Часть вторая
Десант в будущее

Долгий летний день двигался к своему завершению. Казаковский возвращался в Солнечный из дальней, двенадцатой, буровой, где мастером был Зуфар Сайфулин. Казаковскому он нравился. Башковитый и смекалистый башкир, жадный до всяких новинок и сам придумавший немало разных приспособлений, которые способствуют более качественно вести проходку. У Зуфара не буровая, а вроде экспериментального цеха. Именно у него Евгений проверяет какие-нибудь новинки, вычитанные им в журналах или придуманные, а потом уже внедряет их на других буровых.

Бригада Сайфулина завершала монтаж своей вышки на новом месте, высоко на взгорье, на вырубленном в скале пятачке. Это место буровики тут же окрестили «орлиным гнездом Зуфара». Место очень важное, оттуда, как показывают расчеты, удастся насквозь пронзить рудное тело и проследить его продолжение. Место, конечно, выгодное во всех отношениях, но и сложное, тоже во всех отношениях. И одна из главных проблем, которая вставала перед буровиками, – это вода, вернее, подача жидкости на гору. Поблизости не имелось ни одного мало-мальски пригодного ручейка. Воду, скорее всего, придется закачивать насосами снизу, из Силинки. Казаковский сосредоточенно думал о том, как бы улучшить работу буровой, наладить бесперебойное снабжение промывочной жидкостью. И чем больше он думал об этом, тем явственнее вставал перед ним вопрос о том, о чем он давно мечтал: а не попробовать ли использовать на буровой воздух? Заменить им воду. Закачивать в скважину не водный раствор, а плотную струю воздуха. Не решиться ли на такой эксперимент? Сайфулин – парень толковый, понимающий, его долго уговаривать и убеждать не придется.

Казаковский сам вел машину. Шофер Степаныч заменил приболевшего водителя, поехал на автобусе в Комсомольск встречать ученых и научных сотрудников из Владивостока, из Дальневосточного геологического института Академии наук. Они, ученые и научные сотрудники, каждый полевой сезон прибывают в Солнечный, оказывая практическую помощь геологам экспедиции. Во главе десанта ученых, как и в прошлые годы, судя по полученной телеграмме, – Екатерина Александровна Радкевич. Женщина энергичная, приятная собой, общительная и весьма нетребовательная к своей персоне. Глядя на нее, никогда не подумаешь, что перед тобой доктор наук, ученая с мировым именем.

Казаковский был рад именно тому, что она сама едет к ним. И в то же время смутное беспокойство не покидало его. С Екатериной Александровной произошло несчастье. В прошлом году, осенью. Она с геологами посещала одну из поисковых партий в Приморье. Ехали на шустром «газике». А какие у геологов дороги? Тропы не тропы, дороги не дороги, наспех пробитые в тайге просеки да проложенные по склонам гор самодельные трассы. На одной из таких дорог, на склоне горы, «газик» и забуксовал, вернее, из-под колес потекла каменистой рекой осыпь. Всё, как ему писали товарищи, произошло в считаные секунды. Машина потеряла управление, стремительно поползла вниз, перевернулась и покатилась вниз. Радкевич успела выпрыгнуть, но зацепилась за дверцу шарфом и полой куртки, упала вниз лицом. Машина и потянула ее за собой по каменистой реке…

Когда Екатерину Александровну доставили в ближайшую больницу, молодой врач растерялся. Он не знал, с чего начинать, – то ли спасать лицо женщины, то ли обрабатывать другие раны. Екатерина Александровна была в сознании, у нее хватило выдержки – и она слабым голосом стала руководить действиями молодого малоопытного хирурга… А через несколько недель, едва-едва поправившись, Радкевич, не покидая больницы, включилась в научную деятельность, руководила своими подчиненными, проверяла научные работы, давала указания, наставления. Своим мужественным поведением, перенеся десятки сложнейших операций, она еще раз показала, что у нее железный характер.

Казаковский был рад тому, что Радкевич снова будет в Солнечном. К ней привыкли и давно считают своей. При ее личном участии и под ее руководством изучались геология, металлогения, минералогия и многое другое, раскрывающее богатства обширного района Мяочана. Да к тому же Казаковский хорошо знал по личному опыту, что ее труды по тектонике и геологии Тихоокеанского рудного пояса представляют не только теоретическую научную ценность, но и крайне необходимы геологам в их практической деятельности. Книги Радкевич помогали ему, молодому руководителю экспедиции, не только глубже и конкретнее вникать в сложные теоретические вопросы ведения разведки и оценки месторождения, но и вести каждодневные практические дела. И он, Евгений, все больше и больше проникался мыслью о том, что в геологических вопросах и разведке полезных ископаемых наука и производство тесно переплетены. Они неотделимы друг от друга. Между ними подчас трудно провести границу и сказать, что это – чистая теория, а это – практика. Они, теория и практика, совмещаются в каждой геологической работе, начиная с открытия и кончая детальной разведкой месторождения.

Дорога, пробитая в тайге, казалась бесконечно зеленым туннелем, ведущим куда-то вниз, в туманную темноту. День давно подошел к концу, и сумерки быстро окутали долину, только на вершинах сопок, на каменистых пиках, вздымавшихся круто в синее безоблачное небо, еще буйствовало вечернее солнце, окрашивая горы теплым закатным светом. А из долины, где бежала норовистая горная река, уже несло приятной остужающей прохладой, словно где-то там открыли дверцу холодильника. Евгений, не выпуская из рук руля, чуть высунулся за лобовое стекло, давая волю встречному ветерку расшевелить прическу, поласкать кутерьму густых волос. Тугая струя вычесывала из них запахи буровой и пыль штрека, сдувала ее с лица и, словно ладошками сынишки, ласково проводила по щекам, давила на глаза. Евгений прибавил скорости, лихо лавируя между выступами и нагромождениями камней, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, на толстых корнях, пересекавших дорогу, словно темно-коричневые толстые питоны. Старенький разбитый, не раз чиненый-перечиненый «газик», железный и норовистый «козел», жестко пружинил на тугих рессорах, подпрыгивал и перескакивал через преграды, так что ездоку приходилось все время быть в напряжении, постоянно ощущать каждую неровность дороги.

Ведя машину, Казаковский мысленно уже находился в Солнечном, готовился к предстоящей планерке, прокручивал в своей голове доклады с мест, пытаясь за ответами руководителей, за интонацией их голоса понять, проникнуть в глубину той сущности, которую они, руководители подразделений, не высказывали, которую прикрыли цифрами, процентами, метрами…

Геологоразведочная экспедиция – большой живой организм, со своими сложностями, особенностями и противоречиями. И не всегда все идет гладко, имеются свои трудности – объективные и субъективные. Евгений рано научился анализировать свои и чужие поступки, научился наблюдать сам себя, стремясь ценить каждое свое слово, быть пунктуальным даже в мелочах. Он, в силу сложившихся обстоятельств жизни, поставивших его на видимую со всех сторон руководящую высоту, не растерялся и не потерялся в нахлынувшем на него потоке разнообразной информации, а наоборот, мобилизовал свои внутренние силы и с первых же самостоятельных шагов начальника вырабатывал в себе способность к комплексному, всестороннему подходу к любой задаче, стремился понять и соединить разнопричинные и разнохарактерные явления, выискивая в них что-то единое, общее и характерное, стремился к установлению невидимых, скрытых причинно-следственных связей далеко стоящих друг от друга явлений, фактов, событий, выделяя из них главные и первостепенные. А это делать не так-то легко, когда на тебя обрушивается поток геологических, социальных, политических, бытовых, воспитательных и прочих проблем, поднимаемых сотрудниками разных специальностей, возрастов, настроений, и ему, начальнику, надо во все вникнуть, во всем разобраться, – а часто для раздумья нет нужного времени, надо разбираться по ходу жизни, на месте и быстро, связывая эти проблемы в единый комплексный узел для принятия скорого и единственно правильного решения.

Если бы у него сейчас спросили: нравится ли ему такая беспокойно хлопотливая жизнь, полная беготни и нервотрепки, постоянного напряжения и постоянной ответственности, то он навряд ли бы смог ответить. Только пожал бы неопределенно плечами, потому что никогда не задумывался над этим вопросом, принимая жизнь такой, какая выпала на его долю. Евгений просто ощущал в себе растущие силы и нерастраченный запас жизненной энергии, которые искренне желал потратить на общую пользу родной страны. Сложности не пугали его, а трудности не останавливали, поскольку он всегда сам стремился навстречу трудностям и сложностям, они вызывали у него лишь одно – непреодолимое желание не только помериться с ними своими силами, но и добиться желаемого, победного результата. А добиться победного результата можно было – он это хорошо понимал, – лишь сплотив разнохарактерных людей в единый боеспособный организм живого коллектива.

А в этом непростом деле, как он понял с самого первого дня, с самого первого шага, что его первостепенная задача как руководителя, как организатора, заключается в простой истине: в человеческом умении сделать так, чтобы каждый работник, каждый сотрудник считал свое дело наиглавнейшим, независимо от его действительной значимости и масштабности. А этого можно добиться лишь тогда, когда создана творческая атмосфера, которая благоприятствовала бы каждому сотруднику максимально раскрывать свои знания и способности. И еще он думал о том, что для создания такой атмосферы нужно не поднимать себя над подчиненными, а уметь терпеливо слушать их, как можно бесстрастнее, объективнее оценивая любую сложившуюся ситуацию, свои и чужие поступки, видеть в каждом работнике не только чисто профессиональные сильные и слабые стороны, но видеть в нем человеческую индивидуальность со всем множеством его сложных и порой противоречивых интересов и устремлений. Видеть человека таким, каков он есть в своей сущности и, главное, предугадывать, каким он может быть в трудной ситуации. И уже на этой многогранной базе, опираясь на нее, ставить перед человеком, предельно четко и ясно, конкретные задания, указывая не только на начальный этап процесса, а сразу же нацеливая на будущий конечный результат, чтобы каждый мысленно видел то, к чему надо стремиться в своей работе. И так, работая с каждым в отдельности, спрессовывать общие усилия всего коллектива в едином русле, в едином направлении.

Но для решения всех этих важных и сложных, но посильных ему задач, у Казаковского, едва лишь только он стал во главе экспедиции, просто не оказалось времени. И чем больше он отдавался своей работе, посвящая ей все дни без остатка, прихватывая вечера и ночи, тем острее вставала проблема нехватки времени. Его катастрофически не хватало. Он с ужасом видел и понимал, что его, как лодку в бурное половодье, закружила и понесла однообразная текучка, что зачастую повседневные мелочные заботы так перегружали его, окружали таким непроходимым буреломом, что сквозь него никак ему не пробиться к вещам крупным, масштабным, перспективным. И старое шаблонное сравнение – «вертится, как белка в колесе», как с грустью он сам заметил, приобретало весьма конкретное безрадостное обозначение.

Евгений невольно припомнил мудрое высказывание великого немецкого поэта Гёте, которое вычитал еще в студенческие годы. Тогда это высказывание он не познавал до конца, не проникался его глубокой мудрой сущностью. А вот сейчас она как бы заново раскрылась перед ним во всем своем глубоком значении. «Что самое трудное? – спрашивал Гёте и сам тут же отвечал на свой якобы простой вопрос. – Видеть глазами то, что у тебя перед глазами».

– Вот именно, видеть то, что у тебя перед глазами… – повторил он вслух. – Одним словом, иметь реалистический подход к своим делам. Видеть и понимать!

Может быть, это одна из главнейших обязанностей для руководителей любого ранга – видеть и понимать, что у тебя перед глазами, какова она, эта самая действительность, а не закрываться от нее бумагами, не плыть по течению в суматошной кутерьме каждодневных мелочей…

Впереди показались огни Солнечного. На душе как-то сразу стало радостнее и приятнее. Огни поселка, ставшего ему родным и близким, притягивали к себе и волновали. Огни, электрические огоньки светились не только в долине, в поселке, но и по склону горы, и он по ним, как по созвездиям, определял, где штольни, где буровые.

Дорога пошла вдоль Силинки, укатанная и утрамбованная колесами. Речка шумела рядом, несла свои горные воды к Амуру, но ее не было слышно за гулом мотора, она лишь просматривалась меж стволами деревьев темной, нефтяной чернотой, живой полосой, в которой на перекатах, у камней, белели пенистые гребни, да неровно, дрожа и переливаясь, отражались первые звезды и огни поселка. Евгений с грустью подумал еще о том, что домой он и сегодня доберется нескоро, после планерки, после других дел, разбора почты, что сынишку опять увидит лишь спящим… И чувствовал себя виноватым перед ним. Сын при живом отце живет почти без отца, не видит его неделями. Что он вспомнит о своем детстве, когда вырастет? Евгений невольно припомнил и свое детство. Ласковое и спокойное довоенное детство в далеком селе, затерянном в лесах Гомелыщины. Отец его был директором школы, вечно занятым своей работой, да к тому же он еще и учился заочно, а все же находил, выкраивал часы для него, своего Женьки. Водил и в лес, ходил на рыбалку, учил быть человеком, мужчиной… Евгению стало как-то не по себе от таких воспоминаний, потому что он, закрученный в повседневных делах, как в паутине, не мог вырваться из ее цепких пут, выкроить не то чтобы денек, а даже несколько часов для своего сынишки, названного в честь деда Александром. С грустью вынужден был признать, что давно намеченная им на это воскресенье рыбалка, поездка к озеру Амут (а попутно и проверка поисковой партии), уже повисла в воздухе вопросительным знаком, как молодой месяц, зависший над долиной на вечернем еще светлом и звездном небе.

– Стой! Не пущу, едрена мать!..

Из-за кустов на дорогу, шатаясь, выскочил крупный лохматый мужик. Выскочил довольно резко, хотя и еле держался на ногах. Евгений затормозил и попытался объехать пьяного. Но тот проворно, как бы предугадав маневр водителя, занял середину дороги. Встал, широко выставив вперед руки.

– Не пущу!..

Евгений чертыхнулся, нажал на педаль, тормоза взвизгнули, сбивая скорость. Не давить же, черт побери, ему, начальнику экспедиции, ошалелого работягу! Пьяный был в замасленной распахнутой телогрейке, надетой поверх голого тела, в брезентовых штанах и босой. На груди замысловатая татуировка. Казаковский всмотрелся в его лицо, освещенное фарами. Смуглое, скуластое, молодое, волосы светлые, всклокоченные. И борода кудрявая, рыжая. Лицо – незнакомое. «Видать, из новеньких, из недавно прибывших, – подумал Евгений, – получил первую получку и загулял!» И вслух сказал, как можно спокойнее и тверже:

– Отойди с дороги! Не лезь под колеса!

Но тот и не думал уступать. Уперся обеими руками в радиатор, словно бык рогами в ворота.

– Не пущу! Едрена твою мать!..

В стороне, за деревьями, вырисовывались темные силуэты его дружков, таких же пьяных. Они издали наблюдали, матерились и хохотали, подзадоривая рыжебородого. Казаковский нахмурился. Дело принимало нежелательный оборот. Не драться же ему с ним.

– Отойди! – повторил Евгений, сдерживая себя. – Не лезь под колеса! Начальника экспедиции не узнал, что ли?

– Ха! Может, ты у себя в конторе и начальник, а тута счас я начальствую, за ногу тебя да об забор! А ну слазь, очкарик! Теперя мы прокатимся!.. Кому говорят, слазь! А то соплею перешибу!

Евгений скрипнул зубами. Не хватало ему еще этого! Завтра вся экспедиция, вернее, все блатные да уркаганы, недавние лагерники, будут обсуждать и злословить в его адрес, восхищаться этим рыжебородым, который «качал права» самому начальнику экспедиции, вытурив его из легковушки… Все это молнией пронеслось у Евгения в голове. Быстро смерил глазами рыжебородого. Рослый, нахрапистый, килограммов под восемьдесят. Как минимум, подумал, полутяжелого веса. Не уступит, не отойдет. А тот молчание Казаковского понял как замешательство.

– А ну слазь, козел очкастый! Счас зенки твои попротыкаю насквозь!

Евгений вынул носовой платок, свернул его, обернул им фаланги пальцев на левой руке. Пожалел, что не надел кожаных перчаток, остались они дома. Снял очки, положил на сиденье. Никто ему не поможет, никто не придет на выручку. Надеяться надо только на самого себя. И еще подумал о том, что если с первого удара не завалит, ему трудно будет, ох трудно…

– Ха! А ты еще бодаться вздумал? Счас по рогам получишь и промеж глаз! – рыжебородый усмехнулся, явно довольный ситуацией, и с полным сознанием своей силы шагнул навстречу Казаковскому. – Слышь, козел, я не шибко богатый на червонцы, но сердцем добренький! Уж я позабочусь, чтоб тебя схоронили поприличнее!

Только сейчас Евгений понял, что тот был не столько пьян, сколько притворялся им. А вот сейчас выказывает свое истинное лицо. Куражится на глазах своих дружков. Но отступать уже поздно. Столкновения не избежать.

Рыжебородый кинулся так стремительно, что Евгений едва успел, машинально втянув голову в плечи, присесть, «нырнуть» под удар. Кулак рыжебородого описал в воздухе стремительную дугу, и Евгений почувствовал, что над его волосами, слегка задевая их, как будто вихрем промчался экспресс. На какой-то миг замер, сжавшись в комок. «Пронесло, – счастливо подумал он. – Успел!» И в следующий миг, оттолкнувшись ногами от земли, выпрямляясь, Евгений резко ударил сам, ударил левой, кулак которой был обтянут носовым платком, ударил по открытому бородатому подбородку.

Рыжебородый, взмахнув нелепо руками, закачался и рухнул, словно у него из-под ног выбили опору. Кто-то из его дружков благоговейно охнул.

Евгений, не оглядываясь, сел в машину. Сдерживая дрожь в руках, надел очки. Мотор весело загудел. Выжав сцепление, Евгений включил скорость, прибавил газу. Машина медленно тронулась с места и, ускоряя ход, покатила к поселку.

Противное волнение не унималось. Драка есть драка, и он никак не мог успокоиться. Евгений чертыхнулся. Победа, если можно так назвать его решительные действия, не приносила облегчения. Будь на его месте кто-нибудь другой из руководителей экспедиции, дело могло бы кончиться совсем по-иному. Казаковский мысленно представил себе, что было бы, если бы в машине ехал главный инженер, деликатный и всегда вежливый Борис Алимбаев, о котором геологи весело шутили, что он «вместе с замасленной ватной телогрейкой и кирзачами на ногах весит килодвести». Или за рулем был бы Анихимов, вспыльчивый и далеко не сильный пожилой человек. В этих ситуациях встреча могла закончиться печально. Может быть, только Петр Александрович Зимин, бывалый фронтовик, мужчина крупный и умеющий постоять за себя, смог бы дать должный отпор…

– Хватит! – сказал он громко, рассуждая сам с собой, и решительно махнул рукой, как бы отсекая от себя недавнее прошлое. – Хватит!

То смутное и неясное, что мучило и волновало, что накапливалось у него где-то подспудно, вылилось наружу, приобретая конкретные формы. «Хватит! – еще раз сказал он, на этот раз мысленно. – Не геологоразведочная экспедиция, а прямо-таки колхоз какой-то! И никто ни за что не отвечает». Он так и подумал: «колхоз какой-то» и что «никто ни за что не отвечает». Почему мы сами у себя не можем навести должный порядок?

В тот поздний вечер Евгений с каким-то остервенением рубил дрова, словно ударами топора разбивал не сосновые и еловые чурки, а всю негодную систему, давно сложившуюся в геологии. Физическая работа бодрила и освежала. Руки привычно действовали, лезвие топора мелькало в лунном свете, а голова напряженно работала. Надо что-то предпринимать. Это бесспорно. Но с чего и как начинать? Он еще сам не знал, но уже видел конечную цель: получить время, чтобы иметь возможность заниматься главными стратегическими вопросами. Ему нужно – время! Часы и минуты, которых вечно не хватает. Ему необходимо иметь время, чтобы по-настоящему, а не урывками заниматься тем, ради чего он сюда приехал, – собственной творческой деятельностью, направляя все усилия, свои и чужие, в одно главное русло, устремляя их к одной общей цели: разведке и оценке богатого месторождения. Нужно расчистить поле для собственной деятельности, которая бы отличала его заботы от повседневных забот главного инженера, главного геолога, заместителя по общим вопросам и начальника партии.

Пес Аркан, покрутившись около хозяина, видимо, понял, что тот занят, не обращает на него никакого внимания, отошел в сторонку и улегся около своей будки, положив голову на вытянутые лапы и, чутко навострив уши, наблюдал за Евгением. Около собаки вертелся котенок Васька, который не знал своей матери, и пес был для него самым близким старшим другом. Только сейчас Аркан не обращал на него внимания.

Дрова остро пахли смолой и запахами леса. Евгений, откладывая разрубленные поленья, почему-то вспомнил о том, что вычитал недавно в одном журнале про ориентацию. В природе, оказывается, ориентация имеет жизненное значение. Ученые провели опыт с пересадкой берез. Одни молодые деревья, прежде чем вырыть, ориентировали по магнитному компасу, отмечая краской на стволе стороны света, а потом перевезли и посадили каждую березку, строго придерживаясь компаса, посадили так, как они росли в лесу. И рядом для контроля посадили такие же деревца как попало. При одинаковом уходе часть из них, контрольных, даже не распустилась, погибла, другие же лето жили, потом привяли. И лишь посаженные по компасу прекрасно прижились на новом месте. Одной березке даже корень подрубили, а другой кору частично содрали, а они, быстро переболев, отлично пошли в рост и догнали своих сверстниц. И вывод был самый простой – b живой природе ориентация играет существенную роль.

Евгений несколько раз повторил слово «ориентация», как бы пробуя его на весомость, осмысливая его значение. И как-то невольно подумал еще и о том, что, может быть, и в жизни людей эта самая ориентация также играет существенную роль. Ведь не случайно каждый человек с детства ориентирует себя на определенную деятельность, выбирая профессию и сферу применения своих сил. И работает только тогда хорошо, когда ему оказывают полное доверие, именно полное, а не частичное, когда не вмешиваются в его сферу деятельности постоянными и мелкими придирками и командами и когда не подменяют его, не навязывают ему свои решения, пользуясь властью начальника.

И еще подумал о том, что руководить людьми – это не только постоянно с них требовать одно и то же, бить только в одну точку: план, план, план… Как будто бы его не люди выполняют, а машины. Человек как личность вроде бы никому и не нужен. Он вроде придатка к машинам, вроде биологического робота. И не отсюда ли возникает опасная ржавчина глухого разочарования и холодного равнодушия?

Казаковский думал и работал. Перерубив все чурки, начал складывать дрова возле стены дома. Полено к полену, чтобы удобнее было брать. Надо сделать и в экспедиции так, чтобы слаженнее и удобнее было работать. И ему, и подчиненным. Может быть, именно в эти минуты и пришло к нему решение, пришло как бы само собой в естественном течении мысли, поражая своей простотой: надо повышать культуру управления…

А что для этого нужно? Совсем немного: сделать так, чтобы каждый специалист занимался непосредственно своим делом. Как на любом современном предприятии, где четко распределены роли и обязанности, где регламентированы производственные отношения и отношения между руководителями и подчиненными. Ведь смог же он, Казаковский, несмотря на сопротивление и вышестоящих своих начальников и подчиненных, наладить четкую деятельность своего инженерно-технического отдела, создать единую диспетчерскую службу, обеспечить бесперебойную деятельность этого центра, технического штаба, в руках которого была частично сосредоточена и исполнительская власть и материально-технические средства!

Внешне Казаковский в тот вечер ничем особенным не выделялся, был как всегда. Шутил с женой, помог уложить в кровать сынишку, который разгулялся и никак не желал раздеваться, готовиться ко сну. Евгений жил, как обычно, только мозг неустанно работал, прокручивая одну комбинацию за другой, один вариант за другим.

Но жена была начеку. Она хорошо знала мужа. Каким-то неведомым женским инстинктом уловила чуть заметные перемены в его поведении и ничем, ни жестом, ни словом, не выдала своей тайны: Эля понимала, что ее милый беспокойный Женечка, Евгений, а для остальных Евгений Александрович, мысленно напряженно работал, обдумывая что-то важное.

И она не ошиблась. Евгений выдал сам себя. Выдал за ужином. Он так сосредоточенно мыслил, что на какие-то минуты потерял над собой контроль и незаметно один за другим съел все пирожки, которые Эля испекла к ужину. Съел, не дожидаясь бульона. Когда Эля принесла из кухни супник и поставила его на стол, то с удивлением обнаружила, что тарелка пуста, словно в ней никогда и не было никаких пирожков. И она, понимая мужа, ласково произнесла:

– Ну, Жень, ты сегодня проголодался!

– Ага, – машинально ответил Евгений. – Хорошо пообедал у буровиков, у Ивана Федоровича Сурикова…

И не договорил. Взгляд его скользнул по пустой тарелке, и Евгений удивленно поднял голову на свою Элю:

– Неужели это я все слопал? Ну-у!..

Она кивнула, и они оба рассмеялись.

По радио из Москвы транслировали концерт. В комнате приглушенно зазвучали плавные звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии», который исполнял военный духовой оркестр. Евгений вопросительно посмотрел на свою Элю, как бы спрашивая: «Помнишь?» Эля, понимая немой вопрос, кивнула, как бы отвечая: «Конечно, помню, милый!»

Вальс «На сопках Маньчжурии» был вальсом их знакомства. И Евгений, отодвинув стул, как несколько лет назад, на новогоднем вечере на даче в заснеженном подмосковном поселке, взглянул в глаза и решительным жестом протянул руку:

– Разрешите пригласить вас на вальс.

А она ответила, ответила, как и тогда на том вечере, правда, с иной интонацией, вкладывая в знакомые слова совсем иной смысл:

– О! А вы, оказывается, еще и танцуете! – и добавила: – C большим удовольствием!

И они закружились по комнате на маленьком пятачке между столом и детской койкой. Евгений прижимал ее к себе, родную и желанную, пахнущую домом и любовью, придерживая своей рукой ее руку, в которой был зажат алюминиевый половник.

А потом он работал до глубокой ночи, писал и переписывал. Эля сама прикрепила булавкой к матерчатому абажуру часть газеты, чтобы свет не падал на спящего сынишку, и, поцеловав мужа, потерлась щекой о его подбородок, вздохнула и тихо пропела, перефразируя слова модной песенки:

– Согласен, – машинально ответил муж, продолжая ровным почерком выводить на листе бумаги букву за буквой, выстраивая слово за словом, и каждое из них несло в себе взрывчатый заряд нового приказа.

Яростный лай Аркана, а затем грубый стук чем-то тяжелым в дверь заставили Евгения оторваться от бумаг. За окном стояла глухая ночь. Кто-то настойчиво и яростно, громко матерясь, бухал в дверь, грозя разнести ее в щепки. «Не иначе как топором», – машинально подумал Казаковский, на какое-то мгновение застыл на месте, растерянно смотря на вздрагивающую дверь, готовую вот-вот сорваться с петель.

– А-а! Па-а-апка-а!.. – заплакал сынишка, разбуженный грохотом.

Бревенчатые стены дома вздрагивали от каждого удара. Жена, вскочив с постели, перепуганная, бледная, схватила Сашуньку, прижала к своей груди, закрыла своими руками, как крыльями, словно они могли оградить ребенка от опасности. Она не думала о себе. Думала о сыне и о муже. Ей не раз приходилось слышать за своей спиной и ядовитые колкости, высказанные злобно, вполголоса, и открытые угрозы, чтоб, дескать, не забыла напомнить своему мужу-начальнику, что здесь тайга, а не столица, и еще насчет того, чтоб он поубавил свои строгости и не мешал людям «жить по-человечески»…

– Женечка, что ж будет… Женечка!

И со страхом переводила взгляд с застывшего мужа на вздрагивающую под ударами дверь и снова на мужа.

– Женечка… что ж с нами будет?!

Плач сына и голос жены вернули Казаковского к действительности. В два прыжка он очутился возле кровати, где на стуле висел пиджак, а под ним на спинке ремень с кобурой пистолета. «Застрелю! Застрелю любого, кто только переступит порог!» – Казаковский приятно ощутил спасительную тяжесть и холод металла в ладони, и вслух повторил:

– Застрелю!.. – крикнул громко и зло. – Уходи! Застрелю!

Поднял руку, навел пистолет на дверь. На секунду помедлил, выбирая место, куда бы поточнее всадить пулю. Он был полон решимости постоять за себя, за свою семью.

В ответ из-за двери донесся яростный вопль и отборная матерщина.

– Рога поломаю!.. Мать твою за ногу да об стенку!..

Казаковский узнал его. Узнал по голосу. В дверь ломился тот, рыжебородый, которого он свалил сегодня вечером на дороге перед поселком. Палец замер на спусковом крючке, деревенея и каменея. Казаковский с усилием удерживал себя, чтобы не сорваться. Он чувствовал, как теряет власть над самим собой, что он действительно может совершить что-то непоправимо страшное. Убить человека. Что о нем подумают?! Начальник убил своего рабочего. Пьяного дебошира. А все же рабочего экспедиции. И еще подумал о том, что вооруженный всегда сильнее невооруженного. О том, что в руках того, рыжебородого, имелось что-то тяжелое, скорее всего, даже топор, он не подумал.

Чертыхнувшись, выбросил пистолет под кровать. Подальше от соблазна. Была не была! Рванул крючок, распахнул дверь:

– А ну, заходи!

– Я тебя счас разнесу пополам и на четвертушки!.. – Рыжебородый влетел в комнату, взмахнул топором. – Счас!

Казаковский, вскинув руки в боевое положение, привычно и быстро, словно он и не прекращал боксерских тренировок, мгновенно отклонился, сделал шаг в сторону, как бы уступая дорогу, и в следующую секунду нанес короткий хлесткий крюк сбоку по открытому корпусу, по солнечному сплетению, а потом второй рукой, снизу вверх по заросшему пушистому подбородку.

Не выпуская из рук топора, рыжебородый сделал машинально пару бессвязных шагов в комнату и тяжело упал на пол, рухнул лицом вниз, словно подрубленный ствол крупного дерева.

В распахнутую дверь на свет электрической лампочки густым роем устремились комарье и мошка, ночные белокрылые бабочки.

– Нокаут! – произнес Казаковский, как бы оправдываясь, словно действительно был в чем-то виноват.

Эля, прижимая к груди сынишку, бледная, с широко раскрытыми глазами, смотрела то на своего мужа, то на крупного мужика, который бревном растянулся перед ней на полу, на его крупную темную руку, сжимавшую топор.

Евгений перехватил ее взгляд. Нагнулся и отобрал топор. Швырнул его под кровать, куда забросил и пистолет. Потом, поправив очки, посмотрел на жену, растянул губы в улыбке:

– Вот и все!.. А ты испугалась!..

Эля не утерпела. Слезы поползли по щекам. Она беззвучно зарыдала. Пережитые минуты отражались страхом в ее глазах.

– Женечка!.. Уедем отсюда!.. Давай уедем…

Пес, грозно скалясь, рычал в дверях, не сводя горящих глаз с распростертого на полу рыжебородого. В комнате неприятно запахло спиртным перегаром.

Казаковский подошел к жене, обнял ее и сына.

– Ну, что ты, Эль!.. Стоит ли из-за такого пустяка расстраиваться?

– Я не смогу… не смогу долго тут жить…

– Успокойся, милая, успокойся, – он погладил ее по голове, потом потрепал вихры сынишки. – Ты ж не испугался, правда?

– Только чуть-чуть, пап…

На шум и крики прибежали соседи, чьи дома находились невдалеке. Сонные, растерянные, наспех одетые. С палками и топорами в руках. Один с охотничьим ружьем. Готовые к решительным действиям.

– Евген Саныч, что случилось?..

– В порошок сотрем любого!

– А я думал, что медведь ломится. Схватил ружье, бегу сюда и тут только вспомнил, а патроны-то у меня все с дробью мелкой, на пернатую дичь…

– Надо проучить хоть одного как следует, тогда пьянчуги и бичи поуймутся хоть немного!

Рыжебородого тут же опознали. То был Венька Кмарь, из бригады канавщиков, которую возглавлял Михаил Максимов, по прозвищу Михмак Кривоносый. Бригада недавно создана, числилась на приличном счету, работала прилежно, охотно шла на трудные и далекие от поселка объекты, лишь бы была высокая оплата, и в то же время канавщики постоянно устраивали гульбища, пьянствовали, затевали драки и картежничали…

Казаковский успокоил ярых сторонников быстрой расправы, не дал чинить самосуд. Веньку, который все еще не приходил в себя, за ноги выволокли из дома. Принесли зажженный фонарь «летучая мышь», подвесили на ветку ели, под которой лежал канавщик. Окатили его холодной водой. Венька пришел в себя. Приподнял голову, потряс ею, словно сбрасывая с себя тяжесть, открыл глаза, ошалело и растерянно огляделся, смутно воспринимая действительность. А когда понял, увидев хмурые лица, палки, топоры и ружье, в страхе за свою шкуру попятился, пополз назад, ерзая задом по траве, пока не уперся спиной в корявый ствол дерева. Закрылся руками, подняв локти.

– Леший попутал, братаны… Виноват!.. Спьяна все… Пощадите!.. Только не до смерти!.. Не до смерти…

В эти секунды Венька Кмарь мысленно проклинал и бригадира Михмака Кривоноса и его дружка Андрея Кряча, по прозвищу Молчун, которым он задолжал большую сумму денег, проиграв их в карты, и что тот картежный долг опутал его канатами на многие будущие зарплаты вперед и то, что он, в отчаянии, когда уже нечего было ему ставить на кон, ставил «на начальника», что остановит его машину и прокатится, что «нагонит на того страху»… Об убийстве не было и речи! Но разве сейчас докажешь этим, которые его взяли в кольцо, угрожая расправой?..

– Пощадите!.. Спьяна все!.. Не по злому умыслу, а по дурости…

– Встань! – велел Казаковский. – Никто тебя бить не собирается.

– Судить его надо, да по всем строгостям! – раздались голоса. – В милицию отправить!

Казаковский, конечно, понимал, что рыжебородый за свои действия вполне заслуживал сурового наказания. Но он понимал и то, что в таежных условиях, как бы там ни было, надо привлекать каждого человека на свою сторону, а не отталкивать, не озлоблять, и вслух сказал, глядя ему в лицо:

– Два раза нарывался на мои кулаки. Так? Смотри у меня! – погрозил пальцем. – На третий раз пощады не будет, так и знай! Понял?

– Понял, товарищ начальник, – Венька шмыгнул по-мальчишески носом, утерся ладонью. – Как не понять, товарищ начальник… Леший попутал, с перепою все…

– А теперь уходи, – сказал Казаковский. – Чеши отсюда!

Венька Кмарь, не веря в свое счастливое спасение, робко шагнул вперед. Перед ним расступились, выпуская из круга. Он сделал еще пару шагов и пустился бежать в спасительную темноту.