не похож и в испуге озирался по сторонам. «Стефчов! Стефчов! Стефчов!»— шепотом разнеслось по толпе. Стефчов еще раз оглянулся, словно ища, куда бы ему спрятаться. В пору было хоть сквозь землю провалиться…
Как он здесь очутился? По воле рока.
В тот вечер, расставшись с Михалаки, Стефчов пошел в конак. Но, дойдя до дверей, остановился в нерешительности. Темна и жестока была душа Стефчова, но сейчас в ней вдруг пробудились и взбунтовались чувства, свойственные каждому болгарину. Он испугался того, что хотел сделать, и решил отложить выполнение своего плана до следующего утра, чтобы набраться смелости. Пройдя мимо конака, он отправился к одному своему родственнику, жившему на окраине, но не застал его дома и пошел обратно. В это-то время Кириак и наткнулся в темноте на доктора и Огнянова; он узнал их и в безумном страхе пустился наутек: ведь на воре шапка горит. Пробегая мимо Милкиных ворот, он бессознательно толкнул калитку, чтобы найти убежище во дворе, и спрятался в густом бурьяне. Там он просидел довольно долго, но на улице все было спокойно. Какая-то женщина прошла через двор и поднялась на крыльцо. Стефчов по походке узнал Милку… Надо сказать, что когда-то он первый соблазнил ее и через некоторое время бросил. Так, от падения к падению, она и покатилась вниз, неудержимо влекомая в пропасть. В этот день, накануне своего сватовства, Стефчов с тревогой вспомнил, что у Милки хранятся его письма, и подумал, что, узнав о ею предстоящей женитьбе, она, чего доброго, воспользуется ими и ему напакостит. Его врагам нетрудно было бы натравить на него обиженную девушку. И он решил теперь же выманить у нее эти компрометирующие письма. Крадучись, он приблизился к двери и вошел в комнату своей бывшей любовницы.
Между тем Милкин отец — точнее, не отец, а отчим — наблюдал за всеми движениями человека, вошедшего во двор, так как в этот вечер подкарауливал Рачко, чтобы поступить с ним по совету соседей. В темноте он принял Стефчова за медникова сына и запер его в Милкиной комнате. Потом побежал сзывать своих ближайших соседей, а за ними во двор сошлись жители со всего околотка.
Онбаши тотчас же нашелся.
— Расходитесь, господа, я допрошу его милость в конаке! — сурово крикнул он толпе, а Стефчова схватил за руку.
— Зачем в конаке? Тут все и закончим! — крикнул кто-то из задних рядов, еще не зная, что вместо Рачко поймали Стефчова.
— Да это же Стефчов, — объяснили ему соседи.
— Стефчов?! Как так? Шум нарастал.
— Ну и что ж такого, что он чорбаджийский сын? — крикнул кто-то. — Хотели женить Рачко, а теперь женим Стефчова. Что он — из другого теста, что ли?
— Венчать так венчать! — вторил ему сосед.
— Нет, эта девчонка ему не пара, — раздался голос в защиту Стефчова.
— А что он делал у нее ночью? Значит, чорбаджии вольны надругаться над девичьей честью, а законы писаны только для бедняков?
Послышалось еще несколько голосов, благоприятных для Стефчова.
— В баню, в баню! — твердил. Ганчо Паук. Огнянов обратился к онбаши:
— Слушай, Шериф-ага, уведи поскорей его милость, собралась толпа… смотрят… Нехорошо.
Позабыв о том, что Стефчов его враг, он видел перед собой только жертву, раздавленную позором. Вынести это зрелище человеческого унижения он не мог.
Онбаши подозрительно посмотрел на Огнянова.
— Брось, — дернул друга за рукав мстительный Соколов. — Тебе-то что за дело? Пусть краснеет!
Стефчов только сейчас заметил своих преследователей и, увидев, что они усмехаются, решил, что это они виновники его позора. Адская злоба закипела в его душе, и взгляд, брошенный им на Огнянова и Соколова, мог бы их напугать, если бы только они его заметили…
Онбаши вывел Стефчова из дома.
— Расходитесь!.. — крикнул он. — Это вас не касается… Вы искали здесь Рачко… Иди, Стефчов!
Толпа расступилась.
— Как все это произошло? — тихо и участливо спросил Стефчова онбаши.
— Меня предали Огнянов и Соколов, — прошептал тот. Толпа пошла за ними следом.
— Выдайте его нам, эфенди! Девушку опозорили. Что ей теперь делать? Только и остается, что помереть! — кричал Иван Селямсыз, который только что пришел.
Толпа громко роптала, но этим и ограничивался ее протест.
— Что же вы молчите? Ратуйте, люди добрые! — кричал Селямсыз громовым голосом. — Или чорбаджийский сынок Стефчов вам рты на замок замкнул?
Селямсыз с давних пор ненавидел Стефчова. Но, сколько он ни взывал к толпе, никто не откликнулся.
Кое-кто еще толкался у крыльца. Там брызгали водой на Милку, упавшую в обморок.
Несчастная девушка не вынесла всех этих волнений, и что-то сломилось в ней — навсегда.
Люди расходились недовольные.
