Глава 10. Домашняя библиотека Кита Таланта

Кит нажал на клавишу «Пауза» и достал из кармана пиджака книгу, что дала ему Николь. Взвесив ее в руке и оценивающе осмотрев с разных сторон, он, чуть слышно пришептывая, прочел: «ОН был сыном бродяги — но жил и любил, словно лорд. ОНА была дочерью высшего света — и он ее свел в могилу». Кит прокашлялся и продолжил: «История неруко… неурко… неукротимой страсти Хитклиффа к сестре, которой у него никогда не было». Он читал еще какое-то время, мучительно искривляя губы и сильно морща лоб. Затем прервался, уставился куда-то в потолок и подумал: «Китклифф!.. Низкого происхождения, он быстро добился всего. Женатый на Кэтлин, у пташек отказа не знал. Немало ходил он налево, одна среди всех выделялась. Богата и благовоспитанна, по Китклиффу сохла она. И вот день настал, и в постели они оказались вдвоем. Со страстью неукротимой…» Он взглянул на лицевую сторону обложки, встал и присоединил подарок Николь к другим книгам своей библиотеки.

Их было немного: «Дартс»; «Мир древностей»; «Дартс. Ежегодник»; «Собаки. Ежегодник»; «На двойном: История Кима Твемлоу», автор Ким Твемлоу (при участии Дирка Смокера); а также краткая история — обернутая в полиэтилен и ни разу не открывавшаяся — того полка, в котором кашеварил и из которого впоследствии дезертировал его отец во время Второй мировой войны. Костюмированная драма, подумал Кит. Старинная хренотень для старых хрычей. Классовая система, мать ее так.

ТВ! — думал Кит. — Видео! Дайнакорд! Меморекс! Джи-Ви-Си! Вот это — жизнь… Кит отжал клавишу «Пауза» и стал смотреть ТВ дальше. Точнее, «смотреть» ТВ — смотреть его на свой, на Китовый лад. Так уж он привык. Каждый вечер на видео записывалось по шесть часов того, что вещалось по ТВ, а он, явившись домой из «Черного Креста», из «Голгофы», от Триш Шёрт или еще черт знает откуда, выводил это на экран. В три утра кое-что могло еще передаваться и напрямую — какие-нибудь старые фильмы, например (Кит, по правде сказать, скучал по дико похотливому и кровожадному полицейскому сериалу); но он не мог более смотреть телевизор с обычной скоростью, недоступной перемотке, неподвластной тирании его коричневого от курева большого пальца. Пауза. Медленно. Поиск Картинки. Чего он искал, так это сцен, связанных с сексом, насилием и — иногда — деньгами. Шестичасовые свои записи Кит просматривал на высокой скорости. Зачастую на все про все хватало двадцати минут. Приходилось, конечно, быть начеку. Кадр, достойный того, чтобы украсить им гаражную стенку, он мог различить и на Супербыстрой Перемотке Вперед. Затем — Перемотка Назад, Медленно, Стоп-Кадр. Юная танцовщица не спеша разоблачается перед зеркалом; в грудь старику-полицейскому всаживают сразу из двух стволов; американский особняк. А лучшими были сцены, в которых сочетались все три мотива разом. Скажем, нефтяной барон по-свойски отдраивает милашку-по-вызову в номере престижного отеля. Или там — грабители банка долго и обстоятельно дубасят хорошенькую кассиршу… Кроме того, он смотрел большинство экранизаций Лоуренса, Драйзера, Достоевского, Конрада — и все то, о чем велась полемика в телепрограмме, прилагавшейся как вкладыш к излюбленному его таблоиду. Что касается телочек, то их скорее можно было отыскать в чем-то вроде «Змейки в перьях», нежели в чем-то вроде «Агента из Вегаса». Хотя Кит отнюдь не был в восторге от этих молоденьких красоток, от их детских платьиц с оборочками. Ни в коем разе. Сбор урожая с экрана заканчивался у него обычно очень быстро, но кое-что, как он обнаружил, требовало потом нескольких дней, а то и недель тщательного изучения. Женский реслинг, к примеру. Или же тюрьмы для прекрасного пола. Тело женщины крошилось на глазах у Кита раз по двадцать за ночь: астрономическое число грудей и животов, лодыжек, голеней, ляжек… Вот его большой палец от Быстрой Перемотки переметнулся к Перемотке Назад, а затем к Воспроизведению, и Кит приготовился смаковать самые первые, еще до титров, кадры фильма о серийном убийце. Пташка бежит через ночной парк. Психопат — за ней по пятам, он уже близко…

— Эньла… Эньла… Эньла…

Кит тяжело и протяжно вздохнул, пришлепнув губами. Малышка пробуждалась к жизни: ее притязания, гортанные ее требования уделить ей внимание можно было различить в промежутках между треском разрываемой блузки и хрусткой колотьбой по голове жертвы. Удручающая малогабаритность квартиры, ужасающая скудость всех ее площадей часто ввергала Кита в уныние. Но была в этом и одна положительная сторона. Кит не прекращал орать: «Кэт, Кэт!» — стуча при этом свободным кулаком в стену, пока не услышал, что та вывалилась из постели. Его крики и удары вызвали череду ответных криков и ударов — ближайшие соседи по дому выражали ему свой протест. Тогда Кит еще немного покричал и постучал по стене, отнесясь, быть может, к этому делу с особым рвением из-за нового дружка Игбалы. Появилась Кэт. Она очень устала, но Кит устал еще больше — по крайней мере, так он утверждал. До трех часов его не было дома — он добывал магнитофоны из припаркованных возле домов машин. Работа обескураживающая: раскурочить стекло с неизбежным плакатиком «МАГНИТОФОН УЖЕ УКРАДЕН» — а ночь-то ветреная, а повсюду-то стекла — и убедиться, что магнитофон уже украден. Пятнадцать таких ходок — и все, чего ты хочешь, это прийти домой и славно перекусить: свининкою под кисло-сладким соусом да полудюжиной милфордовских оладий.

— Гос-споди… — сказал он.

Пятью минутами позже Кит поимел уже семь или восемь смертоубийств в этом самом своем фильме о маньяке. Он добрался до отменного кусочка — до очень-очень классного кусочка. Отмотав пленку назад, он нажал на клавишу «Медленно». Рыжеволосая самочка выбирается из ванны и тянется за… Вау! Лобок промелькнул ненароком! Поразительно, просто поразительно, даже для наших дней. Все, что от тебя требуется, это немного терпения. Немного усердия и прилежания. Хотя когда они просто голые, до последней ниточки, этого недостаточно. Хочется, чтобы это… чтобы это хоть чем-то было обрамлено. Пояс для чулок вполне бы сошел. Да что угодно. Мысли Кита обратились к Энэлайз Фёрниш, которая, на его взгляд, склонна была к заблуждению прямо противоположному. Лифчик с дырочками для сосков — что еще за херня! С души воротит, до того глупо. Не говоря уже, блин, об ее трусиках. Обо всех этих, блин, оборочках да бахромочках. Это ж, блин, все равно, что улечься в постель с мешком, набитым тряпками… Так, рыженькая накинула на себя легкий халатик, а тень за ее спиной распрямилась. Даже это лучше, чем ничего. Она все еще мокрая, и прекрасно видны очертания. А вот и шизик со своей колотушкой. Оглянись же, милая! Бух…

— Кит?

— Подержишь ее, чтобы отрыгнула? Хоть секундочку?

— Не могу. Телевизор смотрю, блин.

— У нее икота, а у меня что-то так голова кружится…

Нельзя не признать, что Кэт никогда не обременяла Кита малышкой, если только не случалось чего-то совсем уж из ряда вон выходящего. Не вставая со стула, он слегка повернулся, потянулся через плечо и распахнул дверь в гостиную. Да, Кэт надо отдать должное — она, кажется, была на грани самого настоящего обморока: касаясь одним коленом пола, она привалилась спиною к стене, а малышка как-то неловко изогнулась в ее руках. Кит поразмыслил об этом.

— Ладно, тогда давай ее сюда, — сказал он. — Господи, да что такое с тобой?

Он продолжал смотреть телевизор, но теперь уже с Ким на коленях. Потом он даже встал на ноги и немного походил, слегка подскакивая, чтобы быстрее успокоить заходящееся от икоты дитя. Прошло по меньшей мере три минуты, прежде чем он начал во весь голос призывать Кэт; он звал ее, пока она не появилась с согретой бутылочкой, — и Кит наконец получил хоть немного покоя. Он просмотрел убийство рыженькой с полдюжины раз и тщательно исследовал ее саму, то и дело нажимая на клавишу «Стоп-Кадр». Поскольку была пятница, а по пятницам Кит занимался домашней работой и вообще всячески помогал по хозяйству, то он выключил телевизор, поставил в раковину свою кофейную чашку, сводил на прогулку собаку (или, если быть точнее, постоял в нетерпении возле подъезда, покуда Клайв обгаживал пешеходную дорожку), быстро умылся, разделся (уложив всю одежду аккуратной стопкой — или, по крайней мере, одной кучкой — на полу в гостиной), улегся и растолкал Кэт, чтобы кинуть ей палку. Расталкивать ее пришлось довольно долго, а вот палка долгоиграющей не получилась — этому помешали и рыженькая в мокром халатике, и Триш Шёрт, стоящая на коленях, и Николь Сикс с этим толстым денежным дулом, торчащим под ее чистыми белыми трусиками.

Кит отвернулся от жены и долго еще лежал без сна, обуреваемый неистовой жаждой богатства и всего, что оно может дать.

Когда Николь спросила Кита, осторожен ли он в амурных делах, умеет ли держать язык за зубами, когда дело касается женщин и секса, не треплется ли об этом с приятелями, Кит кашлянул и сказал: «Да ни в ком разе. В жизни со мной такого не бывало». Это было неправдой. Это ни в коей мере не соответствовало действительности. Он всегда все выбалтывал. Когда дело касалось сплетен об интимных делах, Киту не было равных: он, так сказать, был представителем изустной традиции, притом — единственным ее представителем.

Кит знал, что это его изъян. Ах, как хорошо он это знал! Он прекрасно понимал, что это его слабое место, потому что постоянно попадал из-за него в разные передряги. А еще все осложняло одно обстоятельство: он принадлежал к тем парням, которые даже до женитьбы не в состоянии обойтись без постоянной цыпы-пташки, которая сидела бы дома, занималась хозяйством и которой бы он изменял. Кит пробовал было обойтись без постоянной подружки, и последствия такого распыления неизменно носили характер драматический. Так, значит, тем больше причин держать, если можешь, свой рот на замке! Молчание, говорят, золото…

О, сколько, сколько раз он, еще не вполне остывший после дела, обнаруживал, что хвастает очередной победой перед дружком или мужем той самой цыпки, которую только что опрокинул! Бывал и другой вариант: выяснялось, что хвастает он очередной своей изменой перед отцом или братом той самой пташки, которой только что изменил. Горе горькое, горе ругливое… В первые дни после женитьбы Киту случилось оказаться на грани фола даже и с Кэт — он едва-едва удержался, чтоб не попотчевать ее горячей новостью о своем не освященном узами брака постельном подвиге. Кроме того, и это куда печальнее (как он страдал от этого: попреки, несущиеся вслед, плюс угрызения совести), в спешке он постоянно портачил, тяп-ляпил, халявил со своими победами — и все потому, что ему невтерпеж было поскорее вернуться в свой паб и выложить корешам все подробности. Он готов был останавливать прохожих на улицах и рассказывать им об этом. Готов был давать объявления в газеты. Он мечтал бы, чтоб об этом сообщали в десятичасовых новостях. Бип! Безработица: обнадеживающие цифры. Бип! Кит Талант отоваривает очередную женщину: об этом чуть позже. Бип! Всем и каждому он жаждал рассказывать о своих женщинах, о сексе.

Кит обожал сплетничать об амурных делах. Но что он мог рассказать о Николь?

Даже ни поцелуйчика… При обычных обстоятельствах сошло бы и откровенное вранье, и в голове у Кита был уже заготовлен вступительный абзац (начинающийся словами: «Эти шикарные заграничные штучки — самые что ни на есть никудышные!»). Но обстоятельства обычными не были. Разговору, которого жаждал Кит, разговору, в котором он болезненно нуждался, надлежало «иметь место быть» либо с барменом Годом, либо с Шекспиром — оба они, подобно Киту, испытывали своеобразные сложности с женщинами. Шекспир, будучи более пассивным и сочувственным слушателем, был предпочтительнее; к тому же он отличался сдержанностью (по правде говоря, Шекспир, как правило, вообще пребывал в бессловесном состоянии — из-за колес, из-за бухнины). Вот как должен был проходить этот разговор — во всяком случае, так он развивался у Кита в голове:

«Шекспир? Слышь, я чуть не уделал ее. Я, браток, чуть было ее не уделал». — «Паршиво?» — «Ну. Так близко… еле сдержался». — «Доставала тебя?» — «Еще как! В одном, блин, бикини». — «Ну, к этому, старик, тебе не привыкать». — «Да. Но видел бы ты ее! Так и напрашивалась». — «Это самое худшее, что может прийти тебе в голову». — «Точно». — «Но ты контролируешь свою агрессию». — «Да-да». — «Ты проявляешь Выдержку и Воздержанность». — «Ну. И Возмужалость. Отговорил себя, и все». — «Молодчага, старик». — «Ну. Давай, брат! Будем здравы».

Своеобразные сложности в отношениях с женщинами, испытываемые Годом, Шекспиром и Китом, состояли в том, что они (Год, Шекспир и Кит) их (женщин) насиловали. Во всяком случае, делали это прежде. Все они ходили на одни и те же курсы реабилитации, участвовали в одних тех же программах «товарищей по несчастью»; они овладели одним и тем же жаргоном, одной и той же доморощенной психологией; и больше они этим не занимались. Они научились контролировать свою агрессию. Но главная причина того, что они этим больше не занимались, состояла все-таки в том, что изнасилование, выражаясь юридическим языком (переведенным на язык Кита), это, блин, не какая-то там забава или шутка: здесь никогда нельзя оказаться победителем — только не при этих гнилых дээнкашных базарах, блин! Славные денечки миновали. И Шекспир, и Год подолгу отсидели за свои подвиги в тюряге, а Кита едва-едва не посадили. Первое из двух судебных разбирательств, где он обвинялся в изнасиловании, прошло более-менее гладко («Ну за что, Джэки, за что?!» — раненым зверем завывал Кит, сидя на скамье подсудимых). Но второе дело было очень страшным. В конце концов истица, благодарение богу, сняла обвинение, но для этого Киту пришлось продать свою тачку и вручить ее папочке три с половиной штуки. Ни много ни мало. Конечно, изнасилования, совершенные Китом, должны рассматриваться отдельно от тех бесчисленных случаев, когда он, будучи совсем юным, вынужден был силой заваливать под себя всяких там динамщиц да ледышек (а также лесбиянок с богомолками). Нет, изнасилования были чем-то совсем иным. Изнасилования более всего походили на те случаи (не столь многочисленные, если исключить из общего списка Кэт), когда он искренне пытался силой склонить женщину к совокуплению, а она, по той или иной причине, не отвечала ему взаимностью.

Изнасилование для него было чем-то совсем особенным. И именно готовность совершить изнасилование ощутил он, когда она смутно вырисовывалась над ним, стоя на пару ступенек выше, раздвинув ноги и смеясь безумным смехом, а он протянул руку и костяшками пальцем дотронулся до денежного «дула» под тканью бикини. Все его тело чувствовало себя, как, скажем, по утрам чувствует себя глотка, его собственная, омытая горячим кофеином, обволоченная дубильными веществами — и рыдающая, моля о первой своей сигарете. «Мы будем это проделывать с моей скоростью», — сказала она. Фиг там. Нетушки, не с твоей скоростью. С моей, блин, скоростью. С Быстрой Перемоткой, со Стоп-Кадром, а перед самым концом нажмем на Медленно. С мужской скоростью, безо всяких этих тормозов, на которые норовят нажать женщины, если только им это позволить. Изнасилование, думал он с отвлеченным ужасом. Изнасилование — это что-то особенное. Это — максимум, это — как бой, в который вкладываешь все до последнего, как игра, в которой постоянно делаешь ставки или выкладываешь наличные, и ничто другое на свете не имеет значения. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Выдержка, Воздержанность, Возмужалость. К счастью, кто-то поднимался по лестнице (кто это был? Гай. Гай!). И, к счастью, Триш Шёрт жила неподалеку. К счастью — для Кита. К несчастью — для Триш.

Кит был рад, что не сделал этого. Был рад, что не изнасиловал Николь Сикс. Определенно. Его в дрожь бросало, стоило только об этом подумать. Отчаянная схватка, которая необходима для изнасилования, все то, что она у тебя отбирает, плюс колоссальный риск — да, ты рискуешь вкладываемым в это дело политико-сексуальным престижем, — а также болезненные угрызения совести (и легкие телесные повреждения), которые часто остаются после, ни в коей мере не готовят к большой игре в дартс — особенно к столь жесткому испытанию характера, с каким Кит столкнулся в «Пенистой Кварте». Кроме того, насиловать Николь было бы совершенно излишним, как с исчерпывающей ясностью — по мнению Кита — показал его следующий к ней визит, состоявшийся на другой день. Изнасилование, покуда оно длится, всегда является самой насущной необходимостью; затем же, полсекунды спустя, оно становится совершенно излишним.

Наконец, изнасилование не давало никаких денег. Покажите-ка Киту богатого насильника. Ну же, просто ткните пальцем хотя б в одного. Нет, денег это дело не сулило никаких. Но, кажется, деньги могла принести ему Николь Сикс.

В финансовом отношении Кит переживал не лучшие времена. Их у него вообще не бывало, лучших времен в финансовом отношении. Даже в самые заработливые свои периоды, когда он, словно в рождественской сказке, натыкался на золотую жилу удач в мошенничестве и плутовстве, жульничестве и надувательстве, вымогательстве и воровстве, когда деньги обильно стекались к нему со всех сторон, у Кита так и не наступало лучших — в финансовом отношении — времен. Каждый день неизбежно наступала минута, когда его поджидала горькая участь: он все до последнего пенни проматывал в «Мекке». Всякий раз терял все подчистую, и исключений из этого правила не было. Нет, порой он выигрывал; но всегда упорствовал, снова и снова делая ставки, покуда наконец не разорялся в пух и прах. Кэт, которая не знала и десятой доли всего этого, обычно недоумевала, куда уходят все деньги: действительно, куда же они уходят, эти коричневые пакеты, туго набитые десятками, эти свертки двадцаток, по толщине вполне сопоставимые с рулонами туалетной бумаги? Потому что день обыкновенно начинался и заканчивался тем, что Кит либо вытряхивал содержимое ее сумочки на кухонный стол, либо в ярости молотил кулаками по электросчетчику. И куда же все ушло? В последний раз Кэт задала этот вопрос мягко и терпеливо, а с той поры давно уже его не повторяла. Потому что Кит тогда чуть не рехнулся от злости. Как может он добиться хоть какого-нибудь успеха, как может он хоть чего-нибудь достичь в этой жизни, если повязан по рукам и ногам женушкой с такими ограниченными взглядами, мыслящей так жалко и так мелко? «О господи, — сказал он. — Ну, что-то типа инвестиций. Валютные спекуляции. Фьючерсы». На самом деле Кит просто не понимал, что деньги могут накапливаться — ну, разве что в джек-поте букмекерской конторы. С другой стороны, к чести Кита надо отметить, что находиться в букмекерской конторе ему не нравилось. Не по-человечески это — если тебе нравится находиться в букмекерской конторе. Кит не имел ничего против взгроможденных один на другой телевизоров, против закадрового голоса, от которого закладывало уши, против всяческих объедков да обрывков; на него куда больше воздействовала атмосфера застарелого отчаяния, когда он видел парней в дырявых башмаках, в костюмах за пятьдесят пенсов, стоявших там и пытавшихся предугадать будущее, не имея для этого никакой иной подсказки, кроме «Ивнинг Ньюс».

…Кит стоял у стойки «Черного Креста», о чем-то переговариваясь с Телониусом; в шуме полуденного прибоя расслышать их слова было невозможно. Кит был облачен в длинный пиджак с объемистыми карманами, белые расклешенные брюки и белые же узконосые туфли; терзаемый жаждой, он большими глотками пил пиво. Телониус, укутанный в долгополую шубу, ощетиненную мехом, лишь изредка обращался к своему стакану с апельсиновым соком. Когда Телониус стал что-то перечислять на воздетых кверху щедро окольцованных пальцах, лица обоих озарились весельем. Телониус смеялся, обнаруживая длинный, цвета семги, язык. Как раз у границы их силового поля стояли две блондинки. Ту, что помоложе, звали Джунипер; она, слегка тронутая бронзовым загаром, со скандинавскими серебристыми волосами, которые очень ее красили, была подружкой Телониуса. Блондинку постарше звали Пепси, и она была подружкой кого угодно; уже очень, очень долгое время была она чьей угодно подружкой. Если бы случайный слушатель подошел на шаг ближе, он вскоре обнаружил бы, что Кит и Телониус обсуждают некое преступление, частично связанное с насилием.

— Не бзди, мужик. Вот в чем вся штука: не бзди, — заключил Телониус. — Это блестящая возможность. Подумай, мужик, об этом. Поразмысли хорошенько, лады? Больше ни о чем не прошу.

— Н-нет, — выдавил из себя Кит. — Нет. Ценю твое предложение, дружище. Не подумай чего. От души желаю, чтоб тебе повезло. Искренне, друг. Я ж тебе не какой-нибудь там… Мне только в жилу, если мои кореша огребают конкретные бабки. Дело… дело просто…

— Все дело в дротиках, мужик. Можешь не продолжать, я понял. Все дело в твоих дротиках.

— Ну… — Кит кивнул. Он был так тронут, что шмыгнул носом. — Не могу я, дружище. Ни в коем разе не могу я подвергнуть риску свои состязания. Только не сейчас! Ни в коем разе. Когда я весь на виду у зрителей…

— Я все понимаю, — повторил Телониус, тоже растроганный.

— Ясен пень!

Телониус сжал Киту плечо:

— Но если ты вдруг передумаешь…

— То — ясное дело, подписываюсь!

— Ну, давай.

— Давай.

Телониус глянул на свои часы, похожие на увесистый золотой слиток, и поманил пальцем свою блондинку. Джунипер подошла, а Пепси не сдвинулась с места и со значением глядела на Кита, который только зыркнул на нее тяжелым взглядом, проходя к выходу.

Кит с Клайвом двинулись вниз по Портобелло-роуд. Когда они проходили мимо «Мекки», Кит было замедлил шаг, намереваясь остановиться. Потом, однако, распрямил плечи и двинулся дальше. Заходить он туда не будет. Ни в коем разе. Он не будет туда заходить, потому что у него при себе ни гроша — потому что он уже там побывал. Прозвучал автомобильный клаксон: это Телониус промчался мимо, и Кит успел заметить, что белокурые волосы его спутницы так и норовят выбиться наружу через полуоткрытое боковое окно. Кит помахал вслед, чувствуя себя аскетом, шагающим по более спокойной дороге, но к неизмеримо большему вознаграждению. Хотя черти-то, черномазые-то, размышлял Кит, сворачивая и шагая вниз по Элгин-креснт, их образ жизни… в этом немало здравого смысла. Чертовски много! — усмехнулся он невольному каламбуру. Особенно то, как они обходятся со своими птахами. Когда какой-нибудь черт вынимает бумажник и показывает тебе свои фотки, то после блондинок, после всех этих Звездных Сестричек, Красавиц и Прелестниц, обязательно наступает черед фотографии черной цыпки с выпирающими зубами и молодыми глазами. И ты спрашиваешь: «А это, Уэс, наверно, твоя кузина или что-то в этом роде?» А он мотает головой (прекрасно понимая твой прикол) и говорит: «Это Мамочка». Это, видите ли, та птаха, с которой он растит своих детей — или, по крайней мере, предоставляет ей их растить. У Телониуса, например, четверо или пятеро деток в полуподвальной квартире на Лимингтон-роуд-виллас. Является он туда с деньгами раз в две недели, в «отцовский день». А потом — потом возвращается в паб, и при нем и блондинка, и все преимущества, какие только может давать отцовство. А ведь даже самый ушлый белый пройдоха, по-видимому, не способен провернуть такое дело. Если бы Кит имел намерение подумать об этом в дарвинской терминологии, он мог бы себе сказать, что дополнительные блондинки выступают для черных братьев исключительно в виде легкой добычи, поскольку гнездышки черных пташек вознесены слишком высоко. Тем не менее, он понимал это и медленно кивал в знак одобрения. Лучшего устройства жизни не пожелаешь. Великолепно, честное слово. И эта возможность иметь детей (одаряющая восхитительно-теплым мерцанием гордости) без того, чтобы они вечно путались под ногами! Держаться в стороне, пока они не подрастут, а там — футбол… И — никаких тебе пеленок и подгузников! Когда это происходит? В два? В девять? У чертей — свои традиции. У нас — другие, и они предписывают принимать на себя все бремя ответственности и честно нести его на своих плечах через всю жизнь. Бремя белого человека. Цивилизации как таковой. Чувствуя, что настроение его стремительно портится, Кит толкнул плечом дверь в супермаркет, кивнул Басиму, просунулся сквозь решетку и взял у Харуна взаймы чекушку водки. Проходя мимо склада, он привязал Клайва за поводок к дверной ручке и, полный ярости, потащился вниз по лестнице, чтобы нанести последний визит Триш Шерт.

…И это определенно должно будет произойти с Николь Сикс — да-да, и в финансовом отношении тоже. У Кита на этот счет не оставалось ни малейших сомнений. Его беспокоил только один вопрос: когда? Успешно совладав со своим насильническим поползновением, он, вероятно, мог ожидать секса. Но вот мог ли он рассчитывать еще и на деньги?

Все дело было во времени. Время присутствовало повсюду — и в той жизни, сквозь которую несло Кита, заправляло решительно всем. Он видел, как курочит оно людей (посмотреть хотя бы на Пепси!), как разносит их ко всем чертям, как разоряет их подчистую. Он видел дартистов по ТВ: ежегодно там непременно появлялось новое, свежее лицо — а полсезона спустя оно уже выглядело одряхлевшим. Заодно со Львом Толстым Кит Талант полагал, что время движется мимо него, между тем как сам он остается прежним. Это каждое утро подтверждало зеркало: все тот же старина Кит. Ничуть не умудреннее. Но в глубине души он осознавал, что именно творит над ним время. Кит, в девятнадцать лет испытавший кризис среднего возраста, не допускал и мысли о том, что время оставит его в покое. Нет, нет, ни на мгновение.

Посмотреть на Пепси. Когда Кит видел малышку Пепси Хулихан, бабочкой порхающую из паба в паб по Портобелло-роуд, у него всякий раз тепло становилось на сердце. А это, казалось, было всего только день назад! Да, эта девочка, подобная глотку свежего воздуха, пользовалась тогда немалым успехом. Малышку Пепси любили решительно все. Порою, когда ей доводилось выпивать чуть больше «Особого», чем, откровенно говоря, могло бы пойти ей на пользу, Кит и сам, бывало, отводил ее куда-нибудь в сторонку, чтобы немного с ней позабавиться. Это стоило ему всего лишь пинты «Особого». Да, в те дни малышка Пепси пребывала на высоте: весь мир — в виде нескольких пабов на Портобелло-роуд — лежал, блин, у ее ног. Сегодня в это трудно было поверить. Теперь Киту и смотреть-то на нее было тошно. Да и всем остальным тоже. Увы. Очевидным, наиболее правильным шагом в карьере постаревшей пташки является смена курса. Взять и переметнуться туда, где ты еще в цене. Черные парни любят блондинок. По крайней мере, какое-то время. А те с ними стареют еще быстрее. Какое отвратное зрелище — Пепси Хулихан в «Черном Кресте», вымаливающая выпивку у хмырей, что сгрудились вокруг бильярдного стола. Эти клочки волос, торчащие у нее из ушей… И этакое — в двадцать четыре! Конечно, Триш Шёрт гораздо старше: ей двадцать семь. Если Кит ее кинет (а он намеревался это сделать, и как можно скорее; крайний срок — сегодня), то выбора у нее останется немного, даже будь она поманевренней. Он не представлял себе, чтоб второй ее заход продлился долго — полгода, ну год, и все это время будет она перехватывать чекушки у черных братьев в ответ на черт знает что. У братьев свои обычаи, и этого нельзя не уважать, но пташкам с ними приходится несладко, и это еще мягко сказано. Ну а если взглянуть на это реалистично (я ведь реалист, думал Кит, — всегда им был), имей она хоть каплю здравого смысла, следи она за своей внешностью, то смогла бы стать мамочкой для какого-нибудь древнего черта. Типа Шекспира. Мамочка шекспировского отпрыска. О боже. Кит втянул воздух, сложив губы трубочкой.

Время ждет… Нет, время не ждет. Не ждет, и все тут. Прет вперед, и все тут. На форсаже. Возьми меня, подумал Кит (и это было подобно стихотворной строке, звенящей у него в голове; подобно канату, увлекающему его куда-то), возьми туда, где ждет за трах большая мзда.

— Ох, бедняжка, какое же у тебя похмелье! Думаю, все празднуешь свою победу в том матче? Ну что ж, заслужил. Снимай-ка куртку, садись за стол, почитай пока газету. А я приготовлю тебе чудесный пряный «булшот». Поверь, это лучшее средство.

Кит сделал все, что она сказала, а когда сел, то слегка помедлил, утирая слезы. Возможно, это были слезы благодарности. С другой стороны, погода опять переменилась, и всем прохожим обжигал глаза сухой ветер, пронизанный пылью, крохотными частицами грязи, как бы невидимой горестью. В камине, заметил Кит, самоуверенно горели поленья. Поднимаясь сегодня по лестнице, он испытывал некую неловкость, осознавая, что в руках у него пусто, никакого тебе реквизита, никакой бутафории. Пальцам его недоставало ощущения тяжести — от душевых ли принадлежностей, от кофемолки ли или от утюга. Он пришел с пустыми руками. Один только свернутый таблоид, который целый день торчал у него под мышкой, как телескоп Нельсона… Теперь он аккуратно его развернул и тщательно разгладил ладонями на столе, среди множества книг и модных журналов. «Elle». «Влюбленные женщины». То и дело, в паузах между анекдотами, гороскопами, способами гадания на картах, объявлениями о пропавших родственниках, сплетнями об интимной жизни звезд и проч., и проч., он отрывался от газетки, чтобы взглянуть в сторону кухни, где она умело, изящно и вроде бы любовно готовила ему выпивку. На Николь была рубашка и галстук, а также костюм в полоску довольно игривого покроя. Она могла бы служить иллюстрацией к статье о женщине, у которой есть все. Все, кроме детей. Николь Сикс: ничья на свете мамочка.

— Сейшелы, — рассеянно произнес Кит, когда она поставила интересное свое питье возле его сжатой в кулак правой руки. Затем он поднял голову. Но она уже прошла за его спиной и теперь стояла возле письменного стола, безмятежно просматривая дневник и что-то самой себе бормоча.

— Бали, — добавил Кит.

— Кто имеет, тому дано будет, — сказала Николь, — а кто не имеет, у того отнимется. Так говорится в Библии…

Знаменательный, блин, момент, подумал он. Надо бы мне посмаковать это как следует. Какая у нее забавная манера — все замедлять. Она не плюхается на стул, как некоторые. Раз… раз… раз… Позволяет рассмотреть себя со всех сторон. И почему это другие телки не делают так же? Ведь это же для мужика чертовски важно. Посмотри-ка на ее волосы. Красивая стрижка. Бог ты мой, да их, должно быть стригли за прядью прядь. Это тебе не десять минут под сенокосилкой какой-нибудь мадам Побыстрее! Чтоб я сдох, если она не ходит на Бонд-стрит или куда-нибудь еще… и Киту мельком представилась галерея роскошных зеркал, бархатные портьеры; он услышал цоканье каблучков, увидел обтянутые чулками лодыжки. Самая смешная штука, по-настоящему смешная, состоит вот в чем: очень скоро, буквально на днях (да ладно, пускай даже с ее скоростью), вот эта самая дама будет посиживать вон там, на кушетке возле ТВ, у меня на коленях, и, хорошенько оттраханная, смотреть дартсовый репортаж.

— Я только что смотрела игру в дартс, — сказала Николь. — По телевизору. И, Кит, хочу у тебя кое о чем спросить. Почему все игроки пьют лагер? Только лагер, и ничего другого?

— Разумный вопрос. Об этом стоит потолковать. Ну, в общем, дело обстоит так. Классный игрок переезжает то туда, то сюда. Из одного паба в другой. Вот. А пиво может быть разным. Есть местные сорта, каких больше нигде и не встретишь. Пара пинт — и ты уже здорово окосел. А вот лагер…

— Да?

— Лагер — он, это, бочковой. Его только в бочках поставляют. Стандарт. Он везде одинаков, и ты знаешь, с чем имеешь дело. Вот. А игрок должен пить. Должен. Чтобы расслабить руку, которой бросает дротик. Это как бы часть нашего спорта. Но надо знать меру. Ну, знаешь, это ты типа как устанавливаешь себе предел. Типа десяти пинт. Которые растягиваешь на весь вечер.

— Понятно.

— Бочковое. Ты знаешь, с чем имеешь дело.

Казалось, роль лагера в жизни классного дартиста в качестве предмета беседы была почти исчерпана. Но тут зазвонил телефон. Николь взглянула на часы и сказала:

— Погоди-ка минутку, Кит. Мне надо, чтобы было тихо… Гай? Подождите. Это не я. Это запись. Простите, но я — я не доверяю себе, не могу себе позволить говорить с вами напрямую. Не доверяю своей выдержке. Понимаете… Дорогой Гай, спасибо вам за все те чувства, что вы во мне пробудили. Чудесно было…

Запись? — подумал Кит. Чувствовал он себя не совсем в своей тарелке. Помимо всего прочего, он пытался подавить приступ кашля, зажимая рот ладонью, а над нею пучились его водянистые глаза. Так, все продолжается. Нет, мне совсем не по нраву эти ее словечки насчет Лоуренса, насчет того, что теперь она взглянет на него иными глазами. Что за облом, блин, думал он с грустью, недоумением и даже с гневом. Да бог ты мой, вполне могу сорваться отсюда и заняться делом. Начхать мне на нее.

— …насколько окончательно и бесповоротно это мое решение. Если только вам доведется узнать что-нибудь о моей подруге и Малыше — тогда, может быть, пришлете весточку? Я вас никогда не забуду. И вы тоже — вспоминайте меня. Хоть изредка… Прощайте.

Николь обернулась к Киту, медленно целуя воздетый кверху указательный палец.

Он крепился, сохраняя молчание, пока она не положила трубку. Затем разразился долгим, изнурительным приступом кашля. Когда его взгляд прояснился, Николь стояла прямо перед ним с открытым и выжидательным выражением лица.

С трудом подбирая слова, Кит выдавил:

— Досадно. Не выгорело, значит?

Он снова раскашлялся, но уже менее основательно, а затем добавил:

— Все кончено, так это понимать?

— По правде сказать, Кит, ничего еще по-настоящему не начиналось. Видишь ли, воображаемое застит ему действительность. Гай романтик, Кит.

— Да? Точно, наряжается он нелепо. Он, это, сказал мне, что кого-то там для тебя «выслеживает».

— Ах, это, — сказала она скучающим тоном. — Это, видишь ли, просто кое-какая лажа — я выдумала ее, чтобы выцепить у него деньги. И деньги будут.

Эта пташка, подумал Кит, умолкнув на минутку, эта пташка… да она же просто потрясный сюрприз! Она же, блин, просто чудо, черт ее побери! И где только она была всю мою жизнь?

— Деньги для тебя, Кит. С какой стати все должно принадлежать одному ему?

— Кайф. Икорка, — сказал Кит. — И — э-э — когда?

— По-моему, ты можешь себе позволить немного терпения. Проделать все это мне надо с моей собственной скоростью. Да нет, это займет совсем немного времени. А денег действительно целая куча.

— Белуга. Я тащусь… — сказал Кит. Он боком кивнул в сторону телефона, и в голосе его зазвучало восхищение. — А ты, я вижу, самая настоящая актриса, а, Ник?

— Николь. Кстати, Кит, это действительно так. Иди сюда, сядь рядом. Хочу тебе кое-что показать.

Каждая секунда того, что он увидел, наэлектризовывала его. Каждый кадр. Кит взирал на экран, охваченный полнейшим восторгом. Собственно, он едва не разрывался на части из-за этой сшибки, из-за водоворота, образуемого столкновением между двумя соперничающими реальностями: между женщиной на кушетке, запах волос которой он обонял, и девушкой в телевизоре, девушкой, хранимой видеозаписью. Это могло бы совершенно его раздавить, не принадлежи этот электризующий образ прошлому. Так что он все же мог сказать самому себе, что ТВ — это что-то иное: от той девушки его отделяет непереходимая временная граница. А Николь не то чтобы стала старше, не постарела в том смысле, какой был ему известен: не стала удручающе ведьмоподобной, как эта чувырла, Пепси Хулихан, не увяла, едва ли не став невидимой, как Кэт. Женщина на кушетке была живее (время закалило ее) и — во всех смыслах — богаче, чем девушка на экране, которая, тем не менее… Мрачная, взъерошенная, кусающая губы Николь — бедная маленькая богатая девочка из какой-то пьесы; загорелая, задорная, широко улыбающаяся Николь в серии рекламных роликов, посвященных солнечным очкам; облаченная в белый саронг, с вьющимися локонами, высокомерно выпячивающая губы Николь — не сама Клеопатра, но одна из ближайших ее прислужниц в шекспировской пьесе. Затем грянул финал: предшествующая титрам часть художественного фильма (то был ее дебют и — одновременно — ее лебединая песня). Изображался стриптиз в задней комнате мужского клуба, где было полно потеющих юных брокеров, а на Николь, воздвигнутой на стол, была металлическая каска и, поначалу, обычные семь вуалей; танцевала она с минимумом движений, но с необычайной дерзостью в глазах и изгибах губ, пока, за мгновение до того, как она исчезла в дыму, за мгновение до затемнения, зрителям не предстало все ее юное тело.

— Что, все? — дернувшись, сказал Кит.

— Дальше меня убивают. Но этого никто не видит. Об этом только слышат. Позже.

— Бог ты мой, до чего все здорово. А знаешь, — продолжил он, но не потому, что это было правдой, а потому, что полагал, что ей хотелось бы это услышать, — ты ничуть не изменилась с тех пор.

— Ой, Кит, нет, теперь я намного лучше. Слушай. Ты же довольно часто встречаешь Гая, так ведь?

— Постоянно, — сказал Кит со внезапной жестокостью в голосе.

— Прекрасно. В следующий раз, нет, через день или два, скажи ему вот что…

Провожая его до дверей вскоре после этого, Николь добавила:

— Ты все понял насчет этого? Уверен? Но только, бога ради, не пережми. Все выложи, но только не пережми. И упомяни о глобусе.

— Джек Дэниелс! Будет исполнено!

— Ну, тогда хорошо. Будь умницей. И поскорей приходи ко мне снова.

Кит обернулся. Она была права. Она была лучше. Если молодая пташка показывает свою фотку, снятую, скажем, год или два назад, то думаешь, что на ней она так же хороша, как сейчас, только — э-э — новее. Но с Ник все обстоит иначе, к ней это не относится. Одни только глаза, одни лишь зрачки… выглядят так, словно побывали повсюду. В чем же тут дело? Классным пташкам — и некоторым заграничным пташкам тоже — порою требуется время, чтобы их телеса сделались привлекательными. Они умащивают себя разными притираниями. Массаж, то-се…. ТВ. Праздные, блин, богачки… Классная телка, думал он, вот только почему она не в юбке? А в этих мешковатых штанах (не дешевых, однако), настолько раздутых в самых интересных местах, что они не дают никакой возможности представить, какие формы под собой укрывают.

— Олд Грэндэд! — сказал Кит и легонько кашлянул. — Идет, Ник. Твоя скорость — заметано. Уважаю. И буду, это, упражняться в воздержании. Но… дай мне хоть что-нибудь. Чтоб мне тепло было ночью. Покажи, что не безразлична ко мне.

— Николь, а не Ник. Разумеется, — сказала она, наклоняясь вперед и показывая, что она к нему не безразлична.

— Ммм…

— Слушай! Я могу показать тебе еще кое-что.

Она открыла шкаф, и там, прикнопленная к задней стенке, обнаружилась афиша пьесы, долгое время шедшей в Брайтоне. На ней в полный рост красовалась Николь в тунике и черном трико; упираясь руками в бедра, она глядела через плечо, а дикую ее улыбку графически оттеняли слова: «Джек и бобовый стебель».

— Ну и как тебе? — спросила она со смехом.

— Бенедиктин! — сказал Кит. — Джим Бим! Порно!

— …Что? — опешив, сказала Николь.

Домашняя библиотека Кита Таланта… Книг в ней было немного. Немного книг было и у него в гараже. Но несколько книг там все же имелось.

Числом их было шесть: «A-D», «E-K», «L-R» и «S-Z» (ибо современный жулик в огромной, до белого каления доводящей степени зависит от телефона), «Дартс: овладение дисциплиной», а также красный блокнот, который не имел никакого другого названия, кроме как «Тетрадь для студентов — Арт. 138 — С перфорацией для подшивки», и который, возможно, следовало бы окрестить более значительно: «Дневник дартиста». А то и попроще: «Жизнь Кита Таланта». Именно сюда заносил Кит заветные свои мысли, большинство из которых (но не все) были связаны с игрою в дартс. Например:

У тибя может быть такой большой дом что в нем ты сможеш разместить несколько площадок для метания, а ни одну. Где к томуже мало света.

Или:

Нужно упражняцца в финишировании. Нужно. К доске подходи как к свитыне. Можно быть сильнее всех на свете но что толку если не умееш финишировать.

Или:

Тедн Тенден На третьем дротике стремицца влево ни надо там эти добланые тройные питерки.

Перечитав этот последний отрывок, Кит зашипел, достал свою ручку в форме дротика и зачеркнул слово «добланые». Удовлетворенно хрюкнув, он увенчал свое дело единым росчерком, вписав слово «долбаные». Затем утер навернувшиеся на глаза слезы: он пребывал в каком-то странном настроении.

Разговор с Гаем Клинчем, состоявшийся в этот день в «Черном Кресте», протекал как будто вполне естественно. По крайней мере, Кит мог сказать самому себе: да, он был умницей, он сделал все, что ему было велено.

— Слышь, друган, — заметил он, когда Гай подошел к стойке и поздоровался с ним. — Что-то ты с виду не больно-то весел.

— Да… я и сам знаю.

Кит с осторожной ухмылкой придвинулся ближе.

— Ну. По тебе ну никак не скажешь, что ты слишком уж доволен своей жизнью.

— Наверно, что-то такое меня точит… какое-то помешательство…

Не то чтобы Гай хоть когда-нибудь выглядел таким сияющим, каким, по мнению Кита, ему надлежало быть. В силу своего миропонимания Кит, побывавший к тому же у Гая дома, недоумевал, почему тот не потирает руки и не улыбается от уха до уха дни и ночи напролет. Нет уж, от этого типа такого не дождешься. Кита время от времени раздражало время от времени посещающее лицо Гая выражение недолговечной, непрочной безмятежности, когда голова его запрокидывалась, слегка склоняясь набок, а глаза еле заметно поблескивали. Сегодня, однако, голова его была опущена и он, казалось, весь поблек, утратив даже то мерцание, какое придавало ему богатство. Как и всякий другой белый мужчина в пабе, Гай стал фотоснимком на монохромной бумаге. Он, как и все остальные, сделался персонажем военной хроники.

— Это, должно быть, какое-то поветрие, — сказал Кит. — Не ты один, скажу я, пребываешь не в лучшем здравии: эта самая Ники — тоже.

Голова Гая опустилась на дюйм ниже.

— Точно тебе говорю. Ты же помнишь, я отдавал в починку разное ее барахло? Ну и вот. Все снова сломалось. Знаешь эту их манеру: одно починить, другое испортить. — Это было совершенной правдой, но когда Кит невозмутимо предложил ей вновь попытать счастья с «Доброй Починкой», — так сказать, прошагать вместе с ней еще одну милю, — Николь только пожала плечами и сказала, что это не имеет никакого смысла. — Так или сяк, но она явно не в себе. Знаешь, на что это похоже, по-моему? На безразличие. Безразличие. Все глядит и глядит в окно. Вертит эту штуку, глобус. А на лице — такая слабая улыбка, грустная такая…

Голова Гая опустилась еще на дюйм.

— Типа… — Кит прокашлялся и продолжил, — типа, она чахнет. Иссыхает. Чахнет ее бедное сердечко… Господи, ты посмотри, до чего дошла эта Пепси Хулихан! Невыносимо. Я не видел ее месяца полтора, вот в чем дело. Она и летом выглядела препаршиво, но посмотри-ка на нее сейчас. Точь-в-точь эта ведьма, Носферату. А ну, взбодрись, парень. На, держи. Я и тебе взял.

А потом, когда Гай уполз восвояси и Кит стоял себе у стойки, размышляя о том, как проста и чудесна порою может быть жизнь, Год и Понго отозвали его в сторонку и — извиняющимися голосами, полными мрачного сочувствия — рассказали ему о том, что в «Черный Крест» наведывались Кирк Стокист, Ли Крук и Эшли Ройл…

Эта новость не должна была удивить Кита, и она его не удивила. Она его всего лишь до чертиков испугала. Да, деньги, деньги, всегда эти деньги… Как отмечено выше, в финансовом отношении положение Кита было не из лучших. Положение его касательно квартплаты, местных налогов, оплаты коммунальных услуг, полицейских штрафов и компенсаций, выплат за то, что было приобретено в рассрочку, и проч., и проч., было на грани полного краха. Впрочем, оно всегда было на грани полного краха… Запыленное лицо Кита, в одиночестве сидевшего в гараже, ожесточилось, он сплюнул на пол и потянулся за украденной бутылкой водки. Дело было вот в чем: он одалживал деньги в темном уличном мире, конкретнее — на Пэрэдайн-стрит, в Ист-Энде. Он одалживал их у акулы-ростовщика по имени Кирк Стокист. Не будучи в состоянии разом расплатиться с Кирком Стокистом, он снова отчаянно нуждался в деньгах — для уплаты пеней, пеней, головокружительных двадцатых долей! Чтобы уплатить их, он одалживал деньги у другого хищника по имени Ли Крук. Поначалу это казалось ловким ходом, но Кит все же чувствовал, что придумка его чревата опасностью, особенно когда стал одалживать деньги у Эшли Ройла, чтобы выплачивать такие же пени на заем у Ли Крука. Все это время Кит не терял надежды, ожидая, что в «Мекке» все обернется благополучным исходом. Однако этого не случилось. И не случилось вообще ничего. Собственные его деловые интересы с недавнего времени пошли под откос в сумятице разного рода пакостей, творимых другими кидалами, — беспредельных обломов и надувательств, из-за которых тихонько присвистывали даже Китовы знакомцы, даже громилы, шастающие по бильярдным, даже обиженные угонщики машин, даже уязвленные грабители, специализирующиеся на старушках… Кит теперь исходил ядом, вспоминая о том, как предала его эта долбаная старая лгунья, леди Барнаби; он содрогался от разочарования при мысли о сумме, вырученной за ее драгоценности. На следующий день, проезжая по Бленим-креснт, он сжал кулак и прошипел: «В-в-в-от!», — увидев, что полоумный котел леди Би в конце концов разорвался в клочья; дом походил на четвертый реактор в Чернобыле — или на шестой в Тирри. О, как мечтал Кит забыть обо всех своих заботах и всецело посвятить себя игре в дартс! Дартс — вот что заставило его пренебречь своими кидальческими делами: часы тренировок, а потом дни и дни празднования, когда тренировки эти принесли свои плоды у метательной черты. И еще эта Николь: столько времени на нее угрохал, а в ответ — лишь неопределенные обещания грядущей награды. Старушка Ник! Она, типа, делает это «со своей скоростью». У Кита мечтательно приоткрылся рот, когда он подумал о том, как они сидели перед ТВ и как молил он тогда о Стоп-Кадре и Воспроизведении, а она бессердечно смела их прочь, заменив на Быструю Перемотку от одного крупного плана к другому…

Зазвонил телефон, и Кит сделал нечто такое, чего никогда не делал прежде: он снял трубку. «Эшли!» — сказал он. После этого Кит говорил немного. Он только время от времени произносил: «Да», — наверное, с полдюжины раз. Потом сказал: «Верно. Ясен пень. Ну, пока, парни».

Кит торжественно взял в руки свое сокровище — книжку «Дартс: овладение дисциплиной» — и обратился к одному из самых волнительных пассажей, содержавшихся там. Он прочел:

В то время как дартс является по преимуществу спортом двадцатого века, восходит это искусство к английскому народному Наследию. Говорят, что прославленные английские лучники играли в нечто подобное, прежде чем разгромили французов в легендарной битве при Азенкуре в 1415 году.

Кит оторвал взгляд от книги. 1415 год! — думал он. «Наследие», — проговорил он низким, значительным голосом.

Как много раз, как много, о, как же много раз записывал он мелом на специальных досках очки своего отца и его партнера в разных лондонских пабах, где играли в дартс и где он воспитывался. Обычно папаша играл со своим другом Джонатаном или с мистером Пёрчесом — отцом Чика. И случись маленькому Киту ошибиться в суммах… Стоя в своем гараже, Кит поднял ладонь к щеке и ощутил, как она пылает, — пылает, как прежде, пылает, как будет пылать и всегда…

Но не стоит слишком уж углубляться — стоит ли? — нет, не стоит чересчур углубляться в жизнь кого бы то ни было из людей, не стоит докапываться до самых истоков. Особенно когда люди эти бедны. Потому что поступи мы так, углубись мы туда чересчур, — и стало бы это поездкой в ужасном автобусе, полном ужасных запахов и ужасных звуков, с ужасными простоями и ужасной тряской, поездкой в ужасную погоду, по ужасным причинам и с ужасными целями, в ужасном холоде или по ужасной жаре, с ужасными остановками, чтобы ужасно перекусить, по ужасным дорогам к ужасной местности, — тогда никого и ни за что невозможно винить, и ничто ничего не значит, и все дозволено.

Эшли Ройл, Ли Крук и Кирк Стокист сказали Киту, что если он не отдаст им все деньги к пятнице, то они, помимо всего прочего, сломают ему средний палец правой руки. Это, конечно же, был тот самый палец, которым Кит добивался благосклонности у женского пола, но гораздо важнее было то, что это был его метательный палец. Что же, расстаться с дротиками?.. Он допил водку, разгладил свои расклешенные брюки, натянул ветровку (Кит называл ее «ветродуром»: он норовил обдурить даже ветер) и отправился на поиски Телониуса, чтобы потолковать с ним о том самом «полунасильственном» преступлении.

Кит стал просить у меня денег. Я знал, что это случится.

Накануне, поздним вечером, мы, не усаживаясь за столик, перекусывали с ним в забегаловке «У Кончиты». Кит сказал пару слов хозяйкиной дочери. Заказал chili rilienos. Перед ним незамедлительно возникла тарелка проперченного плутония. Кушанье пузырилось, причем отнюдь не беззвучно, испуская густые клубы — то черные как смоль, то серебристые. Мне вспомнились булькающие отрыжки Сернистых Ручьев в Санта-Лючии (на родине предков Телониуса). Кит как ни в чем не бывало набил себе рот этой пакостью и, выдувая дым из ноздрей, попросил у меня денег.

Я хотел бы дать ему денег. Мне и впрямь совершенно ни к чему то дельце, что затевает Телониус. Как-никак, а Телониус этот — всего лишь преступник-недотепа, преследующий удачу на нелепой извилистой тропке. Что, если у них ничего не выгорит? Что это будет означать? Кита упекут за решетку — Кит не сможет принимать участия в дальнейшем развитии сюжета. Не выношу, когда они, упираясь друг в друга лбами, шепчутся о чем-то в «Черном Кресте», и до моего слуха долетают слова: «День расплаты» или «Верняк». Они даже обзавелись какой-то поганенькой маленькой картой… С другой стороны, мне вовсе не хочется, чтобы Киту сломали его метательный палец, этот чудный многофункциональный инструмент, необходимый ему, кроме всего прочего, и для усвоенных им американизированных непристойных жестов.

Да, я хотел бы дать ему денег. (Телониусу я тоже хотел бы дать денег.) Но вся беда в том, что их у меня нет. А Киту требуется так много, так быстро, а вскоре потребуется еще больше. Почему нет звонка от Мисси Хартер? Почему нет договора, нет восхитительной суммы прописью, нет волшебной кубышки? Почему? Почему???

Памятуя о принципе Гейзенберга, согласно которому наблюдаемая система неизбежно входит во взаимодействие с наблюдателем, — но не забывая и о том, что порядочный антрополог никогда не вмешивается в дела изучаемого им племени, — я решил не рассказывать Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. После чего я рассказал Николь о проблемах Кита и о «полунасильственном» преступлении. Я просил ее поторопиться и дать Киту денег. Да все в порядке, ответила она. Она попросту «знает» о готовящемся преступлении, о том, что оно совершится и все пройдет гладко. О, если бы я мог разделить ее надежду! Пробужденье, и губы разъяты, и — новые корабли, новые дали…

В общем, я отказал Киту в его просьбе. С четверть минуты он молча глазел в мою сторону — с выражением, которое я воспринял как антисемитское, — затем отвернулся и перестал со мной разговаривать. По крайней мере, это я так думаю, что он решил больше со мной разговаривать. Не знаю, что там вытворяло с его внутренностями chili rilienos (это ведь даже и означает «красная задница»), но язык его походил на рифовый узел.

— На этот раз лучше, Кончита, — прохрипел он наконец.

Мне было не по себе. Я же ему кое-чем обязан. В конце концов, что бы я делал без Кита? Где бы я без него был?

Блюдо оказалось недорогим, и я сумел за него заплатить.

Кажется, смерть разрешила мои проблемы и с осанкой, и с мышечным тонусом. То, чего я никогда не мог до конца добиться при помощи бега трусцой, плавания и рационального питания, смерть предоставляет мне без каких-либо усилий с моей стороны. Я поглощаю себе гамбургеры да жареное мясо, а смерть тем временем придает моему телу совершенную форму. И никакого тебе пота в три ручья и натужных вдохов-выдохов (всего того, что некоторые из нас находят столь отталкивающим).

Да, в настоящее время я смею полагать, что смерть оказывает благоприятное воздействие на мою внешность. Я, несомненно, выгляжу куда интеллигентнее, чем прежде. Не потому ли Лиззибу со мною заигрывает? Вид у меня… едва ли не мессианский. Кожа под подбородком и на висках становится все более подтянутой и блестящей. Во смерти я воссияю. Во смерти я… я прекрасен. В качестве косметолога и тренера по бодибилдингу то состояние, в котором я пребываю, действует превосходно. Это, правда, немного больно, но что поделаешь — все хорошее причиняет боль. Если не считать того, что происходит с глазами (полными красных прожилок и то ли набухающими, то ли просто увеличивающимися), нельзя не признать, что воздействие, оказываемое смертью, не столь уж и плохо. Если не считать глаз. Если не считать смерти.

В компании с Лиззибу, Хоуп, Гаем и Динком Хеклером я отправляюсь в теннисный клуб на Кастелейн-роуд. Восседаю на судейском стуле и слежу за игрой. Смешанные пары: Гай с Лиззибу против Хоуп и Динка Хеклера, седьмой ракетки ЮАР… Не думаю, чтобы Гай замечал, что за каша заваривается между Динком и Хоуп. Бедняга Гай. Он — вроде меня самого. Оба мы как бы здесь. Но мы не здесь. Когда мы поднимаем взоры, то видим одну и ту же тучу — тяжелую, тошнотную, низкую, цвета авокадо, да, и с намеком на какой-то винегрет в сердцевине.

Неулыбчивого, волосатого, как тарантул, Динка в его крайне небрежном наряде — вот кого все как один жаждут здесь видеть, все-все, собравшиеся в клубе; бледные секретарши и делопроизводители, стареющие профи, блестящие черные мальчики примчались сюда, чтобы восхищаться Динком, завидовать его мощи, его технике, его крученым ударам слева, его сногсшибательным смэшам… На Гае серые носки, серые теннисные туфли, шорты цвета хаки и короткая майка; сразу видно, что из всей четверки он самый неприспособленный, самый нерешительный и самый нечувствительный к ритму игры (его множественные подтверждения и отрицания, его вынужденные извинения звучат почти так же часто, как удары ракетки по мячу)… Но, впрочем, я пришел сюда наблюдать за дамами.

Одного роста, одинаково загорелые, равно великолепные, обе столь же прекрасно владеют и хлесткими ударами слева, и особой манерой крученой второй подачи. Оптимально используя имеющийся материал, они то делают вложения, то снимают со счета. Вкладывают в теннисное ранчо, расходуют на теннисную клинику. Обе в белом, они то взвиваются, как молнии, то обмирают в безмолвии. Конечно, Лиззибу может похвастать еще большей энергией и легкостью, нежели Хоуп, ее старшая сестра. «Тьфу ты!» — восклицают обе, когда у них срывается удар.

Хоуп играет жестко (она так же тверда и строга, как складки на ее юбочке), а Лиззибу — со смехом и дружелюбным азартом. У Хоуп, когда она наносит удар по мячу, на лице появляется сердитое выражение (она отгоняет от себя большого пушистого жука). «Брысь отсюда!» — вот как звучат ее удары. Лиззибу же «уговаривает» или «улещивает» мяч. «Иди ко мне», — говорит ее ракетка. «А теперь уходи». Но если бы сестры играли не в паре с кем-то, а друг против друга, между ними было бы идеальное соответствие. Когда они улыбаются или пронзительно вскрикивают, разверстые их рты испускают сияние. На двоих у них, наверное, целая сотня зубов. Когда распределялись способности сохранять равновесие и рассчитывать время, вручались проворство и ловкость, то теннисного таланта сестрам выдали поровну. Но Лиззибу определенно достались еще и груди.

Сет закончился со счетом шесть-шесть: тай-брейк, стало быть. Динк, до той поры скучающий, безучастный и праздный, вдруг словно бы взорвался, выказывая ужасающую искушенность, стремительно переносясь от линии к линии, играя с лета, быстро пятясь на цыпочках, чтобы погасить свечу. С Хоуп он обходился совершенно по-хозяйски: всякий раз клал руку ей на плечо в сердечно-интимной воркотне при переходе подач, а во время игры, когда она удачно отбивала мяч, этак одобрительно похлопывал ее по заду своей ракеткой. Кроме того, к изумлению моему, он вообразил, что неплохо будет посылать пушечные удары в Гая, когда тот стоит у сетки. После короткой второй подачи Лиззибу мяч взмывал в наивном девичьем приглашении, а на пути его оказывался Динк, извивающийся в хищной своей горячке, яростно напрягающий каждую мышцу, чтобы ввинтить эту желтую пулю прямо в приоткрытый, словно бы ждущий этого рот Гая. И Гай ни разу не дрогнул. Два или три раза он упал, а один мяч с бешеной скоростью врезался ему прямо в лоб, разметав волосы; но он не отступил. Просто поднялся на ноги и извинился. При счете шесть-ноль Динк с бесстыжей свирепостью подал навылет, а затем слегка обернулся, показав свой рот, полный белых, крепких, плотно сжатых зубов, и швырнул запасной мяч в сторону моего стула. Никто не возьмет сета у седьмой ракетки Южной Африки. Никто. Ну разве только шестая ракетка Южной Африки. Вот ведь задница! Ему и в голову не приходило, что и Лиззибу, и Хоуп, и Гай тоже отлично играли бы в теннис, если бы всю свою жизнь ничем другим не занимались.

Подошла Лиззибу, встала рядом, положив мне на плечо горячую голову. Я сказал ей что-то утешительное. Хоуп сидела рядом с Динком. Гай сидел в одиночестве. Он сидел в одиночестве, глядя прямо перед собой, с полотенцем на коленях… Конечно, у Лиззибу с Динком что-то было. Какое-то время назад. Между сестрами явно имеет место сексуальный плагиат. У Лиззибу что-то было с Динком. И ничего не получилось.

И со мной тоже ничего не получится. Скоро, да, очень скоро она начнет недоумевать. Мол, где это у нее изъян. Что с ней не так? И ей будет стыдно. Досадно и стыдно. Ну не удивительны ли люди? Думаю, мне следует сказать ей правду. Но я не могу. Не хочу, чтобы это выплыло наружу. Мне придется попросту сказать ей, что я люблю другую.

Невероятно ужасное чувство. Ее голова лежит у меня на плече. Мне надо бы вдыхать сногсшибательные пары ее горячего пота, пары живой ее жизни. Вместо этого я, выпятив челюсть, отворачиваюсь. Невероятно ужасное чувство — эта подлая пародия на любовь. На теннисном корте, заметил я, Динк вместо любовь говорил ничто. Пятнадцать-ничто. Ничто-тридцать. Даже с теннисного корта исчезла любовь; даже на теннисном корте ничто вытеснило любовь.

Я начал читать малышке Ким книги. Это чуть ли ни единственные книги, которые мне сейчас по плечу. Слушает она с интересом и, кажется, напрягает внимание, особенно если занята своей бутылочкой.

Когда она пьет из бутылочки, то производит звуки, как будто кто-то заводит часы. Это она заводит часы. Она заводит часы своего будущего.

— Как бы я хотел — как бы, Николь, я хотел обладать вашей уверенностью, вашей верою в то, что все замыслы сбудутся.

— Да, это так прекрасно — видеть все в розовом цвете.

— Мне пора бежать. Ну, во всяком случае, идти. Послушайте… это, конечно, может смутить…

— Вас? Или меня?

— Мне от вас нужны две вещи — две вещи, которые вы должны исполнить лично. Первое. Не могли бы сделать так, чтобы Кит слегка ослабил узел? Мне надо знать его ТЗ.

— Его что?

— Точку зрения. Не уверен, что он вполне понимает значение слова «осторожность». Он по-прежнему болтает без умолку, но ваш запрет доводит его до судорог. Не его стиль. Чуть-чуть приподнимите заслонку. Просто скажите, чтобы он помалкивал, только если Гай неподалеку.

— Легко. Считайте, что это уже сделано.

— Прекрасно.

— Это смутить не может. А что же второе?

Я опустил голову. Затем снова поднял и проговорил:

— Ваши поцелуи. Мне бы очень помогло, если я знал, как вы целуетесь.

Она шало рассмеялась. Как безумная. Отсмеявшись, встала со стула и направилась ко мне.

Я предостерегающе поднял палец.

— Не примите это за заигрывание или что-то такое…

— Знаю, знаю. Мои чары на вас не действуют. Я не права?

— Вы совершенно правы. Давайте к делу. Вы целовали Кита?

— Некоторым образом.

— И, я так понимаю, в следующий раз вы поцелуете Гая.

— Абсолютно верно. Но не станет ли это опасным прецедентом? Я имею в виду, на чем это должно закончиться?

— Таким образом, вы будете продвигаться дальше. С ними обоими. Разумеется. Как далеко это продвинется? До самого конца. Вы пройдете по всему пути. Как же иначе. Успокойтесь, — сказал я. — В сексуальном отношении я уже мертв. Я в сексуальном отношении просто Почтальон Пэт. Мне просто нужна пара указателей для следующей главы. Пара стрелок.

— Неужели вы ничего не можете придумать сами? Весь этот буквализм… Это, знаете ли, смерть любви.

— Вам не стоит беспокоиться. Вы не подхватите мою смертельную болезнь.

— С какой это стати мне беспокоиться?

Мы стояли друг против друга, соприкасаясь своими силовыми полями. Я ничего не чувствовал в сердце, но лицо мое стало подрагивать.

— Ну, теперь давайте, — сказал я. — Поцелуйте меня.

Она положила мне на плечи свои запястья. Она пожала плечами. Она спросила:

— А которым из поцелуев?

Возвращаюсь я поздно, и проклятые трубы голосят во всю глотку. Это похоже на соло какого-то полоумного горниста — и мне на ум приходит тот петух, gallo Гая, такой далекий, такой давний. Я скорым шагом расхаживаю по квартире, стиснув уши руками. Господи, неужели весь дом умирает?

О, эти трубы, эта их жестокая боль. Я тебя слышу. Я слышу тебя, брат. Брат, я слышу тебя.