Глава 20

Я повел Петроса в парк, чтобы отвлечься и осознать услышанное. Понял ли Миньятто, насколько важно открытие Уго? Насколько оно может повредить нашим отношениям с православными? Я мысленно возвращался к разговору с Лучо, состоявшемуся сразу после смерти Уго. И как ни пытался, не мог понять поведение брата. Он упорно утверждал, что экспозицию менять нельзя. Что Диатессарон не заменит плащаницу в качестве главного экспоната. Хотя выставка, посвященная Диатессарону, решила бы все проблемы. Она скрыла бы истину о тысяча двести четвертом годе и позволила бы провести хоть толпу православных священников через залы, никого при этом не обидев. Даже когда Лучо передал Симону право заканчивать выставку, брат не распорядился демонтировать последний зал. Всего-то и надо было – убрать несколько витрин и кое-где побелить стены. И весь финал бы стерся.

Петрос залез на дерево, уселся на изогнутый сук и оперся спиной о ствол. Поймав мой взгляд, он улыбнулся и помахал мне. Что заставило Миньятто сказать, что я напоминаю ему дядю? Моя готовность попросить Петроса описать человека, который его напугал?

Во дворец Лучо мы возвращались кружным путем и остановились у предсеминарии, чтобы Петрос поиграл с мальчишками, болтающимися там в мертвую пору между концом лета и началом осеннего семестра. Они затеяли футбол в грязи перед общежитием, а я тем временем оставил записку отцу Витари, ректору предсеминарии, сообщив, что семейные обстоятельства могут помешать мне выйти на работу. У меня хорошие отношения с учениками, и администрация наверняка пойдет навстречу.

Когда я вернулся, ко мне шагнул один мальчишка. Казалось, он специально меня ждал.

– Святой отец, – сказал он, – у нас к вам вопрос.

Учителя называли его Хвастливый Джорджо. Его кудрявые черные волосы торчали из-за ушей, как гроздья мокрого винограда. Он приходился родственником одному ватиканскому епископу и поэтому считал, что ему все позволено.

– Да? – сказал я.

Остальные мальчики напряженно замерли. Кто-то разглядывал свои ботинки. Один толкнул Джорджо локтем, но он продолжил как ни в чем не бывало:

– Отец Андреу, это правда? Про вашего брата?

Я стиснул зубы. Кожу вдруг начало покалывать.

– Где ты это услышал?

Джорджо сложил руки пистолетом и помахал ими в сторону группы учеников.

– Все слышали. Мы хотим знать, правда это или нет.

Петрос огляделся, недоумевая, почему воцарилось молчание. Нужно было удержать волну, пока она не понеслась дальше. Посмотрев каждому в глаза, я попросил их ничего больше не говорить. Ранимое сердце Петроса – в их руках.

Самый крупный мальчик, добродушный дикарь по имени Шипио – Сципион, – подался вперед, и на Джорджо упала тень. Другие ребята переглядывались и, кажется, не возражали хранить молчание. Но глаза у всех горели. Джорджо не соврал. Им всем хотелось знать.

У меня с моими учениками уговор. Я учу их трудным истинам о священных текстах, ничего не приукрашивая и не смягчая. Здесь у нас в ходу честность.

Но они дети. Я не мог сказать им про Симона.

– Простите. Этого мы с вами обсуждать не можем.

Но они все равно ждали. Я – священник, с которым они разговаривали про видеоигры и про девочек. Про старшую сестру, которая чуть не погибла весной в аварии, и про маленького братишку, который умирает от врожденной болезни. Если им разрешается спрашивать, на самом ли деле Иисус ходил по воде и на самом ли деле непогрешим папа, то и этот вопрос должен разрешаться.

– Это очень личное дело, – сказал я. – Не стоит.

– Значит, все правда! – фыркнул Джорджо.

Я понял, к какому важному перепутью мы подошли. Эти мальчики съехались со всей Италии, живут в стенах Ватикана и служат мессу в папской базилике. Но может быть, именно то, что я скажу сейчас, стоя в грязи рядом со спальным корпусом, они запомнят крепче всего.

– Сядь, – сказал я Джорджо.

Тот нерешительно топтался.

– Пожалуйста, – добавил я.

Он опустился на землю.

– Все, – сказал я. – Пожалуйста, все сядьте.

Мысли неслись вперед, складываясь в схему, обретая форму. Я знал, какую идею хочу донести. И мне не терпелось озвучить ее. Вопрос в том как.

– Один человек находится под следствием, – начал я. – Его обвиняют в ужасном преступлении. Есть свидетели, которые утверждают, что он это преступление совершил, но сам человек не говорит ни слова. Не желает и пальцем пошевелить, чтобы оправдать себя. Поэтому ближайшие друзья теряют веру в него. И покидают его.

Я помолчал, чтобы сказанное улеглось у слушателей в голове.

– Эта история всем вам известна, – сказал я. – Это история суда над Иисусом.

Несколько ребят кивнули.

– Человек на том судебном процессе – он был невиновен? – спросил я.

– Да, – ответили все мальчики.

– И не важно, что мне говорят об этом человеке, я знаю правду. Знаю, как я к нему отношусь. И ничто не может этого изменить, какие бы свидетельства ни обещали предъявить обвинители.

Это – мой совершенно искренний ответ. Я всегда буду верить в Симона. До конца, против всех доказательств и вердиктов.

Но у меня были обязательства перед этими мальчишками. Я должен сказать им, что одной моей веры недостаточно.

– Но за этим ли родители отправили вас в предсеминарию? – спросил я. – Узнать, что думаю я? Или научиться думать самим?

Из сердца рвались на волю глубоко скрытые чувства.

– Если вы хотите верить тому, что говорят другие, – сказал я, – то не становитесь священниками. Такие священники никому не нужны. Судиями должны быть вы. Люди лгут. Люди спорят. Люди совершают ошибки. Чтобы выяснить истину, вы должны уметь ее искать.

Моя взволнованная речь, мои едва скрываемые чувства захватили их. Сейчас они слушали по-настоящему. Я знал, в каком направлении надо двигаться. Эти мысли вот уже несколько дней роились у меня в голове. Но так ясно все предстало предо мной только сейчас.

– Давным-давно, – сказал я, – у нашей церкви было пятое Евангелие. Диатессарон. Его название по-гречески означает «сложенный из четырех», потому что так он был написан. Автор сплел четыре Евангелия в единую историю. И поэтому у Диатессарона есть один большой недостаток. Знаете какой?

Сейчас я ощущал рядом с собой Уго. Мы вместе вглядывались в страницы древнего манускрипта.

– Его недостаток в том, – продолжал я, – что четыре Евангелия не всегда совпадают. Матфей говорит нам, что Иисус совершил десять деяний. Десять чудес подряд. А Марк утверждает, что Иисус сотворил эти десять чудес не подряд, а в разные времена и в разных местах. Так какому Евангелию верить?

Ни один из мальчиков не осмелился поднять руку.

– Я хочу, чтобы вы сами задумались, – сказал я. – Я хочу, чтобы на этот вопрос ответили вы. Но я помогу вам. Назовите еще одного известного иудейского вождя, который сотворил десять чудес подряд.

Мальчик в первом ряду – Бруно – пролепетал:

– Моисей и десять казней.

Когда-нибудь этот мальчишка станет великим священником.

– Правильно. Как же Моисей связан с Иисусом? Зачем Евангелию от Матфея менять порядок событий, чтобы Иисус напоминал нам о Моисее?

Желающих ответить не нашлось. Они еще не чувствовали, но напряжение нарастало.

– Тогда вспомните, – сказал я, – что одним из десяти чудес Иисуса было укрощение бури на море. И ученики спросили: «Кто же Он, если даже ветер и воды послушны Ему?» Не напоминает ни о чем из деяний Моисея?

– Заставил расступиться воды Красного моря, – сказал Джорджо, чтобы не проигрывать Бруно.

– Теперь мы подходим к одной важной вещи. Оставим в стороне то, чтó говорит Матфей, и спросим себя, почему он это говорит. Дам вам еще одну подсказку. Матфей утверждает также, что, когда Иисус был младенцем, царь по имени Ирод пытался убить его, уничтожив всех младенцев в Вифлееме. Где мы уже слышали подобную историю? О царе, убивающем всех еврейских младенцев?

В головах у них начала складываться связь. По мере того как приходило понимание, они находили смелость посмотреть мне в глаза.

– Фараон так делал, – сказал один новенький, – в истории о Моисее.

Я кивнул.

– Итак, снова мы видим, что Матфей рассказывает о жизни Иисуса так, чтобы его истории напоминали описание жизни Моисея. Совпадает ли в этом с Матфеем еще какое-то Евангелие? Нет. Но Матфей хочет нам что-то объяснить. Подумайте о том, кто такой был Моисей: необыкновенный иудейский вождь, который своими глазами видел Бога на горе Синай и спустился с нее с Десятью Заповедями. Человек, который дал нам Скрижали Закона.

На этих словах плотина прорвалась. Одновременно два или три мальчика подскочили на месте.

– Моисей принес старый закон, – сказал один. – Иисус принес новый.

– Это одна из важнейших мыслей, которые Матфей сообщает нам об Иисусе: Иисус – это новый Моисей, который еще более велик, чем Моисей. Когда Иисус дает нам новый закон, где это происходит? Где Иисус говорит: «Блаженны кроткие», «Блаженны милостивые», «Блаженны миротворцы»? Где он говорит: «Подставь другую щеку», и «Любите врагов своих», и «Я пришел не для того, чтобы уничтожить закон, а чтобы исполнить его»? Все это происходит в одной проповеди, которую мы знаем как Нагорную проповедь, потому что Матфей говорит нам: Иисус произнес ее на горе. Так же, как на горе дал Господь скрижали старого закона Моисею! Ни одно другое Евангелие не соглашается с Матфеем. Лука утверждает, что Иисус произнес эту проповедь на ровном месте. Но у Матфея были свои причины излагать события именно так. У каждого автора Евангелий были свои причины. И это возвращает нас к вопросу, с которого мы начали. Что бы вы делали, если бы Диатессарон писали вы? Если бы вам пришлось соединить все четыре Евангелия в одно повествование, которую из евангельских версий истории вы бы выбрали? Написали бы вы, что Иисус сотворил все десять чудес подряд? Или в разные времена, в разных местах? Вы бы на писали, что он читал свою проповедь на горе или на ровном месте?

Их глаза сверкали от новизны идей. На краткий миг я стал волшебником. Но сейчас мы эти «чары» подвергнем испытанию.

– Вот почему, – продолжил я, – Диатессарон потерпел неудачу: когда мы соединяем четыре Евангелия вместе, мы создаем нечто иное. Мы теряем истину, которая по отдельности существует в каждом евангельском повествовании. Иными словами, у свидетелей событий – свои представления. Свои мотивы. И не все, что вы слышите или читаете, – реальный факт. У церкви тоже есть мнение на этот счет. Угадайте, что, по церковному закону, должен делать судья, когда показания свидетелей расходятся? Как вы думаете, должен ли он соединять их свидетельства воедино?

Мальчики, увлеченные моей логикой, не задумываясь, покачали головами.

– Конечно нет, – сказал я. – Это будет ошибкой. Так что велит делать судье каноническое право? Отдать должное каждому свидетельству и следовать здравому смыслу, чтобы понять, где кроется истина. Нельзя принимать все, что вы слышите, за чистую монету. – Я изо всех сил постарался не бросить на Джорджо сердитый взгляд. – И вы никогда не должны верить слухам, которые предполагают плохое о хорошем человеке. Потому что, как учат нас Евангелия, мы рискуем обвинить невиновного.

Последнее предложение я выделил многозначительным взглядом. Может быть, мальчики помладше не понимали, о чем я говорил, но старшие – поняли. Некоторые выглядели пристыженными. Другие кивнули, соглашаясь. А потом вдруг Петрос расплакался.

Рядом с ним сидел Джорджо, и в первый миг я подумал, что он сказал Петросу что-то нехорошее.

Сын с воплями подбежал ко мне, я поднял его на руки и спросил:

– Что он тебе сказал? Что случилось?

Но только я приготовился обрушить упреки на Джорджо, как заметил нечто в отдалении. В другом конце тропинки стояла одинокая фигура. Неподвижная, почти скрытая садовой статуей. За нами следила женщина.

Я застыл, держа Петроса на руках, а она закрыла себе рот обеими руками.

Женщина шла за нами, не в силах остановиться. Сейчас, когда она так близко, ей необходимо было взглянуть на сына.

– На сегодня все, ребята, – срывающимся голосом произнес я. – Пожалуйста, возвращайтесь сейчас к себе.

Некоторые мальчишки обернулись – посмотреть, что привлекло мое внимание. Но Бруно увел их прочь. Один за другим они исчезли в спальном корпусе.

Я пытался понять, что сделала Мона. Как заставила Петроса расплакаться. Меня удивило, что она нарушила наш уговор.

Петрос посмотрел на меня большими, сверкающими от слез глазами и что-то прошептал мне на ухо. Поначалу я даже не понял.

– Что с тобой? – спросил я. – Что случилось?

Он тяжело дышал. Слова получались невнятными.

– Джорджо сказал, что Симон в тюрьме!

Я поднял глаза. Джорджо уже ушел.

– Это неправда, – сказал я Петросу и крепко его обнял, словно впрыснутый яд можно было вытопить из его души. – Джорджо не знает что говорит.

Но Петрос, плача, прошептал мне на ухо:

– Джорджо говорит, что Симон убийца!

– Он лжет, Петрос, – сказал я. – Ты же знаешь, что это неправда.

Когда мальчики ушли, Мона подошла поближе к нам. Ее лицо искажала мука. Она видела, как Петрос плачет.

Я махнул ей, чтобы уходила, но она уже остановилась. Она все понимала сама.

– Не обращай на Джорджо внимания, – прошептал я Петросу. – Он просто пытался тебя расстроить.

– Хочу увидеть Симона!

Я прижался к нему лбом.

– Мы не можем.

– Почему?

– Ты помнишь, что он сказал, прежде чем уйти? Что ты ему пообещал?

Петрос кивнул, но вид у него все равно был несчастный.

Крепко обнимая его, я представил, как мои министранты возвращаются к себе в спальный корпус, разнося новости. Сколько уже людей в стране знают?!

Мона стояла в сотне футов и все еще смотрела на нас. Мне следовало на нее рассердиться. Ей нельзя находиться здесь; мы вместе приняли это решение. Но я понимал веление души, которое привело ее сюда. Некоторое время мы смотрели друг на друга через плечо Петроса. Она, как видение, парила на вершине холма. Наконец она подняла руку, показывая мне, что уходит.

Я взял Петроса за плечи и предложил пойти выпить апельсиновой фанты. Безопаснее уйти отсюда за стены, чем рисковать, оставаясь здесь. Любой, с кем мы столкнемся, может знать про Симона.

Но Петрос сказал:

– У prozio есть апельсиновая фанта. Я хочу обратно во дворец.

В апартаменты Лучо. В его возрасте этого места я боялся больше всего на свете.

– Ты уверен? Никуда больше не хочешь?

Он покачал головой.

– Хочу играть в карты с Диего.

Он обнял меня обеими руками за ноги и крепко прижался.

– Хорошо. Туда и пойдем.

Он достал из-под куста футбольный мяч, чтобы отнести его домой. Как и на всех игрушках, Петрос крупно написал на нем свое имя, боясь потерять. Он не представлял, в каком я смятении. Все в моей жизни перевернулось. Мона так близко, а Симон так далеко.

– Пошли, – сказал я и показал на дворец Лучо, стоящий на холме. – Давай наперегонки!