Глава двадцать первая
1
Наутро столица расцветилась флагами и транспарантами, нарисованными умельцами политпросвета за ночь. В полдень на площади Свободы загремел духовой оркестр, привлёкший, несмотря на прихватывающий по-зимнему морозец, множество горожан. Потом начался митинг.
– Товарищи! Великая победа бойцов и командиров Народно-революционной армии Республики, партизанских сил и всего трудового народа поставила точку в кровавой битве с белогвардейщиной и иностранной интервенцией! – не жалея голоса, кричал с дощатой трибуны взволнованный Шилов. – Мы победили многоголовую гидру контрреволюции! Остатки меркуловцев на кораблях японских и американских интервентов бежали!
– Ура-а-а!!! – вновь и вновь громыхало над площадью из сотен глоток. – Слава бойцам!! Слава партизанам!! Погибшим за свободу – слава!..
– Товарищи! Уполномочен сообщить, что этой ночью состоялось заседание правительства Дальневосточной республики, на котором намечены наши первоначальные шаги по ликвидации «буфера», по восстановлению советской власти во всем нашем крае и присоединению к РСФСР!
– Да-а-ёшь! Ура!!
– Сообщаю вам, дорогие товарищи, что сегодня ночью правительство Республики получило телеграмму Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР товарища Ленина!
Шилов достал из-за отворота бекеши и бережно развернул лист бумаги:
– «…Занятие Народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенёсших тяжкое иго японского империализма. Приветствуя с этой новой победой всех трудящихся России и героическую Красную армию, прошу правительство ДВР передать всем рабочим и крестьянам освобожденных областей и города Владивостока привет Совета Народных Комиссаров РСФСР».
– Ур-ра-а-а! – снова волнами прокатилось над морозной площадью.
В неизбежности и жизненной необходимости этого шага среди местных политиков сомневающихся фактически не было. Июльские выборы в Народное собрание ДВР второго созыва наглядно продемонстрировали расстановку политических сил в республике: из 124 мест коммунисты и сочувствующие им получили 85, эсеры – 18, среднезажиточные аграрии – 12, меньшевики – 3 и прочие партии – 6. Если вспомнить, что ещё в октябре 1921 года лидер меньшевиков, тогдашний министр промышленности, Анисимов и возглавлявший эсеров адвокат Трупп покинули ряды своих партий и примкнули к большевикам, то о значимости названных политических сил говорить не приходилось. Однозначной была и позиция Советской России по этому вопросу. Помимо присланной телеграммы вскоре прозвучит и известное ленинское определение освобожденной столицы Приморья как города «нашенского».
Через несколько дней, 5 ноября, съезд профсоюзов ДВР примет резолюцию о ликвидации «буфера» и необходимости восстановления советской власти, а на открывшейся 13 ноября первой сессии Народного собрания второго созыва делегаты единогласно вынесут решение о роспуске Нарсоба, об объявлении на всём русском Дальнем Востоке власти Советов, об отмене демократической Конституции ДВР и её законов: «Просить ВЦИК и съезд Советов России присоединить Дальний Восток к единой Российской Социалистической Советской Республике, распространить на Дальний Восток действие Советской конституции и советских законов…»
Под председательством Николая Афанасьевича Кубяка, сменившего на посту секретаря Дальневосточного бюро ЦК РКП(б) погибшего Петра Анохина, будет создан Дальневосточный комитет, которому Народное собрание передаст всю полноту власти и поручит провести в жизнь объединение с Совроссией. А 16 ноября 1922 года ВЦИК РСФСР вынесет постановление: объявить ДВР нераздельной составной частью РСФСР.
Такие исторические события произойдут буквально через несколько дней, а на своем заседании в ночь на 26 октября правительство ДВР приняло, в числе прочих, ещё одно решение, содержание которого во многом было продиктовано эйфорией окончательной победы над белогвардейцами и интервентами:
Из протокола заседания правительства Дальне-Восточной республики 26 октября 1922 г.:
«ПРИСУТСТВОВАЛИ:
Председатель Правительства Н. М. МАТВЕЕВ, Товарищ Председателя Д. С. ШИЛОВ, Члены Правительства М. И. БОРОДИН и В.С. БОНДАРЕНКО. С правом совещательного голоса Секретарь Правительства П. М. Чередников.
СЛУШАЛИ: 1/ Представление Председателя Высшего Кассационного Суда Дальне-Восточной Республики от 25 октября 1922 года за № 179 об утверждении приговора Высшкассуда по делу о разбойной шайке ЛЕНКОВА от 25-го октября с.г., коим приговорены к высшей мере наказания – смертной казни через расстреляние в порядке Закона от 3-го апреля 1922 г. следующие лица: (далее перечисляются, с указанием возраста каждого, фамилии всех 29 приговоренных, к расстрелу. – О.П.)
ПОСТАНОВИЛИ: В отношении приговоренных Багрова (с указанием имени, отчества и возраста каждого. – О.П.), Самойлова, Верхозина, Архипова, Голдобина, Коновалова, Соколова, Шевченко, Баталова, Бердникова, Крылова, Костиненко-Косточкина, Бородина, Петрова, Косинского, Попикова, Тараева, Цупко и Лисовенко приговор Суда утвердить.
В отношении приговоренных Антропова, Малинина, Кислова, Иванова, Ван-Зин-Яна, Чимова, Горинского, Гроховского, Кузьмича и Тимофеева, принимая во внимание наступающую ПЯТУЮ годовщину Рабоче-Крестьянской Революции, победу Народно-Революционной Армии над врагами трудящихся на Дальнем Востоке и смягчающие их вину обстоятельства, заменить им высшую меру наказания – смертную казнь ДВАДЦАТЬЮ ГОДАМИ общественных принудительных работ, с содержанием под стражей с зачетом предварительного заключения».
2
…Плясало над оранжево-багровыми угольками пламя, посвистывал жестяной чайник на конфорке закоптившейся чугунной плиты.
Барс-Абрамов вернулся с митинга на бывшей Атаманской площади вместе с колонной охранявших там порядок курсантов милицейской школы. Дошёл с ними до казармы, вдоволь наговорившись о произошедшем со знакомыми инструкторами курсов. А когда домой-то зашёл – только тут и обнаружил, насколько промёрз. Пока растопил печку, пока пошло тепло… Только-только и начал отогреваться. Надо же – изрядно закоченел, а и не замечал!
В тёмном и длинном барачном коридоре забухали шаги, у двери абрамовской комнаты замерли на мгновение, раздался стук в крашенную суриком фанеру.
– Открыто! – громко сказал Абрамов, с удивлением обернувшись от огня. «Кого это так поздно принесло?»
На пороге выросла знакомая фигура бывшего ординарца.
– Не спишь ещё, Батя? Завернул, вот, на огонёк… Наше вам почтеньице!
Яшка прошел к колченогому столику под тёмным окном, придвинул ногой табуретку, шумно сел, выпрастывая из шинельного кармана бутылку «Чуринской».
– Вот так номер! – Абрамов поднялся от печки, подошёл и сел напротив. – Яшка, да ты ли это?! Сроду же в рот не брал, а тут – ко мне со «злодейкой»! Удивил, брат! Ба!.. Да ты никак уже и выпил изрядно!.. Что случилось, Яша?
Смородников молча махнул рукой, приподнялся, сопя, стал освобождаться от ремней с кобурой нагана и шашкой, от шинели. Бросил всё на топчан, туда же полетела чёрная кубанка. Рванул пуговки на вороте гимнастёрки, словно задыхался.
– Яков! – встал и сердито уставился на него Барс-Абрамов. – Ты в молчанку не играй! Докладывай, в чём дело!
– Батя… Эх, Батя! Давай лучше выпьем! – Яшка схватил лежавший на столе сточенный кухонный ножичек и принялся усердно ковырять сургуч на бутылочном горлышке.
– Ты это брось! «Ба-а-тя»! – зло передразнил Абрамов. – Сколько мне тебя за язык тянуть! Ну?!
– Эх, Батя… – Яшка обвёл глазами комнатку, но стаканов не нашёл, протяжно выдохнул, осторожно поставил бутылку на стол. – Ты прости меня… Прости! Не думал я никогда, Батя, что придется мне в палачи записаться!..
Яшка низко опустил голову и замолчал.
Абрам Иосифович взял табуретку, сел рядом и тихо обнял Яшку за плечи. Помолчали.
– Так понимаю, что тебе поручили приговор по ленковцам исполнить? – прервал молчание Абрам Иосифович.
Яшка кивнул, не поднимая глаз.
– Понимаю… Задание тебе выпало трудное… Хоть и мразь уголовная, а живые люди… С оружием на тебя не нападают… Понимаю, Яша… Но кто-то должен был это сделать…
– Батя, ты же знашь, в бою рубились насмерть! – вскинул глаза Яшка. – Но чтоб так… Придумала бы кака умная голова машинку, что ли…
Яшка тоскливо и отрешённо уставился в тёмное окно.
– Объявил суд: «В расход!», завели бы её, а она – чик! – и готово… Безо всякого участия людей…
Снова повисла тягостная тишина.
Сколько бы она длилась, если бы в коридоре соседка не забренчала, сдёргивая с гвоздя цинковую ванночку, да не донёсся из её клетушки плач грудничка. И сразу другое всё услышалось: приглушённый разговор за стенкой, тяфкающие отголоски-гудки маневрового паровозика, долетающие по морозному воздуху от станции, заоконный лязг припозднившейся чьей-то телеги, даже краткий взвизг гармошки и всплеск девичьего смеха.
– А давай, Яша, и вправду выпьём!
Абрам Иосифович поднялся, пошарил в тумбочке, выставляя на стол два гранёных стакана, миску с квашеной капустой, соль в бумажке, пяток мелких, сваренных в мундире, картофелин, аккуратно распеленал чистую холстинку с полумесяцем подового ржаного хлеба.
– По стопарику отчего не выпить, а потом и чаи погоняем, как?
Яшка вздохнул, снова принялся за сургучную головку «Чуринской». Вспомнив, нагнулся к топчану, пошарил в одном-другом шинельных карманах, вытащил пару сушёных сорожек и кусочек рафинаду в носовом платке.
– Ну, Яша! Целый пир получается! – засмеялся Абрамов, внимательно наблюдая за парнем. – Погоди-ка, где-то у меня хорошая китайская заварка оставалась…
Когда выпили по маленькой и закусили капусткой, Яшка как будто успокоился. По крайней мере вполне спокойно, сам, без Батиных расспросов, начал рассказывать Абрамову о расстреле ленковцев.
3
С исполнением приговора тянуть не стали. Назначили расстрел тех девятнадцати приговоренных, кому «вышку» на тюрьму правительство не заменило, на раннее утро этого же дня. Привести приговор в исполнение поручили конному полуэскадрону милиции под командованием Смородникова.
Из арестного помещения при ГУГПО приговоренных забрали сразу, как только стало известно об утверждении судебного вердикта правительством.
– …Когда мы их из арестантской у госполитохрановцев забирать начали, – медленно, охмелев, рассказывал Смородников, – они, понятное дело, враз прочухали, куда их и чево… А мы имя выписку из правительственного протокола не оглашали. По фамилиям вызывали. Тут у них сомнение образовалось, мол, чево ж не всех вызывают. Чернявый и наглый, по фамилии Самойлов, кричит с этакой бравадою, дескать, во вторую смену пойдёте. Это он тем, кого мы не вызвали…
– А что за правительственный протокол, Яша? – спросил Абрамов.
– Так помиловали же десятерых! По случаю взятия Владивостока! Подвезло уркаганам! Свинцовую печатку на двадцатерик в кутузке заменили. Ну, один-то, Батя, тебе известен – Лукьянов. Ему ещё в суде поблажка вышла. Правительство оное утвердило, а остальные… Не самое отпетое жульё. Укрыватели да карбатчики продажные…
– А вот этот пацан, которого все за Бориску Багрова принимали?
Абрам Иосифович вдруг подумал о Федоре Кислове. Единственным, кого пожалел по-настоящему, когда оглашали приговор, был этот шестнадцатилетний пацан.
– Этот-то? Как его…
– Кислов Федор.
– Ага! Этого тоже…
Даже почему-то обрадовался Абрам Иосифович услышанному про Кислова. Двадцать лет в тюрьме, конечно, не сахар, но, может быть, станет спасение от пули уроком парню на всю оставшуюся жизнь, ведь она у этого Федьки только и началась…
Барс-Абрамов, да и Смородников, вероятно, только случайно впоследствии смогут узнать, что через несколько месяцев, 27 марта 1923 года, Высший Кассационный суд РСФСР в силу постановления ВЦИК об амнистии к 5-й годовщине Октябрьской революции сократит срок наказания находящемуся к тому времени во Верхнеудинской тюрьме Федору Кислову – до 4 лет 5 месяцев и 12 дней. А 1 октября 1925 года заседанием Забайкальской губернской распределительной комиссии будет вынесено постановление: за примерное поведение и добросовестное отношение к работе применить условно-досрочное освобождение к Кислову и из-под стражи освободить. Закончились на этом злоключения Федора или нет, история умалчивает. Как неизвестно и другое – было снято с него клеймо участника шайки или так и остался он ленковцем…
– …В общем, забрали мы девятнадцать субчиков и повели на тракт в сторону Антипихи. Ножные кандалы сняли, а ручные оставили, – продолжил рассказ Яков. – Город спит, ни огонька, а мы тащимся… Хотя… Довольно ходко шли – ночь-то морозом давит, кого хошь подгонит. И луна, Батя, – огромадная, освещат почище прожектора. Да уж… А когда миновали Антипиху, уже начало рассветать. Приговоренная братия молчком ноги переставлят, но, по всему видно, в догадках теряется, потому как прём по тракту в направлении Песчанки, к воинским гарнизонам. Наверное, подумали, что их из города убирают на какое-то время, дабы побеги не случились. По крайней мере заметно было, что растерянность прошла, приободрились гаврики, не киснут, как поначалу. Кады из арестантской выдергивали – так евалды евалдами были, а тута – ишь…
Смородников яростно потёр ладонью лицо.
– Да уж… Кое-кто и воопче крылья расправил! Вот ведь как, Батя. По всему выходит, что до последнего в человеке надежда живёт, адали верит, что ещё поживёт. Получатся, как других жизни лишать – так запросто, а за свою шкуру – переживат!.. И любу лазейку ищет! Это я про то, Батя, что у нас там чуть чэпэ не случилось! Да!
Яшка оживился.
– …Идем мы, значит, Батя, а у дороги молодой сосняк – гу-устой, плотный, да и темновато ещё. И вдруг этот здоровый… который Цупко… Вот он вдруг – как кинется меж лошадей и туда, под сосёнки! У меня боец, за ним закрепленный, карабинку вскинул – ба-бах! Есть! В плечо попал… – Разговорившийся Яшка, из которого хмель улетучивался на глазах, звонко хлопнул ладонью по столешнице.
– И что ты, Батя, думашь? Бежит, гад, как и пули не словил! Ну тут трое или четверо стволов как дали! Упал! Ему пуля – в ногу, как оказалося… Даю команду: стоп, колонна! Остановились, приволокли злодея обратно на дорогу, ногу ему перевязали тряпкой… Цирк-шапито, Батя! Мы его на расстрел ведём, а рану замотали, как в лазарете!..
Яшка замолчал, потянулся за бутылкой, плеснул Абрамову и себе, опрокинул стакан с водкой в рот, снова уставился в темноту за окном.
– До последнего, Батя, ленковцы надеялись, что мы их пока просто куда-то конвоируем… – снова заговорил Яшка. – Кады мы этого Цупко перевязали – у них, думаю, ещё больше уверенности прибавилось…
Смородников тяжело вздохнул, снова потянулся к бутылке, но передумал, опустил взгляд на крепко сжатые, до белизны на костяшках, кулаки, которые словно хотел вдавить в столешницу.
– …Только когда мы свернули, не доходя Песчанки, и падью стали в лес углубляться… Тут они, Батя, и задёргались… Самый кошмар-то и начался, Батя… Один на корточки садится, другой обмочился, третий – в натуральный обморок хлопнулся… Только убийца товарища Фоменко, Самойлов этот, духа не теряет, с улыбочкой идёт… Бледный, но с улыбочкой! Тьфу, ты, черт! И щас мураши по спине бегут! – передернулся Яшка, с виноватой улыбкой поглядев на своего бывшего командира. – А потом Самойлов-то кричит нам, тыча в Бориску Багрова: «Расстреляйте этого гада раньше нас, а мы посмотрим, как он издыхать будет!»… От ведь как…
– А ты, знаешь, Яша, мне Багров на суде таким жалким показался, что где-то и я дрогнул, – признался Абрамов. – Только уж в самом-то жалости не было. Не знаю, заметил ли ты одну такую особенность… Я, вот, и из житейских наблюдений это вывел, да и в книгах тому подтверждение не раз вычитывал. Понимаешь, какая штука… Чем, стало быть, злодей кровожаднее, тем он, по отношению к самому себе, жалостливее, сентиментальнее, что ли…
– Да? – переспросил в нервном оживлении Яшка и даже, как показалось Абрамову, с облегчением перевел дух.
– Чужую жизнь, Яша, каждый из ленковских грабителей отнимал не задумываясь. Я, вот, слушал на суде… Сколько у них таких налётов-убийств было! Ну, ладно бы там, на добро позарились – хватай, тащи. Но зачем же людей из-за тряпок убивать? И маску чёрную на рожу напялят, и сопротивления жертвы не оказывают, а, поди ж ты – били почём зря, как скотину на горбойне. Я уж не говорю о законченных извергах, что ещё и удовольствие получают, пластая человеческую плоть в лоскуты… Хуже зверей, выходит, племя человеческое…
– Да… – протяжно изрёк Яшка, переместившись из-за стола к печурке. Открыл дверцу, поворошил малиновые угли, зябко поводя плечами.
– Хуже зверей… – повторил вслед за Абрамовым, уставившись на огонь. – Вот и Бориска этот, Багров… Пацан и пацан… А злобы и лютости в нём… Кады чернявый, Самойлов-то, в отношеньи его прокричал, так он, Багров, так этому Мишке Самойлову огрызнулся – чистый волк! А потом…
Яшка закрыл глаза, еле заметно раскачиваясь на корточках.
– …Привели мы их к яме. Её ещё по теплу, загодя, хлопцы из хозвзвода карбата ГПО отрыли… С дальним прицелом, кады ленковский процесс тока начался…
Яшка криво усмехнулся, резко повернул голову и уставился на Абрамова совершенно трезвыми глазами.
– Поставили мы, Батя, их у края ямы. Решили всем глаза завязать… Специально тряпки были… чистые… Так Багров отказался… А остальные не отказались. Трясло их… Даже этого чернявого красавчика Самойлова… А Багров… Его не трясло. И глаза завязывать отказался. Встал так, ногу отставив, – независимый такой, гордый… И, уже когда карабины наизготовку взяли, крикнул: «Стреляйте прямо в лоб!»…
Смородников снова закрыл глаза, несколько мгновений сидел молча, потом поднялся от печки, тяжело опустился за стол.
– Налей, Батя… Помянем… Чёрные души, да адали человечьи… Господь в тела вдохнул, а мы отняли…
Абрам Иосифович машинально подумал, что никогда раньше не слышал от Яшки таких рассуждений про Бога. Во всем полку яростней атеиста не было, клеймил поповскую заразу, как из пулемёта резал… Плеснул в стакашки, отставил бутылку в сторону.
Яков судорожно сжал стакан, опрокинул одним махом в горло, высоко задрав голову, шумно выдохнул воздух.
– Земля им… – перевел тяжёлый, красный взгляд на Абрамова. – А ему, Батя, Бориске-то этому, пуля точно в лоб и угодила! От ведь как…
4
Смородников выпустил из ладони стакан, словно умываясь, обеими ладонями снова растёр лицо. Несколько минут сидели, молчали. Абрам Иосифович тоже выпил. Почему-то сильно захотелось засмолить цигарку, хотя когда последний раз с табачком баловался – и не упомнит.
– А потом, Батя, мы обратно поехали, в расположение, – нарушил тишину Яшка. – Акт писали, ребята оружие чистили… Потом, вот, с мужиками, посидели, выпили… для успокоенья собственного да и за упокой душ… Какие-никакие, а люди-человеки…
– Ты, Яша, себя не изводи! – твёрдо сказал Абрамов. В его голосе прорезалась та прежняя командирская нотка, которая так хорошо была знакома Смородникову.
Яков привычно подтянулся, хотя и за столом.
– …Тем более ты теперь командир, – продолжал Барс-Абрамов. – От тебя подчинённым пример стойкости и воли должен исходить. Всё понимаю, Яков, не думай. Но, вот, что тебе скажу, товарищ ты мой боевой… Не вы безоружных в распыл пустили, а они безоружных и безвинных убивали почем зря! Подло и зверски! А вы исполняли волю народа! Помнишь, с чего начинался приговор? «Именем народа…»! Вот то-то и оно, Яша… Служба у тебя теперь такая. Мразь уголовную истреблять. Боевая, Яша, это служба, хоть и войны, как мы с тобой привыкли понимать, уже нет. Конец япошкам и всем белым приспешникам! А с уголовной нечистью, Яша, мы ещё долго будем воевать… Вот ты сегодня с ребятами поставил точку на всём этом кошмаре, что ленковская шатия-братия учиняла над людьми… Но, думаешь, окончательная эта точка? Нет, дорогой мой друже, преступную поросль ещё корчевать да корчевать!
– Это точно… – протяжно, с тоскливой ноткой в голосе, выдохнул Яшка. – Какая ж гидра многоголовая… Рубишь-рубишь, а откель только новые всё вырастают и вырастают… Тут ты, Батя, прав. Живуч сорняк, тот ещё паразит… Корчевать да корчевать…
– И тебе это, Яша, предстоит. Тебе, тем, кого я учил, тем, кто сейчас, пока мы с тобой тут водочку пьём, идёт тёмной улицей с дозором. Ножа, пули в спину ждёт, а идёт! Идёт, Яша, чтобы людям спалось спокойно, чтобы жизнь, о которой мы все мечтали и за которую бились на фронте, получилась. Пусть не у нас, а у наших детей, но чтобы получилась обязательно!
Барс-Абрамов разлил остатки «чуринской» по стаканам.
– Давай, друг мой боевой, выпьем за тебя, за всех знакомых и незнакомых мне милицейских ребят! За тебя с особенной радостью выпью, потому как очень рад видеть, что не в стороне ты от борьбы за новую и хорошую жизнь…
– Когда же она наступит, Батя?..
Такая тоска услышалась Абрамом Иосифовичем в Яшкином голосе, что жилы внутри дрогнули, чуть не сбился со взятого бодрого тона.
– Не знаю, Яша. Ожесточения в душах людских полно, а веры в доброе товарищество – мало. Только без него – слаб человек. Ну и жизнь, Яша, сам видишь…
– Теперь мы не «буфер», вся Россия с нами!
– А где там на хлебе с маслом сидят, Яша?.. Большая страна – большие проблемы. Царя скинули, богатеев разбили, а нужду победить – многие годы нужны. Мы же, дорогой ты мой, совсем не за то бились, чтобы не было на земле нашей толстосумов. Если человек, Яша, в достатке живёт – ничего плохого в том нет. Другой вопрос – за счёт чего его достаток образовался или за счёт кого. Нельзя, чтобы один на труде многих жировал, сам к труду и ручек не прилагая. Все люди рождаются одинаковыми – голенькими, а не с золотой монеткой во рту. Трудись в полной мере – вот тогда и достаток твой заслуженный. А отобрать у богатого да меж нищими поделить – много ума не надо. Поделили, проели – дальше-то что? Снова искать такого, у которого можно отобрать и поделить? Так это – бандитизм чистейшей воды! И никакого человеческого счастья, никакой человеческой радости в этот нет и быть не может. Счастливая жизнь, Яша, это когда голова о куске хлеба не болит, потому как ты полезным делом занят и оно тебя кормит, и семью твою кормит, детишки не голодают, учатся и тоже к доброму делу навык получают… И что плохого, если живёшь ты в крепком хорошем доме, если на столе у тебя разносолов вдосталь, когда ты это своими руками и своим умом заработал?
– Когда ж такое будет, Батя… – задумчиво протянул Яков. – И жизни не хватит.
– Нашей, наверное, не хватит. Моей-то – уж точно! – засмеялся негромко Абрамов. – А ты у нас – парень молодой, всё ещё впереди.
– И моей не хватит, – Смородников серьёзно глянул бывшему командиру в глаза. – Это – песня долгая. Вона, сколь ещё гаденышей… Полным-полно вражин!
– Самый главный враг, Яша, не с обрезом или наганом за углом прячется да на грабёж ночью выходит. Самый главный враг, друже ты мой, друже, в нас самих сидит. Вот, скажи, – Абрамов улыбнулся, глядя на недоумённого Якова, – всегда ли ты и везде по совести поступаешь? Только честно!
– Хм… – Яшка ожесточенно поскрёб в затылке. – Правда твоя, командир… Быват, где-то и кривуна дашь…
– И я о том же, Яша. Не всегда дела и мысли наши одно и то же. А когда каждый…
– Да разве ж такое будет! – воскликнул Смородников.
– Будет, Яша. Нескоро, но когда-нибудь будет. Иначе для чего же человек на свет появился? Родиться – чтобы есть, спать, хитрить друг с другом, выкручивая свой личный интерес, а после помереть? Ты оглянись в человеческую историю, Яша. Как бы там ни было, а идёт человечество вперед. И не только от первобытной дубины к машинам и аэропланам. В головах-то – куда большие изменения происходят! Вчера, чтобы выжить, – один другого этой самой дубиной по башке бил, а сегодня? Сколько замечательных наших товарищей сложили головы за новую, счастливую жизнь! А ведь знали, на что идут. На пули, на пулемёты, на штыки, под шашки и шрапнель! Знали, что погибнут? Знали! А шли! За то, чтобы для других, Яша, – для других, понимаешь?! – эта самая счастливая жизнь приблизилась.
– Да уж… – Смородников зло посмотрел в тёмное окно. – У которых «хата с краю» – те еще гниды! В партизанстве, Батя, ты сам же видел: отобьём деревню, а местные – к бабам своим на печку, мол, чево дальше воевать-то, мы своё отстояли! Ух, суки!.. Да и щас-то не лучше. Вона, обывателя нашего читинского возьми. Под окошком человека грабят, истошным голосом на помощь зовёт, а эта скотина сидит себе за крепкими ставнями и носа не кажет!
– Ну, по сути, корень ты углядел, Яша, хотя, конечно, не все так просто. Безоружным на бандитский ствол переть – не большое геройство. Наоборот, глупость, наверное. А вот когда возможность есть, да просидел в тихом уголочке… То и говорю, что в головах надо многое у каждого из нас поменять. С себя и начинать. Вот та же ленковская шатия-братия… И чего бы они смогли, долго бы гужеванили, когда бы своих людей в милиции не имели?
– Да уж, проникли, гады, в самое сердце!
– А как так вышло, Яша? Почему проникли?
– Гнили и предательства полно…
– Ну а Лукьянов? Честно воевал, уголовного прошлого не имел…
– Купили и трусом оказался!
– Не без этого. Но главное, Яша, думаю в другом. Слабым оказался Лукьянов. Не верил по-настоящему в новую жизнь, только о своем интересе и думал. Убедил себя, что бандиты сильнее, что не справимся мы с ними. Вот и перелез на другую сторону баррикады. То, что себя этим не уберёг – само собой, по-другому и быть не могло… Но главный вред от Лукьянова и других бандитов в милицейском обличье, Яша, в том, что усилили они человеческий страх. Понимаешь? Вот, возьми простого горожанина. Страшит его бандитский разгул? Конечно, страшит. Кто спокойно отнесётся к постоянной опасности быть ограбленным или, того хуже, убитым? И что делать? Вооружаться до зубов и отбиваться от злодеев? Но все ли способны и у всех ли духа на такое хватит?
– Некоторый и от таракана шарахается, – грустно кивнул Яков.
– Вот на то и создается в любом государстве вооруженная сила для защиты населения. Армия – от врага извне, милиция – от внутренней нечисти. И гражданин спокойно осознает: государство его защитит. А получается, что когда этот гражданин обращается за помощью в милицию – там его опять же бандит караулит! Вот и выходит – некуда податься человеку, нет спасения от бандитского произвола! Что думает тогда человек о своем собственном государстве? Труха это, а не государство. Большая бандитская шайка – только и всего! И что, стало быть, простому человеку делать? А, Яша?
– Либо эту власть скинуть к чертям собачьим, либо бежать, куда глаза глядят, из такой страны!
– Либо стать покорной овцой, а ещё лучше – тоже бандитом!
– Это я понимаю, Батя! – Хмель окончательно покинул Яшку. – Чево уж тут не понять: в милицейских рядах самые чистые и твёрдые нужны, без гнили и червоточин, тогда и народ на милицию будет в надежде, а не шарахаться от неё. Надо таких и отбирать в наши ряды!
– Отбирать надо. Но и другое важно, Яша не меньше. С хорошей идеей надо жить в голове! А у нас, как нередко бывает? За властью в милицию идут. За властью над человеком. Вот выйду в сапогах начищенных – и падайте все ниц! Понимаешь?
– Чево ж не понять… Я и сам, быват, на жеребчике гарцую, и – словно со стороны на себя любуюсь: красив, пригож, силён! Разойдись, народ, власть едет! – с горьким сарказмом проговорил Яков.
– Вот! В самую точку! – обрадовался Абрам Иосифович. – Так болезнь и начинается. А когда страж закона заболел – дальше и всё государство заболеет, червоточинами покроется снаружи и изнутри. Вот тебе и труха в итоге!
– Тогда точно – и моей жизни не хватит, чтобы всё наладить по-человечьи… – Яшка подпёр щеку рукою и снова уставился в тёмное окно.
– Чего скис, боец революции! – засмеялся Абрамов.
– Да я не скис. Думаю… – проговорил Смородников. – Сложная же она штука, жизнь… И такой ты посредь её махонький, как муравей…
– Но заметь, Яшка, муравей не унывает! И тащит поклажу – поболе своего весу. Дюжит ведь?
– Дюжит.
– Вот и человек сдюжит, если в нём стержень крепкий. И неужто мало вокруг таких людей, с крепким стержнем? Разве огонь, в котором и мы с тобой побывали, и множество наших боевых товарищей – не закалил? Иль слабыми нюнями остались?
– Чево ж это нюнями! – повернулся к командиру Яшка. – Да мы…
– Знаю и верю, Яша! – Абрамов положил ладонь на сжатую в кулак Яшкину руку. – И потому вижу: будет твоя жизнь счастливой. Ты своё предназначение в ней понял. Помоги и другим понять. Тем, в ком стержень – твоего послабже.
Абрам Иосифович весело оглядел немудрёный стол.
– И давай, друже мой боевой, всё-таки выпьем по маленькой за всё хорошее. Ты меня давно знаешь – ни в Бога, ни в чёрта я не верю. Но, вот, тебе пожелаю: дай тебе, Бог, во всем удачи и твердости! А ещё, Яша, – долгой жизни, чтобы ножи и кастеты, пули бандитские да и хворобы чёртовы обходили тебя и твоих товарищей всегда стороной!