Глава 1. Убийца

Кит Талант был гадким парнем. Кит Талант был крайне гадким парнем. Возможно, вы сказали бы, что он был мерзким парнем. Но не самым паршивым, не наимерзейшим. Были парни куда гаже. Где? Ну, например, в воспаленно-горячем свете того универсама единых цен, — были они в бежевых фуфайках, с монтировками в руках, в каждом из них бултыхалось по упаковке «Особого», и была свалка-драка возле дверей, и грязные угрозы, и удар локтем по черной шее завывающей тетки, и потом — ржавая машина, в которой их поджидала блондинка… и прочь, прочь, чтобы сотворить еще что-нибудь, что-нибудь еще; все, что только понадобится. Что за рты красовались на лицах у этих наихудших парней, что за глаза полыхали на этих лицах! Внутри этих глаз — по крошечной неулыбчивой вселенной… Но нет. Кит не был гадок настолько. Он обладал спасительными добродетелями и не испытывал беспричинной ненависти к людям. Не ненавидел их просто так. Кругозор его был, по меньшей мере, многорасовым — да-да, вот так, бездумно, опрометчиво и беспомощно. Интимные свидания с женщинами самых разных оттенков кожи каким-то образом смягчили его сердце. У всех его спасительных добродетелей были имена. Как насчет Фетнаб и Фатим, которых он знал, Нкетчи и Игбал, Мичико и Богуслав, Рамсаверти и Раджавари?! Кит в этом смысле был человеком мира. Они были щелями в его угольно-черном панцире: всех их благословил Господь.

Хотя Киту нравилось в себе почти все, он ненавидел эти свои сулящие искупление черты. На его взгляд, они составляли его единственный значительный недостаток — один его трагический изъян. Когда подоспело время, в конторе возле погрузочной пристани на заводе, что стоит в стороне от шоссе М4 неподалеку от Бристоля, Кит, втиснувший огромную свою рожу в нейлоновый чулок с прорезями, глядя на непокорную женщину, которая, хоть и дрожала, не прекращала, однако, отрицательно мотать головой, и слыша, как Чик Пёрчес и Дин Плит орут ему: «Врежь ей! Врежь ей! Да мочи же ее, мать-перемать!» (он до сих пор помнит, как извивались, путаясь в нейлоновых сетях, их перекошенные рты), определенно не сумел в полной мере реализовать свой потенциал. Оказалось, что он неспособен повалить азиатку на колени и всячески колошматить ее, пока мужик в униформе не отопрет им сейф. Почему он лопухнулся? Почему, Китик, ну почему? По правде сказать, чувствовал он себя далеко не лучшим образом: полночи на каком-то проселке, в машине, пропитанной запахом горячих ступней постоянно отрыгивающихся громил; ни тебе позавтракать, ни опорожнить кишечник; а теперь, в довершение ко всему, ему повсюду виделась зеленая травка, свежие деревца, округлые холмы… К тому же Чик Пёрчес уже вырубил второго охранника, а Дин Плит вскорости перемахнул через прилавок и самовольно уложил тетку своим прикладом. Так что приступ малодушия, случившийся с Китом, ничего не изменил — за исключением перспектив его карьеры в вооруженных грабежах. (Тем, кто наверху, приходится круто, но круто приходится и тем, кто оказался на дне; с тех самых пор имя Кита стали поливать грязью.) Если б только он мог, он вырубил бы ту азиатку, с превеликой радостью. Просто у него не было… просто у него не было таланта.

После этого Кит раз и навсегда отказался от вооруженных ограблений. Повернулся к ним спиной. Занялся рэкетом. В Лондоне, говоря обобщенно, рэкет означает борьбу за наркоту; в той части Западного Лондона, которую Кит называл «домом», рэкет означал борьбу за наркоту с черными — а черные сражаются лучше белых, ибо, помимо других причин, они занимаются этим поголовно (среди них, так сказать, нет штатских). Рэкет действует через эскалацию, через превосходящую эскалацию: успех сопутствует тем, кто способен к экспонентному скачку, и тем, кто в силах постоянно повергать в смятение своей жестокостью. Киту потребовалось пережить несколько зубодробительных избиений и обнаружить у себя первые признаки привыкания к больничной стряпне — она ему начала было нравиться, — чтобы осознать наконец, что он не создан для рэкета. В очередной раз выздоравливая и проводя бóльшую часть времени в уличных кафе, которых на Голборн-роуд пруд пруди, Кит озадачился некоей загадкой. Почему это так выходит, что с черными парнями частенько подвисают белые девицы (причем всегда блондинки, всегда; вероятно, для достижения максимально возможного контраста), но вот белых парней с черными девицами нигде и не встретишь? Избивают ли черные парни белых, если те ходят с их девицами? Нет, или не слишком часто, хотя осторожность соблюдать следует — так, в его личном опыте длительные отношения с черными девицами случались крайне редко. Тогда почему же так происходит? Ответ явился ему во вспышке озарения. Черные парни избивают черных же девиц, которые гуляют с белыми! Ну конечно. Так намного проще. Он подивился этакой мудрости и извлек из нее урок — урок, который, в сердце своем, он воспринял гораздо раньше. Если хочешь насильничать, держись одних только баб. Держись тех, кто слаб. Кит бросил рэкет. Перевернул страницу и начал новую. Отказавшись от насильственных преступлений, Кит процветал и постепенно продвигался к самой вершине своей новой профессии: к преступлениям без насилия.

Кит стал работать кидалой, или жулио. Вон он стоит на углу улицы, с тремя или четырьмя своими коллегами-кидалами, они смеются и кашляют (они всегда кашляют), хлопают себя по плечам, чтобы согреться, и напоминают каких-то кошмарных птиц… В удачные дни он поднимался рано и долгие часы проводил за работой; он выходил в мир, в общество, намереваясь его кинуть. В аэропортах и на вокзалах Кит кидал народ своими «лимузиновыми услугами»; в рядах, вытянувшихся вдоль тротуаров на Оксфорд-стрит и Бишопгейт, он кидал народ своими поддельными духами и одеколонами (основными линиями были «Скандал» и «Ярость»); в задних комнатах лавок, сданных в краткосрочную аренду, он кидал народ непорнографичной порнографией… и повсюду на улицах он кидал народ с помощью перевернутой картонной коробки или молочной упаковочной клети и трех крапленых карт: «Найдите даму!» Частенько здесь, на улицах, — а время от времени и в остальных местах, — трудно было углядеть грань между насильственным преступлением и его маленьким ненасильственным братцем. Кит зарабатывал втрое больше, чем премьер-министр, но у него никогда не было денег: он ежедневно терял по целой куче в «Мекке» — букмекерской конторе, что на Портобелло-роуд. Ни разу не ушел оттуда с выигрышем. Ни единого. Порой он раздумывал об этом, когда, как это случалось ближе к полудню каждого второго четверга, стоял, облаченный в дубленку, склонив голову над страничкой о скачках, в очереди за пособием по безработице, чтобы затем опять поехать на Портобелло-роуд. Вот так жизнь Кита могла бы и пролететь поверх ускользающих лет… Никогда у него не было того, что требуется, чтобы стать убийцей; у него самого — не было. Ему нужна была жертва, та, чье предначертанье — быть убитой. Иностранцы, что толпились возле его коробки или молочной клети, — веснушчатые америкашки с зубами, как у собак, или япошки, пристально глазеющие сквозь свои непременные линзы, — так никогда и не могли найти даму. Но Кит — дело другое. Кит нашел ее.

У него, конечно, уже была дама, крошка Кэт, которая не так давно подарила ему ребеночка. В общем и целом, Кит ничего не имел против ее беременности: это, как он любил пошучивать, оказалось новым и весьма удобным способом упрятать женушку в больницу. Он решил, что назовет новорожденного Китом — Кит Мл. У Кэт, что весьма примечательно, были иные мысли на сей счет. Но Кит был несгибаем, поколебавшись всего лишь раз, когда ему показалось забавным назвать младенца Клайвом — в честь своей собаки, большой, стареющей и непредсказуемой восточно-европейской овчарки. Потом снова передумал: быть ему, стало быть, Китом… Завернутый в голубые пеленки, младенец вместе с матерью прибыл домой. Кит самолично помог им выбраться из кареты «скорой». Пока Кэт хлопотала насчет ужина, Кит сидел возле краденого камина и хмуро взирал на вновь прибывшее чадо. С чадом было что-то не так, был в чаде некий существенный изъян. Беда была в том, что чадо оказалось женского пола. Кит глубоко погрузился в самого себя — и оправился от горя. До Кэт, чьи колени в это время холодил линолеум, донеслось его бормотание:

— Китетта. Китена. Кита. Китина.

— Нет, Кит, — сказала она.

— Китнэб, — сказал Кит с видом медленного приближения к открытию. — Нкети.

— Нет, Кит.

— …п-почему, мать-перемать, она такая желтая?!

Несколько дней спустя Кит, случись его жене время от времени обращаться к их малышке как к Ким, поносил ее или же шмякал об стену уже без особой убежденности. В конце концов, одного из героев Кита, одного из его богов звали именно Ким. И Кит всю эту неделю жульничал крайне усердно, кидал, казалось, всех на свете, особенно свою жену. Итак, Ким Талант была им признана — Ким Талант, крошка Ким.

У парня были далеко идущие планы. Он мечтал пойти до самого конца; он отнюдь не лодырничал. У Кита не было ни желания, ни намерения оставаться кидалой до конца дней своих. Даже ему это занятие казалось деморализующим. И простой кидняк никогда не доставит ему того, на что он зарится; не увидит он потребных ему товаров и услуг, пока не одержит, скажем, ряд решительных побед на скачках. А удача продолжала отворачиваться от него… Он чуял: Кит Талант призван сюда для чего-то не совсем обычного. Справедливости ради надо отметить, что убийство не приходило ему на ум, пока не приходило, разве только как некая призрачная потенция, предшествующая любой мысли или действию… Характер — это судьба. От судей, подружек, от офицеров по надзору Кит частенько слыхал, что у него «слабый характер», с чем всегда с готовностью соглашался. Но следовало ли из этого, что ему уготована невзрачная судьба?.. Проснувшись рано поутру из-за того, что Кэт, спеша к малышке Ким, неловко выбралась из постели, или же вклинившись в одну из автомобильных пробок, которые настырно и однообразно пакостили каждый из его дней, Кит в воображении своем видел нечто совсем иное — ему представлялись богатство, слава и нечто вроде блистательной неуязвимости для закона… хромированные ступеньки возможной будущности в чемпионате мира по игре в дартс!

Всю свою жизнь Кит был дартистом — или метателем дротиков — или лучником, начиная с некрашеной кухонной двери, которую он истыкал ножичком в детстве; но в последнее время он посерьезнел. Разумеется, он всегда выступал за свой паб и следил за событиями в любимом виде спорта: казалось, можно было расслышать пение ангелов, когда по вечерам — особенным вечерам, три или четыре раза в неделю — Кит выкладывал сигареты на ручку кушетки, готовясь смотреть по телевизору соревнования по метанию. Теперь, однако, у него были кое-какие замыслы, простирающиеся и по ту сторону экрана. К собственному тщательно скрываемому изумлению, Кит попал в число последних шестнадцати в «Лучниках-Чемпионах» — ежегодных соревнованиях по метанию дротиков, в коих он беспечно решился участвовать несколько месяцев назад, последовав совету различных друзей и почитателей. В конце этого пути он мог быть обогрет счастливой случайностью выхода в транслируемый по ТВ финал, чеком на пять тысяч фунтов и участием в игре на выбывание, тоже транслируемой, с самим Кимом Твемлоу — его героем, образцовым дартистом, лучшим во всем мире… К тому же, да, к тому же его ждало ТВ.

А ТВ было едва ли не единственным, чего у него не было, и там кишели все те, кого он не знал и кем никогда не мог стать. ТВ было огромной магазинной витриной, слегка освещенной, о которую Кит расшибал себе нос. Теперь же среди мечущихся пылинок и невероятных призов ему виделся дверной проем — или стрела — или зовущая его рука (с дротиком), и все вокруг твердило: ДРО-ТИ-КИ! Дартс! Дротики-профи. Чемпионат мира по метанию. Он уже много часов торчал в своем гараже и все не мог оторвать взгляда от несказанной, сердце разбивающей красоты новехонькой доски для игры в дартс, украденной им в тот самый день.

Великолепный анахронизм. Кит с пренебрежением относился к возможностям и преимуществам современного преступника. У него не было времени на гимнастические залы, причудливые рестораны, миленькие бестселлеры и заграничные поездки. Он никогда не тренировался физически (если не считать грабежей, спасения бегством и получения побоев); никогда не выпил ни бокала хорошего вина (разве только в тех случаях, когда ему было уже совершенно все равно, что пить); никогда не читал книг (за исключением пособия «Дартс: овладение дисциплиной»); и никогда не покидал пределов Лондона. Только единожды. Когда отправился в Америку…

Он отправился туда с другом, который тоже был молодым жулио, тоже увлекался игрою в дартс и имя которого тоже было Кит: Кит Дубль. Самолет оказался переполнен, и двое Китов сидели в двадцати рядах друг от друга. Они укрощали свой страх убийственным пьянством, заигрыванием со стюардессами, похлопыванием по сумкам, полным беспошлинного добра, а также тем, что примерно каждые десять секунд орали: «Твое здоровье, Кит!» Можно вообразить изумление остальных пассажиров, слух которых за семь часов полета зарегистрировал более тысячи таких выкриков. После высадки в Нью-Йорке Кит Талант был помещен в государственную лечебницу на Лонг-Айленде. Тремя днями позже он сумел доковылять до лестничной площадки, чтобы перекурить, и встретил там Кита Дубля. «Твое здоровье, Кит!» Оказалось, что обязательная медицинская страховка распространялась и на случаи алкогольного отравления, так что все были счастливы — и стали даже еще счастливее, полностью оправившись ко времени обратного перелета. Теперь Кит Дубль занимается рекламой и частенько бывает в Америке. Наш же Кит не предпринял повторной попытки: он, как и прежде, работает кидалой на лондонских улицах.

Ни мир, ни историю невозможно переделать таким образом, чтобы из Кита вышел какой-то толк. Неподалеку от Плимута, штат Массачусетс, вверх по побережью, с незапамятных пор возлежит огромный валун, и о нем ходит слух, что это первый клочок Америки, на который ступили ноги отцов-пилигримов. Так вот, чтобы осуществились чаяния тех, кто хотел бы надлежащего хода истории, этот первый образчик штатовской недвижимости, идентифицированный в восемнадцатом веке, следовало бы передвинуть поближе к берегу. Чтобы осуществился Кит, чтобы из него хоть что-то могло получиться, пришлось бы переделать всю планету — лишь повсеместная смена декораций могла бы обеспечить столь колоссальные преобразования на задворках его сознания. И тогда утрамбованному лицу пришлось бы смяться и сморщиться.

Кит не был похож на убийцу. Он походил на собаку убийцы. (Не в обиду Клайву, Китову псу, который появился у него задолго до описываемых событий и ни в малейшей степени не напоминал своего хозяина.) Кит походил на собаку убийцы — близкого приятеля потрошителя, расчленителя трупов или гробокопателя. Глаза его излучали некое странное сияние: на мгновение оно напоминало о здоровье — здоровье спрятанном, спящем или отсутствующем еще по какой-то таинственной причине. Его глаза, хоть частенько и наливались кровью, казалось, обдавали холодом. Собственно, из них так и хлестало светом. Но этот односторонний блеск не был ни привлекательным, ни ободряющим. Глаза его были — телевидение. Что до лица, то его вы назвали бы львиным, — оно было отекшим от назойливых желаний и таким же сухим, как мягкая шкура льва. Шевелюра Кита — краса, так сказать, его венчающая — была густой и пышной; однако же всегда казалось, что он недавно ее вымыл, плохо прополоскал, а затем, все еще скользкую от дешевого шампуня, медленно сушил в каком-нибудь пабе — в парах алкоголя, в желтоватых клубах сигаретного дыма. О, эти глаза, их городская жестокость… Как душераздирающая веселость педиатрической лечебницы, не имеющей собственных фондов («Добро пожаловать в палату Питера Пэна»), или как кремовый «роллс-ройс» какого-нибудь преступника, припаркованный в сумерках между станцией метро и цветочным киоском, глаза Кита Таланта сияли готовностью на что угодно во имя Денег. Но убийство? Его глаза — достаточно ли было в них крови для этого? Не теперь, пока еще нет. Где-то внутри у него был запрятан этот талант, но, чтобы дать ему раскрыться, необходима была жертва, необходима была та, чье предначертанье — быть убитой. И вскоре он найдет свою даму.

Или она найдет его сама.

Чик Пёрчес. Чик. До чего же неподходящее имя для прославленного громилы и сексуального маньяка! Уменьшительное от Чарльз. В Америке это Чак. А в Англии, как видно, Чик. Какое-то имя. Какая-то страна… Я, конечно, пишу эти слова в благоговейной тишине, наступившей после того, как завершил первую главу. Пока что не осмеливаюсь ее перечесть. Интересно, осмелюсь ли хоть когда-нибудь.

По причинам, пока не вполне мне понятным, я, кажется, взял этакий веселенький, слегка заносчивый тон. Он может представляться несколько затхлым, подгнившим: точь-в-точь как Кит. Надо, однако, помнить: Кит современен! современен! современен! Так или иначе, я полагаю, что смогу четко дать понять это. А вскоре я окажусь лицом к лицу и с жертвой, с той, чье предначертанье — быть убитой.

Славно было бы пораспространяться сейчас на тему того, «как это здорово, как это здраво»: спустя все эти годы ничегонеделания просто взять да усесться, чтобы безотрывно писать прозу. Но давай не очень-то обольщаться. Все это происходит на самом деле.

Откуда, к примеру, я знаю, что Кит работает кидалой? Да потому что он пытался кинуть меня — по дороге из Хитроу. Я стоял под вывеской, возвещавшей «ТАКСИ», около получаса, когда ярко-синий «кавалер» выписал второй круг и подался к стоянке. Шофер выбрался наружу.

— Такси, сэр? — сказал он, подхватывая мой чемодан — причем, если говорить честно, совершенно профессиональным манером.

— Это же не такси.

На что он сказал:

— Никакого риска! А такси вы здесь все равно не заполучите. Ни в коем разе.

Я спросил о цене, и он назвал мне какую-то заоблачную сумму.

— Ведь это же, блин, «лимо», — пояснил мне он.

— Какой, к черту, «лимо», — обычная тачка.

— Ладно, братан, мы же поедем по счетчику, — идет? — оттарабанил он, но я уже вскарабкался в пассажирский отсек и вырубился — задолго до того, как мы тронулись с места.

Какое-то время спустя я проснулся. Мы приближались к Слау, и на счетчике значилась сумма: 54 с полтиной фунта.

— Слау?..

Взгляд его бдительно полыхал, устремленный на меня в зеркальце заднего обзора.

— Погоди-ка, погоди-ка, — начал я.

И все потому, что был я болен и вообще не в себе. В жизни не чувствовал себя храбрее. Силы меня так и переполняли — я это чуял нутром. Вроде как ищешь нужные слова — и они находятся, и от этого выправляется позвоночник.

— Слышь, ты. Я знаю, куда мне надо. Я сюда приехал вовсе не для того, чтоб повидать Хэрродз — или Букингемский дворец — или там Стрэтфорд-на-Эвоне. Я что, сказанул тебе: двадцать фунтов? И за мной Трафальгарская площадь и все лондонские бары? Слау? Валяй-валяй. Ежели это похищенье или убийство, то нам есть о чем поговорить. А ежели нет, то доставь-ка меня в Лондон за ту сумму, о которой мы сговорились.

Он стал неторопливо перегибаться через сидение. О господи, пронеслось у меня в голове, да это же и впрямь убийство. Когда он полностью обернулся, я увидел у него на лице доверительную ухмылку.

— Да ладно, — сказал он, — все нормально, не бухти. Я увидел, что ты задрых, вот и подумал: «Раз уснул, то и пусть поспит как следует. Это на пользу, я знаю. А я тем временем заскочу к своей мамаше». На это, — дернув головой, он с пренебрежением кивнул на счетчик, который был довольно любопытной конструкции и, возможно, не фабричного, а самопального производства и сейчас показывал уже 64 фунта 80 пенсов, — не обращай внимания. Ты же не против, дружище? — Он указал на засыпанные гравием дорожки и ряд сдвоенных особняков. Я теперь видел, что мы находились в каком-то спальном районе, кое-где виднелись клочки зелени, а магазинов и учреждений не было и в помине. — Она вроде как нездорова. Я на пять минуточек, идет?

— А это что? — спросил я, имея в виду звуки, которые доносились из автомобильного радиоприемника, — увесистые удары, сопровождавшиеся насмешливыми выкриками.

— Это — дартс, — сказал он и выключил радио. — Я пригласил бы тебя зайти, но — матушка моя совсем старенькая. Держи-ка. Прочти вот это.

Итак, я остался сидеть на заднем сидении «кавалера», а мой водитель отправился повидаться со своей матерью. На самом деле, однако, ничего подобного не было. Чем он занимался на самом деле (об этом он с гордостью поведал мне позже), так это кувыркался с едва одетой Энэлайз Фёрниш: пристроившись к ней сзади, он избороздил с нею всю гостиную (причем она выступала в роли чего-то вроде тачки), пока ее теперешний покровитель, работавший по ночам, спал в комнате наверху, сотрясая все вокруг своим легендарным храпом.

Я держал в руках буклетик из четырех страниц, сунутый мне убийцей (хотя, конечно, он пока еще не был убийцей, он был лишь на пути к этому). Сзади там красовалась цветная фотография королевы и грубо надпечатанное изображение флакона духов: «Ярость — от Амброзио». Спереди помещалось черно-белое фото моего водителя с не вызывающей доверия улыбкой, подпись «Кит Талант», а также следующее:

● Водительские и курьерские услуги;

● Собственный лимузин;

● Консультации по игре в казино;

● Предметы роскоши и приобретение товаров от известнейших производителей;

● Обучение игре в дартс;

● Лондонское представительство миланской фирмы «Амброзио», специализирующейся в области парфюмерии и мехов.

Далее следовала кое-какая информация о духах — «Скандале», «Ярости» и некоторых менее распространенных сортах, именовавшихся «Мираж», «Маскировка», «Двуличность» и «Жало». Ниже, в двойных кавычках, имела место надпись: «Я — Кит, это имя запомнить пора. Духи для меня — это вроде игра», а затем давался адрес и телефон. Две страницы в середине буклетика были пусты. Я сложил его и сунул во внутренний карман, совершенно бесцельно; однако впоследствии он оказался для меня бесценен.

Нетвердой походкой, по пути дважды невзначай поправив поясной ремень, Кит вернулся к машине по садовой дорожке.

На бесстыже лгущем счетчике значилось 143 фунта 10 пенсов, когда машина наконец доехала и я опять проснулся. Чувствуя себя как после повторного полета в самолете, я медленно выбрался из сонного, трейлерного какого-то запаха, воцарившегося в салоне, и выпрямился перед домом — домом огромным, как старинный вокзал.

— Штаты? Мне там нравится, — говорил Кит. — Нью-Йорк? Да, обожаю. Мэдисон-сквер, Центральный парк. Обожаю эти места. — Он взял из багажника мой чемодан и вдруг, вздрогнув, остановился. — Да это же церковь… — удивленно проговорил он.

— Раньше здесь был дом священника, викария или кого-то в этом роде, — пояснил я, указывая на доску с надписью, закрепленную высоко в каменной кладке. Надпись гласила: «Год 1876 от Рождества Христова».

— 1876! — воскликнул он. — Значит, какой-то викарий жил в эдаком доме!

По лицу Кита было ясно, что он сейчас недоумевает по поводу трагического упадка спроса на викариев. Что ж, людям по-прежнему требовалось то, для получения чего викарии разного рода некогда служили посредниками. Но сами викарии были теперь не нужны.

Не выказывая ни малейшего признака любезности, Кит втащил мой чемодан в огороженный сад, находившийся перед домом, и подождал, пока я возьму ключи у живущей на первом этаже привратницы. Что дальше? А вот что: в повседневной жизни не так уж часто сталкиваешься со скоростью света — только когда ударяет молния. Скорость звука более привычна: взять какого-нибудь мужика с молотком в отдалении. Но, так или иначе, преодоление звукового барьера — явление довольно неожиданное, и именно оно заставило нас с Китом съежиться: совокупный звон двигателей трех реактивных самолетов, раскатившийся по крышам близлежащих домов.

— О господи, — сказал Кит. И я сказал то же самое.

— Что это такое было? — спросил я. — Что еще за штуки?

Кит невозмутимо пожал плечами, напустив на себя несколько высокомерный вид.

— Тайна, покрытая мраком, не иначе. Все в этом духе обычно покрыто мраком.

Мы вошли во вторую парадную дверь и поднялись по широкой лестнице. Думаю, мы были в равной мере впечатлены роскошью и благоустроенностью квартиры. В ней, должен признать, сочеталось все на свете. Этакий богатый притон. Проведя здесь несколько недель, даже великий Пресли начал бы изнывать по элегантной простоте своего «Грейсленда». Кит окинул все, что там было, жестким, но профессиональным взглядом грабителя. Во второй раз за это утро я бесстрастно рассматривал перспективу быть убитым. Через десять минут Кит выйдет отсюда, неся на плече мою сумку, полную самых разных дорогих вещиц… Но вместо этого он спросил, кто обитает в этой квартире и чем таким он занимается.

Я сказал ему. Кит посмотрел на меня скептически. Вообще-то это и не было верным.

— Главным образом, для театра и ТВ.

Теперь ему все стало ясно.

— Для ТВ? — переспросил он восторженно.

По какой-то причине я добавил:

— Да я и сам на ТВ подвизаюсь.

Кит кивнул, и лицо его в значительной степени прояснилось. В нем даже появилось что-то смиренное, и, должен сказать, меня тронул этот его смиренный взгляд. Конечно (думал он), все телевизионщики знают друг друга; они летают из одного огромного города в другой и одалживают друг у друга квартиры. Здравый смысл! Да, позади всей внешней озабоченности ярких глаз Кита явно крылось лелеемое им видение некоей небесной элиты, рассекающей тропосферу то в одну сторону, то в другую — наподобие телевизионных спутников, поверх всего, поверх всего этого.

— Да… Что ж, я и сам появлюсь на телевидении. Во всяком случае, надеюсь. Через месяц-другой. Так, игра в дартс.

— Дартс?

— Угу, дартс.

Тогда-то это и началось. Он пробыл у меня три с половиной часа. Люди поразительны, правда же? Они расскажут вам обо всем, дайте им только время. А я всегда был превосходным слушателем. Я был слушателем одаренным. И мне действительно хотелось обо всем этом услышать — уж не знаю, почему. Конечно, на той стадии это меня еще совершенно не занимало; я понятия не имел, что происходило, что готовилось произойти прямо у меня перед глазами. Через пятнадцать минут я уже услышал (и с самыми шокирующими подробностями) об Энэлайз — и об Игбале, и о Триш, и о Дебби. Лаконично, но ничуть не смущаясь, он поведал мне о жене и о дочери. А потом всю эту историю о преступлениях, связанных с насилием, и о Чике Пёрчесе. И о Нью-Йорке. Я, правда, не скупился на выпивку — пиво, немецкое пиво в изобилии громоздилось в холодильнике Марка Эспри, словно бомбы, уложенные в бомбометатели. В конце концов он взял с меня 25 фунтов за свои услуги (возможно, это особая такса для телевизионщиков) и подарил мне шариковую авторучку в форме дротика, которой я сейчас и пишу эти строки. Кроме того, он сказал мне, что его можно найти каждый полдень и каждый вечер в пабе под названием «Черный Крест», что на Портобелло-роуд.

И я найду его там, совершенно верно. Так же, как найдет его там дама.

Когда Кит ушел, я тотчас отправился на боковую. Не очень-то активное участие я принял в обсуждении его дел. Двадцать два часа спустя я снова открыл глаза, и меня встретило отнюдь не желанное зрелище, весьма меня удручившее. Я сам, собственной персоной, отраженный в зеркале на потолке. У изголовья тоже было зеркало, как и на противоположной стене. Там была целая комната зеркал, настоящий зеркальный ад… Я взглянул — и нашел, что выгляжу нехорошо. Я, казалось, о чем-то молил, просил о чем-то самого себя. Доктор Слизард говорит, что мне придется мириться с этим месяца три, а потом все переменится.

С тех пор я несколько раз выходил из дому и бродил по окрестностям; да, совершил несколько робких вылазок. Первая же вещь, которую я заметил на улице (я едва на нее не наступил), поразила меня как нечто, что я принял было за квинтэссенцию Англии: промокшая в луже булка белого хлеба, похожая на мозги животного, гораздо более тупого, чем любая овца. Пока, однако, мне не кажется, что здесь все так уж гадко, как утверждают некоторые. По крайней мере, все более или менее понятно. Уезжал я на десять лет, и что здесь происходило? Десять лет Относительного Упадка.

Если Лондон — это паб, и вы хотите знать о нем все, то куда вы пойдете? Вы пойдете в лондонский паб. И то краткое, единственное происшествие в «Черном Кресте» привело в движение все повествование. Кит Талант — фигура беспроигрышная. Кит просто великолепен. А я сейчас усиленно изучаю третьего нашего приятеля — призрачного глупыша-голубка, Гая Клинча, который, к ужасу моему, кажется по-настоящему приятным человеческим существом. Оказывается, я наделен поразительной способностью втираться в доверие. Но ничто в этом мире не происходит без участия какой-нибудь девушки. Ни черта я не верю, ничуть не надеюсь на то, что хоть что-нибудь может произойти без девушки. Николь Сикс — просто чудо, она способна дать нам абсолютно все. Она подходит мне как нельзя лучше. И теперь она все возьмет в свои руки.

Англичане, господь их прости, любят поговорить о погоде. Но в наши дни и все остальные на этой земле склонны заниматься тем же. Ведь именно теперь погода каким-то образом перестала зависеть от состояния атмосферы и, в некотором смысле, не поддается даже метеорологии (так можно ли в самом деле именовать ее погодой?). Говорят, что так оно и будет до самого конца лета. Я ничуть не против, но только с одной оговоркой. Не в тот год все это случилось — случилось это в год странного поведения. Меня это настораживает. Погода, если мы по-прежнему будем называть ее так, часто выдается прекрасной, но, кажется, она едва не доводит меня до истерики — как, впрочем, и все остальное, что происходит сегодня.