Глава шестая

Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?

– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.

– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?

– Ага, отменяется.

Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:

– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?

– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?

– Ну! – согласился Степаныч и добавил: – Только рядовым знаки не выдаются, а у тебя значок спортсменский.

– Второй разряд только, – сказал взрывник, как бы намекая, что это лишь начало его спортивных достижений.

– Дык второй уже, а не первый какой-нибудь, – продолжал Степаныч и, переключив скорость, прибавил газу, ласково обратился к машине: – Давай-давай, милая! Вытягивай!

– Ну, Степаныч, уморил! Первый-то разряд в спорте повыше второго, как у вас, в шоферском деле, понял? Я к первому еще только готовлюсь, тренируюсь по силе возможности. А какие тута возможности в дремучей тайге, а? – Василий с грустью посмотрел на подступающий к дороге темный мохнатый ельник, на одинокие, в осеннем золоте листвы, осины и березы, которые грустно высветлялись на зеленом хвойном мраке, и закончил: – Бегаю вот от штольни к поселку по пересеченной местности, чтоб хоть вес свой держать, сохранять его. Да еще гирька у меня двухпудовая. И сплошная получается полундра, потому что никакого тренировочного зала, даже комнаты нету, так что не разгонишься шибко.

– Дык зачем же тебе вес свой удерживать-то? Мил-человек, тебе же, наоборот, набавлять надо весу, чтоб хоть с виду поосанистей выглядеть, телом брать, – и добавил, многозначительно подмигнув: – Бабы, они, знаешь? Женский пол, то есть… Они, знашь, мужиков любят в теле, чтоб покрепче да потяжелей был.

Тут Степаныч, сам того не желая, попал в самую точку, задел самое больное место в душе Василия Манохина. Ростом он особенно не выдался, можно сказать, был ниже среднего. Хоть и плечист, а все же невысок. И болезненно переживал в душе своей скрытно и тихо такой своей недостаток, свалившийся на него с самого детства по чистой случайной, как он сам считал, несправедливости родной матери-природы. И чтобы ту случайность природы исправить, увлекся физкультурой, и бегом занимался, и борьбой, а на службе во флоте плавание освоил и, главное, пристрастился к гиревому спорту. Окреп телом, силенок поднабрался, а прибавки в росте особой не получилось: было сто шестьдесят четыре, стало – сто шестьдесят пять. И ни сантиметра больше. И чтобы положить конец неприятному для него разговору, подвел черту:

– Одним словом, тренируюсь для себя, для пользы своего организма, – и добавил со значением: – Любитель я! Физкультурник-любитель.

– Во-во, правильно! Мы все тож сплошные любители… Ба-а-альшие любители до баб… то есть до ихнего женского полу. Особенно по молодости лет, сам по себе знаю. И счас, скажу тебе, еще ничего! – Степаныч хихикнул и понимающе подтолкнул локтем Василия. – Ишо гожусь!

– Полегче! – неожиданно строго осадил его Манохин, которому был неприятен такой поворот разговора, его белесые брови нахмурились. – Детонаторы везу, не куль с конфетами! В момент подзалетим! Только дым и пепел останутся!

– Не пужай, а то и взаправду перетрушу, – осерчал Степаныч, не ожидавший такого резкого тона, да не от кого-нибудь, а от Васька-Морячка, всегда безобидно добродушного. И подивился перемене. Видать, и вправду, подумал он, женское отродье может за один раз перелицевать душу мужика, вывернув ее наизнанку. И сердито прикрикнул на машину: – Ну, ну! Что фордыбачишься, ядрена-матрена? Али надоело колеса крутить? Давай-давай!..

Василию сразу стало как-то не по себе. Почувствовал что-то неладное. Степаныч как бы отстранился от него, словно между ними пролегла незримо полоса отчуждения. Василий молча смотрел перед собой и ничего не видел, поскольку взгляд его был обращен внутрь, в глубину самого себя. «Что же со мной происходит? – думал он. – Зазря обидел человека, как есть, зазря. В жизни со мной такого не бывало, а тут – нá тебе! – трах-тарарах. Он ко мне по-доброму, а ему я что? Стыд и только. И еще про детонаторы. Как будто бы Степаныч первый раз везет взрывчатку. Сказанул!»

Надо было как-то исправлять положение, но Василий не знал, как это сделать лучшим образом. И где-то даже слегка растерялся, отчего и сидел насупившимся. Со Степанычем, который был вдвое старше его, у них давно сложились добрые, приятельские отношения, даже больше, чем приятельские. Почитай, с первого же дня приезда сюда, на Солнечный, они подружились. Василий всегда уважительно относился к Степанычу не только потому, что тот был старше годами, а еще и потому, что у того был большой житейский багаж, многолетнее скитание по таежным экспедициям, одним словом, было чему поучиться, да еще и война за плечами. Степаныч щедро делился своими знаниями и опытом с молодежью, с такими, как Василий. Приучал их понимать и любить неустроенный уют и ненормированный труд первопроходцев. И вот – нá тебе! Схамил. По собственной дурости. И молчание затягивалось, становилось неприятно тягучим, как липкая резина. Так и ехали они молчком, словно чужие, незнакомые люди. Тот сам по себе, и он, Василий, сам по себе, а оба – при исполнении службы.

А навстречу им стелилась-двигалась самодельно пробитая в тайге дорога, грустно улыбались глухие чащобы, застывшие в осенней красоте. Впереди за поворотом показалась каменистая площадка, деревянные производственные строения, сбитые из пиленого теса и горбыля, крытые выгоревшим на солнце толем, да темным отверстием открывалась рукотворная нора, а в ее глубине тускло светились желтыми огоньками электрические лампочки, да поблескивали рельсы узкоколейки, отполированные колесами вагонеток.

Деревья стали редеть, тайга как бы расступилась, и меж стволов просматривался серо-коричневый отвал, куда ссыпали породу – вынутый из нутра горы ненужный пустой камень. Как выберут его из забоя, так и свозят вагонетками сюда. Наклонят, высыпят, и летят-кувыркаются камни да камешки с грохотом вниз, поднимая пыль, скатываясь почти до самого подножья, ломая кусты, обдирая ветки деревьям, а то и вовсе засыпая их. А чуть подальше, почти впритык с этим отвалом, второй такой же от верхней штольни. Две каменные реки. И обе они росли-ширились от смены до смены, изо дня в день, из месяца в месяц.