Глава 42
Новак предложил шефу жандармов стул и пересказал мои показания, после чего велел мне продолжать.
Я не знал, как теперь вести разговор. В присутствии Фальконе приходилось тщательно следить за всеми подробностями.
– Полагаю, что мой брат вышел из виллы в поисках Уго и меня и застал нас у машины Ногары.
Четыре часа пятьдесят минут на записи с камеры. Мимо проходит Симон.
– Где была оставлена машина? – спросил Фальконе.
Проверяет меня.
– На небольшой стоянке к югу от виллы, – сказал я, – сразу за воротами.
– Но зачем?! – воскликнул архиепископ Новак, досадуя, что меня перебили.
Одна ложь громоздилась на другую все легче и легче.
– Я мог думать только об отце, – сказал я. – Он так и не оправился от унижения перед православными. Я не мог допустить, чтобы с Симоном случилось то же самое.
– Как вы узнали о наличии пистолета? – снова перебил меня Фальконе.
Эту часть истории я надеялся проскочить побыстрее. До сих пор мне не удалось разобраться с этим вопросом. У Симона должны быть ключи от цепочки пистолетного ящика. Но у него не было ключей от машины. Он знал комбинацию цифр, но ему пришлось разбить стекло кулаком. Здесь крылось нечто такое, чего я до сих пор не понимал.
– Ногара вернулся к машине, – сказал я, – чтобы взять заметки к своему докладу. Пока он доставал их из бардачка, я увидел под сиденьем пистолетный ящик. По виду – не запертый. Не знаю, зачем я это сделал. От одного вида этого ящика во мне что-то изменилось.
Иоанн Павел сидел неподвижно, дыша слегка приоткрытым ртом. Я сам себе внушал отвращение.
Но инспектор не отступал.
– Итак, вы взяли пистолет из открытой машины?
– Нет. Уго закрыл дверь и ушел. Мы повздорили. Ему было наплевать, что произойдет, если православные узнают правду. Он считал, что выставка загублена. Я… Я сказал, что не допущу этого. Хотел запугать. И тогда я пошел к его машине за пистолетом.
Архиепископ Новак кивнул. Наверняка увидел подтверждение на одном из лежавших перед ним листов: ведь на коврике в машине Уго нашли мой волос.
Но Фальконе ничто не могло сбить. Человеческий конфликт к делу не относился. Для него имел значение только пистолет.
– Вы знали шифр от ящика?
– Нет. Я вам уже сказал, ящик не был плотно закрыт.
– Тогда как вы сняли цепочку?
– Я и не снимал. Только потом, когда пришлось прятать ящик. Тогда я воспользовался ключами Ногары.
– Сняли с мертвого тела? – нахмурился Фальконе.
Я не мог выдержать его пристального взгляда и просто кивнул.
– Продолжайте, – сказал Новак.
– Я догнал Уго, когда он шел обратно к саду. Мне хотелось только напугать его. Но он не оборачивался, и мне пришлось подойти к нему почти вплотную. Ногара увидел пистолет. Выставил руку, закрываясь. Рука ударила по пистолету, и тот случайно выстрелил.
Я следил за реакцией Фальконе, не сомневаясь, что он вспомнит результаты вскрытия, которое обнаружило на руке Уго остатки пороха. Одно пулевое ранение с близкого расстояния.
– Где был ваш брат, когда это произошло? – спросил Фальконе.
– Симон услышал выстрел и немедленно прибежал. Он встал на колени, пытался привести доктора Ногару в чувство, но было слишком поздно.
Последнюю деталь я не сочинял. Думаю, именно так объяснялась грязь на сутане Симона.
– Я не знал, что делать, – продолжал я. – Умолял его помочь мне.
Архиепископ поднял взгляд от бумаг.
– Ваше преосвященство, – сказал я, – мой брат готов сделать для меня все, что угодно.
Иоанн Павел вдруг вздрогнул и накренился на сторону, словно последние слова нанесли ему удар. Новак поднялся, чтобы помочь ему.
Но Фальконе не спускал с меня глаз.
– Что именно сделал для вас брат? – тихим, едва слышным голосом спросил он.
Не знал он, что с этого момента моя история безупречна.
– Он избавился от бумажника и часов, а я – от пистолета.
– Чья была идея создать видимость ограбления?
– Моя. Какова была идея моего брата, я узнал лишь позже.
Фальконе выжидал время для атаки. Но возможности не предоставлялось.
– Последнее, что он мне сказал, – садиться в свою машину и уезжать. Ехать вниз и ждать, пока все уйдут со встречи. Затем позвонить моему другу Гвидо и сказать, что я только приехал из Рима. Симону надо было возвращаться в зал, но мы договорились потом встретиться в саду.
– Нет никаких доказательств, что ваш брат вернулся на встречу, – сказал Фальконе.
Он еще не знал, что это кульминация моей истории.
– Симон солгал мне, – ответил я. – Он не собирался возвращаться.
Фальконе удивился.
Но архиепископ Новак все понял. Он размышлял как священник. Он наверняка понимал, что вот наконец и причина молчания моего брата. Причина – я.
Его печальные славянские глаза изучали меня без отвращения и без сочувствия. В них отражалось лишь характерное для уроженца Центральной Европы понимание страдания, знакомого не понаслышке. Он машинально приводил в порядок бумаги на столе своего патрона.
Фальконе, однако, не удовлетворился услышанным.
– Что вы сделали с пистолетом? – спросил он.
Я ликовал, как змей-искуситель. Достав из-под сутаны полиэтиленовый мешок, я продемонстрировал пистолетный ящик. Доказательство, которое заставляло любые сомнения умолкнуть.
Фальконе внимательно смотрел на ящик, и выражение его глаз медленно менялось. Все кусочки мозаики наконец складывались воедино. Единственный тревоживший его факт был предъявлен.
– Ваш брат покрывал вас? – спросил инспектор без тени эмоции.
Но прежде чем я успел ответить, он внезапно повернул голову. Жандарм встревожился, заметив что-то краем глаза.
И тогда я тоже увидел.
Его святейшество пошевелился. Его правая – здоровая – рука поднялась в воздух, подзывая архиепископа Новака.
Его преосвященство наклонился к уху Иоанна Павла. И тогда от дряхлого тела послышался голос. Хриплый, слабый, почти неслышный.
Новак глянул на меня. У него в лице что-то переменилось. Что-то промелькнуло в глазах. Он прошептал Иоанну Павлу какие-то слова в ответ, но я не понимал их разговора, шедшего по-польски. Наконец папа кивнул. Я неподвижно сидел на стуле.
Фальконе настороженно следил, как Новак взялся за ручки инвалидного кресла и покатил его вперед. Вокруг стола. Мимо Фальконе. В мою сторону.
Глаза папы пристально смотрели на меня. Глаза гипнотического средиземноморского цвета океанской сини. Они были полны жизни. От его внимания ничего не ускользнуло.
Я напрягся. Папа видел меня насквозь. Для него я был безликим священником, одним из десятков тысяч, но он распознавал ложь так же явно, как его кости чувствовали изменение погоды. Боль на его лице говорила, что и мою ложь он распознал.
Когда до меня оставалось всего несколько дюймов, он дал Новаку знак остановиться.
Не зная, что мне делать, я сполз со стула и опустился на колено. Обычно папе, в знак смирения, целуют перстень или туфлю. Да я бы охотно стал невидимым, только бы спрятаться от него! Так униженно я себя чувствовал.
Новак дотронулся до меня.
– Его святейшество хочет с вами поговорить.
У Иоанна Павла дернулась рука. На мгновение белый рукав, как наэлектризованный, скользнул по моим пальцам. Папа наклонился и положил свою тяжелую ладонь мне на щеку, провел по бороде.
Я почувствовал, что он дрожит. Ровной, непрекращающейся дрожью. Его болезнь подошла к финалу. От дрожащей руки шло тепло. Одним движением Иоанн Павел дал мне понять, что видел достаточно и хочет высказаться. Папа открыл рот и надтреснутым голосом что-то произнес.
Я не понял слов и глянул на архиепископа.
Но Иоанн Павел сделал над собой усилие и возвысил голос.
– Иоаннис, – сказал он, погружая пальцы в мою бороду.
Не ослышался ли я? Но Новак сделал мне знак молчать. Его святейшество не перебивают.
– Иоаннис Андреу… – сказал Иоанн Павел.
Во мраке его разума все смешалось, он принимал меня за человека, с которым встречался больше пятнадцати лет назад.
Наконец он нашел силы закончить:
– …был вашим отцом.
У меня сдавило дыхание. Я вонзал ногти в ладони, пытаясь выглядеть спокойным.
– Вы, – невнятно проговорил он, – священник, у которого сын.
Он устремил на меня океаны глаз, и я вдруг распался на атомы.
– Да, – выдавил я, едва справившись с комком в горле.
Иоанн Павел глянул на архиепископа Новака, взглядом прося закончить мысль. Усилие оказалось слишком тяжелым.
– Его святейшество иногда видит вас с учениками, – сказал Новак, – когда проезжает Сады.
Меня съедал стыд.
Иоанн Павел поднял руку и показал на себя.
– Я, – сказал он.
Потом указал на Новака:
– И он.
– Его святейшество тоже преподавал в семинарии, – перевел Новак. – Он был моим учителем христианской этики.
Выдерживать этот взгляд было мучительно. Иоанн Павел еще раз опустил руку себе на грудь.
– У меня, – дребезжащим шепотом произнес он, – тоже был брат.
Теперь мне все же пришлось закрыть глаза. Я знал про его брата. Эдмунд. На четырнадцать лет старше. Работал в Польше врачом. Умер молодым, заразившись от пациента в больнице лихорадкой.
Голос его святейшества дрожал от волнения.
– Мы бы все… друг для друга… сделали.
Есть только две причины, почему он мог мне это сказать. Одна – в том, что он поверил моим показаниям. Другая – в том, что он знает, почему я лгу. Когда я открою глаза, я узнаю ответ. Поэтому некоторое время я не мог заставить себя их открыть.
Но молчание угнетало. Я посмотрел на Иоанна Павла.
Кресло удалялось. Архиепископ Новак выкатывал его из дверей, направляясь к библиотеке. Его высокопреосвященство сделал мне знак следовать за ним. Последнее, что я видел, – вытянутое лицо Фальконе. Я не мог понять, о чем он думает. Старый полицейский не проронил ни слова. Только водил рукой по пистолетному ящику и набирал на своем телефоне номер.
– Обвинение снимается, – сказал архиепископ Новак собравшимся в библиотеке. – Мы услышали признание.
Все потрясенно переглядывались, по лицам прокатилось недоумение.
Но тут поднялся Симон.
Все взгляды обратились на него. Внушительный, как Моисей, он, казалось, обладал десятью локтями роста. Его черная фигура собирала из воздуха электричество, как громоотвод. Новак опешил, не ожидая такого напора. И в образовавшуюся паузу брат произнес:
– Он лжет!
Миньятто и Лучо повернулись к нему, чтобы возразить. Укрепитель правосудия смотрел на него с недоверием.
– Он лжет! – повторил Симон. – И я могу это доказать. Спросите его, куда он дел пистолет.
– Он продемонстрировал нам пистолетный ящик, – сообщил архиепископ.
Симон открыл рот. Он и представить себе не мог размеры сплетенной мною лжи.
Но у него оставалась еще одна, последняя надежда. Он повернулся ко мне и сказал:
– Тогда открой, покажи им!
Новак хотел перебить Симона. Но Иоанн Павел повел рукой в воздухе, разрешая тому продолжать.
Собравшиеся смотрели на нас, ожидая, что будет.
– Мне неизвестна комбинация, – повторил я Новаку. – Уго мне так ее и не назвал.
Симон глядел на меня с высоты своего роста. И в этом взгляде сквозила такая невероятная любовь, что разрывалось сердце. Нежность и потрясение. Словно я должен был знать, что мне не удастся открыть ящик, но, к огромному недоумению Симона, все же попробовал.
– Ваше святейшество, – медленно, срывающимся голосом заговорил он, – вы не найдете внутри пистолета. Я закопал его на грядке в саду, вместе с бумажником Уго, его часами и ключом от номера. Могу показать жандармам место.
Я похолодел. Но не успел я ничего сказать, как в библиотеку вошел Фальконе. Он нес в руках пистолетный ящик. С открытой крышкой.
– Ваше святейшество! – с тревогой проговорил он.
Пока Фальконе показывал папе содержимое, я чувствовал на себе взгляд Миньятто. Но не мог оторваться от ящика.
Там, где должно было находиться оружие, лежал он, прóклятый и злосчастный. Бессмертный. Непобедимый. Потертая кожаная пуповина удерживала его не так плотно, как раньше. Швы, которыми скреплялись две половинки обложки, так что Диатессарон оставался водонепроницаемым, разошлись. Если бы в ту ночь в Кастель-Гандольфо он упал в лужу, как в свое время в Нил, то промок бы насквозь. Но пистолетный ящик сработал безупречно. Внутри книги, как закладка, лежал белый лист с записями – я узнал почерк Уго. Заметки к докладу перед православным духовенством.
Архиепископ Новак бережно достал книгу из ящика. Но Иоанн Павел протянул здоровую руку к записям. Новак передал ему бумаги. Пока Иоанн Павел читал, в комнате установилась тишина.
Неподвижную маску его лица постепенно сминало волнение. Архиепископ Новак осторожно забрал у него записки, но не стал читать, а обратился ко мне:
– Что это такое?
– Мой брат не знал, что внутри лежит книга! – вмешался Симон. – Его признание – ложь!
Фальконе достал из заднего кармана носовой платок, разложил его на ладони и бережно забрал из рук Иоанна Павла бумаги.
Я лихорадочно искал слова, которые могли бы все переменить. Доказать невиновность Симона. Но брат смотрел на ящик с таким потрясенным лицом, что мысли разбегались. Он весь сжался под испытующим холодным взглядом Фальконе. На меня он даже не мог поднять глаз.
Шеф жандармов закрыл крышку, но оставил ящик у Симона на виду. Брату было больно смотреть на него, и Фальконе это знал.
– Возьмите, святой отец, – сказал он.
Симон вздрогнул.
В глазах шефа жандармов не было ничего человеческого.
– Возьмите, – жестко повторил он.
– Нет!
– Откройте.
– Я больше не притронусь к нему!
– Тогда сообщите мне шифр.
– Один, шестнадцать, восемнадцать, – мертвенным голосом произнес Симон.
Та же комбинация, что открывала сейф в квартире Уго. Стих из Матфея, устанавливающий институт папства.
Фальконе набрал цифры. Прежде чем взяться за защелку, он снова бросил взгляд на Симона. Что-то между ними происходило, непонятное мне.
– Удивил вас брат? – спросил Фальконе.
– Вы сами не знаете, о чем говорите, – бесцветным голосом ответил Симон.
Симон потянул защелку. Ящик не открывался.
Симона словно парализовало. Он глянул на меня так, словно мы с Фальконе в сговоре.
Старый шеф полиции осмотрел ящик со всех сторон и, впервые отвернувшись от Симона, обратился к Иоанну Павлу:
– Ваше святейшество, одна из причин, по которой швейцарские гвардейцы рекомендуют эту модель пистолетного ящика, – в том, что шифр на нем устанавливает производитель и сменить его нельзя.
Он продемонстрировал листок бумаги.
– Я только что позвонил на фабрику. Один, шестнадцать, восемнадцать – неверный шифр.
Сверяясь с бумажкой, он по одной набрал цифры. Замок со щелчком открылся. Я ахнул.
– Святой отец, – сказал Фальконе, – я все понял по вашим глазам.
– Что поняли, инспектор? – проговорил архиепископ Новак. – Что все это значит?
Фальконе, как завороженный, разглядывал ящик.
– На правой руке доктора Ногары обнаружены пороховые следы, – мрачно сказал полицейский, описав пальцем по крышке форму пистолета. – Это рука, которой он обычно стрелял.
Его голос все сказал мне.
Выражение лица Симона – подтвердило.
