Говорят, что весна – самое волшебное время в Париже.

И это правда.

Этот город стал моим домом две недели назад, и часть меня хочет, чтобы я смогла остаться здесь навсегда. Квартира мамы находится в районе, который называют «Старым Парижем». И он великолепен – узкие извилистые улочки, старые здания, а на каждом углу – милые магазинчики и пекарни. В этом районе города в основном живут люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией, и две пары, мамины соседи сверху и снизу, с которыми мы уже дважды ужинали со дня моего приезда, принадлежат к таковым.

В квартире только одна спальня, но раздвижной диван в гостиной очень даже удобный. Мне нравится просыпаться от солнечного света, льющегося сквозь французские двери маленького балкончика, который выходит во внутренний дворик дома. Слабый запах масляной краски напоминает мне о детстве, когда мама часами работала в своей студии. Но со временем она стала рисовать все меньше и меньше, и, как говорила не раз, именно потеря вдохновения послужила одной из причин, почему она развелась с папой.

Она поняла, что потеряла истинную себя. Что это не ее предназначение – быть домохозяйкой в маленьком городке в Массачусетсе. И через несколько месяцев после того, как мне исполнилось шестнадцать, она усадила меня и задала серьезный вопрос: какую маму я бы хотела – ту, которая несчастна, но всегда рядом, или ту, которая счастлива, но далеко?

Я сказала ей, что хочу, чтобы она была счастлива.

И в Париже она счастлива, в этом нет сомнений. Мама все время смеется, ее улыбки отражаются в ее глазах, а многочисленные красочные полотна в закутке в углу комнаты, который используется как студия, доказывают, что она снова занимается любимым делом.

– Доброе утро! – Мама выплывает из своей спальни и приветствует меня радостным голосом, свойственным принцессам из мультфильмов Диснея.

– Доброе, – сонно отвечаю я.

Гостиная имеет открытую планировку, поэтому мне видно все, что делает мама, которая уже стоит около кухонной столешницы.

– Кофе? – спрашивает она меня.

– Да, с удовольствием.

Я сажусь и потягиваюсь, а затем хватаю с кофейного столика свой телефон. В мамином доме нет часов – она утверждает, что время угнетает разум. Но из-за своего обсессивно-компульсивного расстройства личности я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, который час.

Девять тридцать. Понятия не имею, что мама запланировала для нас на сегодня, но надеюсь, прогулок будет не много: мои ноги до сих пор болят после вчерашнего пятичасового посещения Лувра.

Я уже собираюсь положить телефон на место, когда он начинает звонить у меня в руке, и с раздражением читаю на экране имя Рамоны. В Массачусетсе сейчас половина третьего ночи. Ей что, нечем больше заняться, кроме как названивать мне? А как насчет поспать, например?

Стиснув зубы, я бросаю телефон на постель, не отвечая на звонок.

Мама наблюдает за мной из кухни.

– Кто из них? Парень или лучшая подруга?

– Рамона, – бурчу я. – О которой я, кстати, не хочу говорить, потому что она мне больше не лучшая подруга. Как и Логан мне не парень.

– Но тем не менее они продолжают звонить тебе и писать, а это значит, оба по-прежнему переживают за тебя.

Ага, но вот только мне все равно, переживают они или нет. Хотя игнорировать Логана куда проще, чем Рамону. Я знаю его целых восемь дней. А вот ее – тринадцать лет.

Все закончилось так патетично. Казалось, что окончание дружбы, длившейся больше десяти лет, будет напоминать вселенский взрыв, но наше с Рамоной выяснение отношений было больше похоже на ничтожный пшик. Она проснулась, увидела мое лицо и тут же поняла, что Логан переслал мне ее сообщение. Рамона сразу же переключилась в режим защиты, но ее обычные уловки уже больше не работали.

Обнимашки? Крокодильи слезы? Она с таким же успехом могла пытаться разжалобить робота. Я просто стояла как статуя, пока до нее наконец не дошло, что я не ведусь на ее бредни. А на следующий день я переехала домой, сказав папе, что в общежитии очень шумно, а мне нужна тишина, чтобы подготовиться к экзаменам.

С тех пор мы с Рамоной не виделись.

– Почему ты не хочешь ее выслушать? – осторожно спрашивает мама. – Да, ты уже говорила, что она так и не смогла дать тебе разумного объяснения, но возможно, это что-то изменит.

Объяснения? Ха, как вообще можно объяснить, почему ты предал своего близкого друга?

Как ни странно, но Рамона не оправдывалась. Никаких тебе «Я завидовала» или там «Я была пьяна и сама не знала, что творила». Она лишь сидела на краешке кровати и шептала: «Я не знаю, почему я это сделала, Грейси».

Что ж, этого мне было недостаточно, и сейчас, черт возьми, ничего не изменилось.

– Я уже говорила тебе, я не хочу ее слушать. По крайней мере, не сейчас. – Я встаю с дивана и, подойдя к маме, беру керамическую кружку, которую она мне протягивает. – Не знаю, смогу ли вообще когда-то снова заговорить с ней.

– Ох, детка. Ты действительно собираешься отвернуться от вашей многолетней дружбы из-за какого-то парня?

– Дело не в Логане. А в том, что она знала, как мне больно. Рамона знала, что я сгорала от стыда из-за того, что случилось между нами, но вместо того, чтобы поддержать меня, она дождалась, когда я засну, и предложила ему себя. По-моему, это очевидно – ей плевать на меня и на мои чувства.

Мама вздыхает:

– Не стану отрицать, Рамона всегда была немного… эгоцентричной.

Я фыркаю:

– Немного?

– Но она всегда тебя поддерживала, – напоминает мне мама. – Она всегда была рядом, когда ты нуждалась в ней. Помнишь ту противную девочку, которая обижала тебя в пятом классе? Не помню, как ее звали… Бренда? Брин?

– Бринден.

– Бринден? Господи боже, что творится в головах у современных родителей! – Мама в изумлении качает головой. – Ну да ладно, помнишь, когда Брин… нет, я даже произнести это не могу, такое дурацкое имя. Когда эта девочка обижала тебя, Рамона была как питбуль, рычала и брызгала слюной, готовая защищать тебя ценой собственной жизни.

Теперь моя очередь вздыхать:

– Понимаю, ты стараешься помочь, но пожалуйста, давай больше не будем говорить о Рамоне?

– Ладно, тогда давай поговорим об этом мальчике. Потому что, по-моему, тебе следует перезвонить ему.

– Позволю себе не согласиться.

– Милая, очевидно, что ему очень стыдно за то, что случилось, иначе он не стал бы пытаться связаться с тобой. И… ну, ты собиралась, э-э-э… подарить ему свой цветок…

Я в буквальном смысле фонтанирую кофе. Напиток стекает по моему подбородку и шее, и я быстро хватаю салфетку, чтобы вытереть его, пока не заляпалась пижама.

– О боже, мама! Никогда больше так не говори. Умоляю тебя.

– Я пыталась вести себя как твой родитель.

– Хорошо, но только получилось словно ты из викторианской Англии.

– Ну ладно. Ты собиралась трахнуть его…

– Но это уж тем более не по-родительски! – Меня накрывает приступом смеха, и мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя. – Опять же, я понимаю, что ты стараешься помочь, но давай тему Логана тоже оставим. Да, я планировала секс с ним. Но ничего не было. Все, больше не о чем говорить.

Мама мрачнеет:

– Хорошо, больше не буду приставать к тебе с разговорами об этом. Но я не позволю тебе провести все лето в хандре.

– Я и не хандрю, – возражаю я.

– Может, не внешне. Но я вижу тебя насквозь, Грейс Элизабет Айверс. Я знаю, когда ты улыбаешься по-настоящему, а когда для вида, и пока все твои улыбки были показными. – Она решительно распрямляет плечи. – Думаю, настало время заставить тебя заулыбаться по-настоящему. Я хотела, чтобы сегодня мы пошли к каналу и погуляли вдоль реки, но знаешь что? Экстренное изменение маршрута. – Мама хлопает в ладоши. – Нам нужны радикальные перемены.

Вот черт. Последний раз, когда она произносила эти слова, приурочив их к поездке в город, мы отправились в салон в Бостоне и она покрасила волосы в розовый.

– Например? – с опаской интересуюсь я.

– Мы нанесем визит Клодетт.

– А кто такая Клодетт?

– Мой парикмахер.

О боже. У меня будут розовые волосы. Я так и знала!

Мама ослепительно улыбается мне:

– Поверь мне, ничто так не поднимет настроение девушке, как смена внешности. – Она выхватывает кружку из моих рук и ставит на столешницу. – Ты пока одевайся, а я договорюсь о записи. Ох, как же мы сегодня повеселимся!