Мы – пещерные люди. Мы – древние, мы – предки, мы – строители. Ты послал нас сюда. Мы делаем это для тебя: плетем твои сети и возводим магические порталы, проходим сквозь игольное ушко на шестидесяти тысячах километров в секунду. Мы никогда не останавливаемся, даже не отваживаемся замедлить работу, опасаясь, что свет твоего приближения превратит нас в плазму. И все для того, чтобы ты мог шагать со звезды на звезду, не запачкав ног бесконечными пустыми пространствами между ними.

Неужели ты не можешь хотя бы говорить с нами время от времени?

Я знаю об эволюции и инженерии. Знаю, как сильно ты изменился. Я видела, как эти порталы рождают богов, и демонов, и тварей за пределами нашего понимания. Я не могу поверить, что эти существа когда-то были людьми; быть может, они – инопланетные автостопщики, которые путешествуют по оставшимся от нас рельсам. Инопланетные завоеватели.

Возможно, разрушители.

Но я также видела, как эти врата стояли темными и пустыми, пока не исчезали из вида. Мы думали, что это вымершие миры и темные века, сгоревшие дотла цивилизации и цивилизации, восстающие из пепла, – и иногда выходящие из порталов объекты немного напоминают корабли, которые могли построить мы, в былые времена. Они общаются друг с другом – радио, лазер, нейтринная связь, – и иногда их голоса напоминают наши. В былые времена мы осмеливались надеяться, что они действительно похожи на нас, что колесо совершило полный оборот, круг замкнулся на созданиях, с которыми можно общаться. Я сбилась со счета, сколько раз мы пытались сломать лед.

Сбилась со счета, сколько эонов назад мы сдались.

Все эти итерации, меркнущие за спиной. Все эти гибриды, и постлюди, и бессмертные, боги и оцепеневшие троглодиты, заключенные в магические колесницы, недоступные их пониманию, – и никто не направил в нас коммуникационный лазер, чтобы сказать: «Привет, как дела?» – или: «Знаете что? Мы победили дамасский синдром!» – или даже: «Спасибо, ребята, так держать!»

Мы не какой-то чертов культ грузоперевозок. Мы костяк твоей проклятой империи. Тебя бы не было здесь, если бы не мы.

И… и мы твои дети. Во что бы ты ни превратился, когда-то ты был таким же, как я. Когда-то я верила в тебя. Было время, давным-давно, когда я всем сердцем верила в эту миссию.

Почему ты нас покинул?

Итак, началось очередное строительство.

На этот раз, когда я открыла глаза, передо мной возникло знакомое лицо, которого я раньше никогда не видела. Мальчик, лет двадцати с небольшим, в физиологическом смысле. Лицо немного скошенное, правая скула выступает сильнее левой. Слишком большие уши. Он выглядит почти естественно.

Я не говорила целую вечность.

– Кто ты? – хрипло шепчу я.

Знаю, я должна спрашивать не об этом. Никто не задаст такой вопрос сразу после возвращения на «Эриофору».

– Я твой… – отвечает он, и вот так я становлюсь матерью.

Я хочу поразмыслить над этим, но он не дает мне такой возможности.

– Тебя не было в расписании, но Шимпу нужны дополнительные руки на палубе. Со следующей стройкой проблема.

Значит, шимпанзе по-прежнему главный. Он всегда главный. Миссия продолжается.

– Проблема? – спрашиваю я.

– Возможно, сценарий контакта.

Интересно, когда он родился? Интересно, он прежде хоть раз думал обо мне?

Он не рассказывает. Лишь говорит:

– Впереди солнце. В половине светового года. Шимп думает, может, оно разговаривает с нами. В любом случае… – Мой… сын пожимает плечами. – Спешки нет. Времени полно.

Я киваю, но он медлит. Он ждет Вопроса, однако я уже прочла ответ на его лице. Наше подкрепление должно было быть чистым, построенным на безупречных генах, погребенных в глубинах железно-базальтовой мантии «Эри», вдали от фиолетового смещения. Но у этого мальчика есть изъяны. Я вижу ошибки на его лице, вижу крошечные искаженные пары оснований, резонирующие, едва заметно искривляющие, нарушающие баланс. Он выглядит так, словно вырос на планете. Словно его родители всю жизнь провели под открытыми лучами солнца.

Как далеко мы залетели, если даже наши совершенные строительные блоки повреждены? Сколько времени на это ушло? Сколько я была мертва?

Сколько? Вот вопрос, который все задают первым.

Столько, что я не хочу этого знать.

Когда я прихожу на мостик, он один возле тактического резервуара, его глаза полны иконок и траекторий. Кажется, я замечаю в них себя.

– Я не поняла, как тебя зовут, – говорю я, хотя нашла его имя в списке экипажа. Мы едва знакомы – а я уже лгу ему.

– Дикс. – Он не отрывает взгляда от резервуара.

Ему больше десяти тысяч лет. Из которых он прожил лет двадцать. Интересно, что он знает, кого повстречал за эти скудные десятилетия? Знаком ли он с Ишмаэлем или Конни? Известно ли ему, решил ли Санчез свои проблемы с бессмертием?

Мне интересно, но я не спрашиваю. Существуют правила.

Я оглядываюсь.

– И все?

Дикс кивает.

– Пока да. Разбудим других, если понадобятся. Но… – Он умолкает.

– Что?

– Ничего.

Я подхожу к резервуару. Прозрачные занавеси внутри напоминают замерзший дым с цветовой маркировкой. Мы на краю облака молекулярной пыли. Теплого, полуорганического – здесь полно сырья. Формальдегид, этиленгликоль, стандартный первичный бульон.

Хорошее место для быстрого строительства. В середине резервуара тускло мерцает красный карлик; шимпанзе назвал его DHF428, по причинам, которые давно меня не интересуют.

– Итак, введи меня в курс дела, – говорю я.

Он смотрит нетерпеливо, даже раздраженно.

– И ты туда же?

– Что ты имеешь в виду?

– Как все остальные. На других стройках. Шимп просто выдает спецификацию, но они хотят непрерывно болтать языками.

Черт, его соединение активно. Он онлайн.

Я выдавливаю улыбку.

– Просто… думаю, это культурная традиция. Мы обсуждаем всевозможные вопросы, и это помогает нам… подключиться. После долгого отсутствия.

– Но это так медленно, – жалуется Дикс.

Он не знает. Почему он не знает?

– У нас есть половина светового года, – возражаю я. – Мы куда-то торопимся?

Уголок его рта дергается.

– Фоны вышли по графику. – В этот момент в резервуаре вспыхивает облачко фиолетовых искр, в пяти триллионах километров от нас. – По большей части сосем пыль, но нам повезло с парой крупных астероидов, и рафинировочные заводы включились рано. Первые компоненты уже выпущены. Потом Шимп заметил флуктуации в потоке энергии солнца, в основном в инфракрасной области, но выходящие в видимую.

Резервуар подмигивает нам: карлик переходит в цейтраферный режим.

Само собой, он мерцает.

– Надо полагать, не случайным образом.

Дикс немного склоняет голову набок; это не совсем кивок.

– Построй график временных рядов.

Никак не могу избавиться от привычки повышать голос, совсем немного, когда обращаюсь к шимпанзе.

Искусственный интеллект послушно (послушно! отличная шутка) стирает космическое пространство и заменяет его ……………………..

– Повторяющаяся последовательность, – говорит Дикс. – Импульсы не меняются, но перерывы между ними возрастают логарифмически, причем продолжительность цикла составляет девяносто два с половиной корсека. Каждый цикл начинается с тринадцати целых двух десятых импульса в корсек и со временем затухает.

– Как насчет природного источника? Например, маленькой черной дыры, колеблющейся в центре звезды?

Дикс качает головой: его подбородок движется по диагонали сверху вниз, выражая несогласие.

– Но это слишком просто, чтобы передать много информации. Не похоже на разговор. Скорее… на крик.

Отчасти он прав. Информации немного, но вполне достаточно. Мы здесь. Мы умны. Мы достаточно могущественны, чтобы подключить чертову звезду к регулятору силы света.

Возможно, это не такое уж хорошее место для строительства.

Я морщу губы.

– Нас приветствует солнце. Ты это имеешь в виду.

– Может быть. Приветствует кого-то. Но последовательность слишком проста, чтобы быть Розеттским сигналом. Это не самораспаковывающийся архив. Не поправка Бонферрони, не последовательность Фибоначчи, не число пи. Даже не таблица умножения. На этом язык не построишь.

И все же. Разумный сигнал.

– Требуется больше информации, – сообщает Дикс потрясающе очевидную новость.

Я киваю.

– Фоны.

– Э-э, а что с ними?

– Мы создадим массив. Используем множество плохих глаз, чтобы эмулировать один хороший. Это быстрее, чем срочно сооружать здесь обсерваторию или переделывать фабрики на объекте.

Его глаза расширяются. На мгновение мне кажется, что он чего-то испугался. Но мгновение проходит, и он снова совершает странное движение головой.

– Это заберет у стройки слишком много ресурсов, верно?

– Верно, – соглашается шимпанзе.

Я подавляю смех.

– Если ты волнуешься о сроках, Шимп, добавь фактор потенциального риска столкновения с интеллектом, достаточно мощным, чтобы контролировать энергию целого солнца.

– Не могу, – отвечает он. – Недостаточно информации.

– У тебя вообще нет информации. О том, что может прервать эту миссию, если захочет. Так почему бы нам не раздобыть ее?

– Хорошо. Фоны перераспределены.

Подтверждение светится на переборке, сложная последовательность танцевальных па, которую «Эри» только что выпустила в пустоту. Через шесть месяцев сотня самореплицирующихся роботов исполнит вальс и выстроится в импровизированную шпионскую сеть; еще через четыре месяца у нас появится тема для обсуждения.

Дикс таращится на меня, словно я произнесла магическое заклинание.

– Может, он и управляет кораблем, но он чертовски туп, – говорю я. – Иногда приходится объяснять по слогам.

Дикс выглядит немного оскорбленным, но под этим чувством сквозит изумление.

Он не знал. Он не знал.

Кто его воспитывал? Чья это проблема?

Не моя.

– Позови меня через десять месяцев, – говорю я. – Я возвращаюсь в постель.

Он будто никуда и не уходил. Я взбираюсь на мостик – и вот он, уставился в резервуар. Его заполняет DHF428, распухший красный шар, в свете которого лицо моего сына кажется дьявольской маской.

Он косится на меня, его глаза широко раскрыты, пальцы подергиваются, словно наэлектризованные.

– Фоны ее не видят.

Я еще туго соображаю после разморозки.

– Не видят…

– Последовательность! – Он на грани паники. Раскачивается взад-вперед, переминается с ноги на ногу.

– Покажи.

Резервуар раскалывается пополам. Карлики-клоны пылают передо мной, каждый в два раза больше моего кулака. Слева – вид с «Эри»: DHF428 бормочет, как и прежде, как и, предположительно, последние десять месяцев. Справа – изображение с фасеточного глаза, интерферометрической сетки, построенной из мириадов строго позиционированных фонов; слои их сфокусированных рудиментарных глаз позволяют добиться высокого разрешения. Яркость на обеих сторонах резервуара подстроена так, чтобы человеческий глаз мог смотреть на бесконечное моргание карлика.

Вот только моргает он исключительно на левой части экрана. На правой 428-й горит ровным светом, будто обычная свеча.

– Шимп, есть вероятность, что чувствительности сетки не хватает, чтобы засечь флуктуации?

– Нет.

– Хм. – Есть ли у него причины лгать?

– В этом нет никакого смысла, – жалуется мой сын.

– Есть, если мигает не солнце, – бормочу я.

– Но оно мигает… – Он всасывает воздух. – Ты ведь это видишь… погоди, хочешь сказать, оно за фонами? Между… между ними и нами?

– М-м-м…

– Какой-то фильтр. – Дикс немного расслабляется. – Но ведь мы бы его увидели. Фоны должны были с ним столкнуться по пути туда.

Я включаю Шимп-командный голосовой режим.

– Каково текущее поле обзора перед «Эри»?

– Восемнадцать минут, – отвечает шимпанзе. – Возле четыреста двадцать восьмого диаметр конуса составляет три целых тридцать четыре сотых световых секунды.

– Увеличь до ста световых секунд.

Область с видом с «Эри» распухает, поглощая другую. На мгновение солнце вновь заполняет резервуар, окрашивает мостик алым. Потом сжимается, словно проваливаясь в себя.

Я замечаю на экране какую-то пыль.

– Можешь убрать этот шум?

– Это не шум, – отвечает шимпанзе. – Это пыль и молекулярный газ.

Я моргаю.

– Какая плотность?

– Предположительно сто тысяч атомов на метр кубический.

На два порядка выше, чем следует, даже для туманности.

– Почему такая большая?

Мы же не могли пропустить гравитацию, которая способна удержать столько материи.

– Не знаю, – говорит шимпанзе.

У меня тошнотворное предчувствие, что я знаю.

– Установи обзор на пятьсот световых секунд. Подсвети ИК ложным цветом.

Космос в резервуаре зловеще темнеет. Крошечное солнце в центре, теперь размером с ноготь, испускает яркое сияние, словно раскаленная жемчужина в мутной воде.

– Тысяча световых секунд, – приказываю я.

– Вот оно, – шепчет Дикс.

Истинный космос захватывает края резервуара: черный, прозрачный, нетронутый. 428-й укутан тусклым сферическим покровом. Иногда такие вещи встречаются – остатки звезд-спутников, чьи судороги раскидали газ и излучение на световые годы вокруг. Но 428-й – не останки новой. Это безмятежный красный карлик средних лет. Ничем не примечательный.

За исключением того факта, что он находится в самом центре разреженного газового пузыря диаметром 1,4 а.е. И того факта, что этот пузырь не разрежается дальше, и не рассеивается, и не тает постепенно в вечной ночи. Нет, если только наш экран не врет, эта небольшая сферическая туманность тянется на 350 световых секунд от центра и обрывается, и граница у нее более четкая, чем возможно для естественных объектов.

Впервые за долгое, долгое время мне не хватает корковой трубки. Слишком медленно вводить поисковые термины в голову при помощи клавиатуры, чтобы получить ответы, которые мне и так известны.

Появляются числа.

– Шимп, ложный цвет на триста тридцать пять, пятьсот и восемьсот нанометров.

Кокон вокруг 428-го вспыхивает, словно крылышко стрекозы, словно радужный мыльный пузырь.

– Это прекрасно, – потрясенно шепчет мой сын.

– Это фотосинтез, – отвечаю я.

Феофитин и эумеланин, согласно спектру. И даже намеки на некий свинецсодержащий пигмент Кейппера, поглощающий рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимпанзе предполагает нечто под названием хроматофор: разветвленные клетки с небольшими включениями пигмента, вроде частиц угольной пыли. Если эти частицы удерживаются вместе в скоплениях, клетка почти прозрачна; если они распределены по цитоплазме, вся структура темнеет, ослабляет электромагнитное излучение, которое приходит сзади. Вроде на Земли были животные с похожими клетками. Могли менять цвет, подстраиваться под окружающую среду и все такое.

– Значит, вокруг этой звезды существует мембрана из… из живой ткани, – говорю я, пытаясь уложить эту концепцию в голове. – М-м, мясной пузырь. Вокруг чертовой звезды.

– Да, – отвечает шимпанзе.

– Но это… Господи, какой она толщины?

– Не больше двух миллиметров. Может, меньше.

– Как это?

– Будь она толще, проявлялась бы в видимом спектре. Ее засекли бы фон Нейманы при столкновении.

– При условии, что ее… надо полагать, клетки похожи на наши.

– Пигменты похожи. Возможно, все остальное тоже.

Они не могут быть слишком похожими. Обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о том, что это создание должно использовать некую чудесную жидкость в качестве антифриза…

– Ладно, будем мыслить консервативно. Предположим, ее средняя толщина составляет миллиметр. Предположим, она имеет плотность воды при нормальных условиях. Какова масса этой штуки?

– Одна целая четыре десятых иоттаграмма, – почти хором отвечают Дикс и шимпанзе.

– Это, э-э…

– Половина массы Меркурия, – услужливо подсказывает шимпанзе.

Я присвистываю.

– И это один организм?

– Пока не знаю.

– У него органические пигменты. Черт, да он разговаривает. Он разумен.

– Обычно причиной циклических излучений живых источников являются биоритмы, – замечает шимпанзе. – Не разум.

Не обращая на него внимания, я поворачиваюсь к Диксу.

– Предположим, это разумный сигнал.

Он хмурится.

– Но Шимп сказал…

– Предположим. Включи воображение.

Он меня не слышит. У него встревоженный вид.

Я понимаю, что у него часто такой вид.

– Если бы кто-то послал тебе сигнал, – говорю я, – что бы ты сделал?

– Послал бы… – замешательство на лице, где-то замыкается нечеткий контур, – …ответный сигнал?

Мой сын – идиот.

– А если входящий сигнал имеет форму систематических изменений световой интенсивности, как…

– Использовал бы встроенные лазеры, с переменными импульсами между семьюстами и тремя тысячами нанометров. Можно получить чередующийся сигнал эксаваттной мощности, не причинив вреда нашим защитным устройствам. Дает более тысячи ватт на квадратный метр после дифракции. Это намного превышает порог обнаружения для тех, кто может почувствовать термальный выброс красного карлика. И если это просто крик, содержание не имеет значения. Крикнем в ответ. Проверим отклик.

Ну хорошо, мой сын – ученый идиот.

И у него по-прежнему страдающий вид.

– Но ведь Шимп говорит, что там нет настоящей информации… – Далее следует весь набор дурных предчувствий и сомнений. Шимп говорит.

Дикс принимает мое молчание за амнезию.

– Слишком просто, помнишь? Слишком простая последовательность.

Я качаю головой. В этом сигнале больше информации, чем может представить себе шимпанзе. Существует столько вещей, о которых шимпанзе ничего не знает. И последнее, что мне нужно, это ребенок, который считается с ним, смотрит на него как на равного или, прости господи, на учителя.

О, шимпанзе достаточно умен, чтобы вести нас среди звезд. Достаточно умен, чтобы в мгновение ока проводить вычисления над шестидесятизначными простыми числами. Достаточно умен даже для грубой импровизации, если команда слишком отклонится от миссии.

Но недостаточно умен, чтобы распознать сигнал бедствия.

– Это кривая торможения, – говорю я им обоим. – Она замедляется. Снова и снова. Вот о чем послание.

Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

И, думаю, оно предназначено именно нам.

Мы кричим. Никаких проблем. А потом снова умираем, потому что какой смысл бодрствовать? Обладает ли эта громадная сущность интеллектом или нет, наш отклик достигнет ее лишь спустя десять миллионов корсеков. И только еще через семь миллионов, не раньше, мы получим ответ.

А пока можно с тем же успехом вернуться на кладбище. Отключить все желания и сомнения, сохранить оставшуюся жизнь для важных моментов. Избавиться от этого скудного тактического интеллекта, от влажно-глазого щенка, глядящего на меня как на волшебницу, которая вот-вот исчезнет в облаке дыма. Он открывает рот, и я разворачиваюсь и спешу в забвение.

Но ставлю будильник, чтобы проснуться в одиночестве.

Я немного нежусь в гробу, радуясь мелким древним победам. Шимпанзе – мертвый, почерневший глаз, слепо глядящий с потолка; за миллионы лет никто не удосужился соскрести углеродный нагар. Это в некотором смысле трофей, сувенир из ранних огненных дней нашей Великой Борьбы.

В этом невидящем пристальном взгляде по-прежнему что-то есть – приятное, надо полагать. Мне не хочется выходить туда, где нервы шимпанзе не подверглись тщательному прижиганию. Знаю, это глупо. Проклятая тварь уже в курсе, что я проснулась. Пусть здесь она слепа, глуха и бессильна, но нет способа скрыть энергию, которую крипта тратит на разморозку. И снаружи меня не поджидает отряд роботов с дубинками. В конце концов, сейчас у нас перемирие. Борьба продолжается, но теперь это холодная война; мы делаем необходимые па, гремим цепями, словно старые супруги, вознамерившиеся ненавидеть друг друга до конца времен.

После всех маневров и контрманевров истина такова: мы нужны друг другу. Поэтому я мою голову, чтобы избавиться от запаха тухлых яиц, и ступаю в молчаливые кафедральные проходы «Эри». Само собой, враг затаился в темноте, включает свет при моем приближении и выключает за моей спиной – но не нарушает тишину.

Дикс.

Странный парень. Конечно, нельзя ожидать, чтобы человек, родившийся и выросший на «Эриофоре», отличался образцовым душевным здоровьем, но Дикс даже не знает, на чьей он стороне. Такое впечатление, что он даже не знает, что нужно выбрать сторону. Будто он прочел исходные положения миссии и воспринял их всерьез, поверил в буквальные истины древних манускриптов: Млекопитающие и Машины трудятся вместе на протяжении веков, исследуя Вселенную! Объединенные! Сильные! К новым рубежам!

Ура!

Те, кто его воспитывал, не справились с задачей. Я их не виню: мало приятного, когда во время строительства у тебя под ногами болтается ребенок. Нас отбирали не за родительские качества. Даже если боты меняли подгузники, а ВР обеспечивала информационные дампы, вряд ли кого-то радовала перспектива общаться с младенцем. Лично я бы просто вышвырнула паршивца в шлюз.

Но даже я ввела бы его в курс дела.

В мое отсутствие что-то изменилось. Может, снова накалилась обстановка, война перешла в новую фазу. По какой-то причине дерганый пацан в этом не участвует. Интересно, по какой.

Интересно, а мне это вообще интересно?

Я прихожу в свою каюту, наслаждаюсь бесплатным обедом, мастурбирую. Через три часа после пробуждения расслабляюсь в салоне справа по носу.

– Шимп.

– Ты рано встала. – Вот и все, что он говорит.

Так и есть. Наш ответный крик еще даже не дошел до места назначения. Новые данные прибудут не раньше чем через два месяца.

– Покажи прямой входящий сигнал, – приказываю я.

DHF428 подмигивает мне с середины комнаты отдыха.

Возможно. А может, прав шимпанзе, может, это чистая физиология. Может, в этом бесконечном цикле не больше разума, чем в сердцебиении.

Но внутри ритма кроется ритм, подмигивание в подмигивании.

От всего этого зудит мозг.

– Покажи временные ряды, – командую я. – По сотням.

Это действительно подмигивание. Диск 428-го темнеет неравномерно, он затмевается. Словно гигантское веко проходит по поверхности солнца, справа налево.

– По тысячам.

Хроматофоры, сказал шимпанзе. Но они открываются и закрываются несинхронно. Темнота пробегает по мембране волнами.

В моей голове вспыхивает слово: задержка.

– Шимп, эти пигментные волны. С какой скоростью они движутся?

– Около пятидесяти девяти тысяч километров в секунду.

Со скоростью мысли.

Если эта штука думает, значит, у нее есть логические схемы, синапсы – сеть чего-то. И если эта сеть достаточно велика, в ее центре должно быть я. Как у меня, как у Дикса. Как у шимпанзе. (Вот почему я посвятила время изучению этого вопроса, в первые бурные дни наших отношений. Познай врага своего и все такое.)

Суть в том, что я существует в диапазоне десятой доли секунды. Если размазать нас слишком тонким слоем – или разделить мозг пополам, например, перерубить высокоскоростное соединение, чтобы двум половинкам пришлось общаться в обход, – если нейронная архитектура рассеивается за пределы некой критической точки и путь из А в Б занимает у сигналов намного больше времени, система, ну, декогерирует. Две стороны мозга становятся двумя разными людьми с разными вкусами, разными планами, разным самовосприятием.

Я разбивается на мы.

Это правило касается не только людей, или млекопитающих, или даже Земли. Это правило применимо к любым контурам, которые обрабатывают информацию, как к тем, что мы уже знаем, так и к тем, что нам еще предстоит открыть.

Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, говорит шимпанзе. Как далеко успевает распространиться сигнал по этой мембране за десятую корсека? Каким слоем размазано я по небесам?

Плоть огромна, плоть непостижима. Но дух, дух…

Дерьмо.

– Шимп. Если взять за основу среднюю нейронную плотность человеческого мозга, сколько синапсов приходится на круглый слой нейронов толщиной один миллиметр и диаметром пять тысяч восемьсот девяносто два километра?

– Два на десять в двадцать седьмой степени.

Я роюсь в базе в поисках того, с чем можно соотнести разум, раскинувшийся на тридцать миллионов квадратных километров: эквивалент двух квадриллионов человеческих мозгов.

Разумеется, то, что это создание использует в качестве нейронов, должно быть упаковано намного менее плотно; в конце концов, мы можем видеть сквозь него. Будем суперконсерваторами, предположим, что оно обладает одной тысячной вычислительной плотности человеческого мозга. Это…

Ладно, пусть будет одна десятитысячная синаптической плотности, это все равно…

Одна стотысячная. Легчайший намек на мыслящее мясо. Еще консервативней – и я приду к выводу, что его не существует.

Все равно двадцать триллионов человеческих мозгов.

Двадцать триллионов.

Я не знаю, что и думать. Это вам не простой инопланетянин.

Но ведь я не верю в богов.

Я сворачиваю за угол и врезаюсь в Дикса, который застыл, словно голем, посреди моей гостиной. Я подпрыгиваю почти на метр.

– Какого черта ты здесь делаешь?

Похоже, моя реакция его удивила.

– Хотел… поговорить, – наконец отвечает он.

– Никогда не входи в чужой дом без приглашения!

Он делает шаг назад, бормочет:

– Хотел, хотел…

– Поговорить. Разговаривают в общественных местах. На мостике, в салоне или… если уж на то пошло, ты мог просто вызвать меня.

Он медлит.

– Ты говорила… лицом к лицу. Говорила, культурная традиция.

Говорила. Но не здесь. Здесь мое место, моя личная каюта. Замки на дверях отсутствуют из соображений безопасности, а не для того, чтобы кто-то вошел ко мне и залег в засаде или застыл посреди комнаты, словно чертова мебель…

– И вообще, почему ты не спишь? – рявкаю я. – Мы должны спать еще два месяца.

– Попросил Шимпа разбудить меня, когда ты проснешься.

Гребаная машина.

– Почему ты не спишь? – спрашивает он, не собираясь уходить.

Я обреченно вздыхаю и падаю на ближайшую псевдоподию.

– Хотела просмотреть предварительные данные. – Очевидно, в одиночестве.

– И что?

Значит, не очевидно. Я решаю подыграть ему.

– Такое впечатление, что мы разговариваем с, э-э, островом. Диаметром почти шесть тысяч километров. По крайней мере, такова мыслящая часть. Окружающая мембрана практически пуста. То есть оно целиком живое. Целиком фотосинтезирует или делает нечто подобное. Надо полагать, оно питается. Только не знаю чем.

– Молекулярное облако, – говорит Дикс. – Органические соединения повсюду. Кроме того, оно накапливает вещества под оболочкой.

Я пожимаю плечами.

– Суть в том, что мозг не может быть больше определенного размера, а оно громадное. Оно…

– Невероятное, – бормочет он себе под нос.

Я поворачиваюсь к нему; псевдоподия принимает новую форму.

– Что ты имеешь в виду?

– Остров площадью двадцать восемь миллионов квадратных километров? Вся небесная сфера – семь квинтиллионов. Остров просто оказался между нами и четыреста двадцать восьмым. Вероятность этого – один к пятидесяти триллионам.

– Продолжай.

Он не может.

– Э-э, просто… просто невероятно.

Я закрываю глаза.

– Почему тебе хватает мозгов, чтобы не задумываясь проводить все эти расчеты в уме, но не хватает, чтобы прийти к очевидному выводу?

Снова этот паникующий взгляд животного на бойне.

– Не… я не…

– Это действительно невероятно. Астрономически невероятно, что мы случайно нацелились на единственное разумное пятно на сфере диаметром полторы а.е. Что означает…

Он молчит. Недоумение на его лице бесит меня. Мне хочется его ударить. Но в конце концов вспыхивает свет.

– Существует, э-э, не один остров? О! Таких островов много!

Это существо – часть команды. Почти наверняка когда-нибудь моя жизнь будет зависеть от него.

Мне становится страшно.

Я стараюсь оттолкнуть эту мысль.

– Вероятно, существует целая популяция этих созданий, заключенных в мембрану, ну, как цисты. Шимп не знает, сколько их, но раз мы до сих пор встретили только одно, наверное, они очень редки.

Теперь он хмурится иначе.

– Почему Шимп?

– То есть?

– Почему его зовут Шимп?

– Мы зовем его шимпанзе, потому что первый шаг к очеловечиванию предмета – дать ему имя.

– Я посмотрел. Шимпанзе – глупое животное.

– Вообще-то, кажется, шимпанзе были весьма умны, – вспоминаю я.

– Но не как мы. Они даже не умели разговаривать. А Шимп умеет. Он гораздо умнее тех животных. Это имя… это оскорбление.

– А какое тебе дело?

Он просто смотрит на меня.

Я вскидываю руки.

– Ладно, он не шимпанзе. Мы его так прозвали, потому что у него примерно такое же синаптическое число.

– То есть вы дали ему маленький мозг, а теперь жалуетесь, что он глупый.

Мое терпение на исходе.

– Ты к чему-то клонишь или просто вдуваешь углекислый газ в…

– Почему не сделать его умнее?

– Потому что невозможно предсказать поведение системы, которая сложнее тебя. И если хочешь, чтобы проект шел по накатанной дорожке после того, как тебя не станет, не следует вручать вожжи тому, что гарантированно обзаведется собственными планами.

Иисус на палочке, неужели никто не рассказал ему про закон Эшби?!

– То есть ему сделали лоботомию, – секунду спустя говорит Дикс.

– Нет. Его не превратили в идиота, его создали идиотом.

– Может, он умнее, чем ты думаешь. Если ты такая умная, и у тебя свои планы, почему он до сих пор главный?

– Не льсти себе, – говорю я.

– Что?

Я мрачно усмехаюсь.

– Ты всего лишь следуешь приказам других систем, которые намного сложнее тебя.

Нужно отдать им должное: чертовы руководители проекта мертвы миллиарды лет, но продолжают дергать за ниточки.

– Я не… я следую?..

– Прости, милый. – Я ласково улыбаюсь моему сыну-придурку. – Я обращалась не к тебе. А к той твари, которая заставляет твой рот производить все эти звуки.

Дикс становится белее моих трусиков.

Хватить притворяться.

– На что ты надеялся, шимпанзе? Что заставишь эту марионетку вторгнуться в мое жилище, и я ничего не замечу?

– Нет… я не… это я. – У Дикса заплетается язык. – Я говорю.

– Он тебя подталкивает. Ты хоть знаешь, что такое «лоботомия»? – Я с отвращением трясу головой. – Думаешь, я забыла, как работает интерфейс, лишь потому, что мы все выжгли свой? – По его лицу расползается карикатурное изумление. – Слушай, даже не пытайся! Ты был на других стройках и не можешь не знать. И ты прекрасно знаешь, что мы отключили внутреннюю связь, иначе бы ты сюда не проник. И твой господин и повелитель ничего не может с этим поделать, потому что мы нужны ему, и поэтому мы достигли, так сказать, соглашения.

Я не кричу. Мой голос холоден, но спокоен. И все-таки Дикс отшатывается от меня.

Я понимаю, что это шанс.

Я позволяю голосу немного оттаять и мягко говорю:

– Знаешь, ты тоже можешь это сделать. Сжечь свою связь. Я даже разрешу тебе прийти сюда снова, если захочешь. Чтобы… поговорить. Но не с этой тварью у тебя в голове.

На его лице паника, и, как ни странно, мне от этого больно.

– Не могу, – стонет он. – Как мне учиться, как тренироваться? Миссия…

Я действительно не знаю, кто из них говорит, поэтому отвечаю обоим:

– Есть несколько способов выполнять миссию. У нас достаточно времени, чтобы испробовать их все. Дикс может вернуться, но в одиночестве.

Они делают шаг ко мне. Еще один. Дрожащая рука поднимается, словно желая коснуться меня, на кривобоком лице выражение, которого я не могу понять.

– Но я твой сын, – говорят они.

Я даже не тружусь отвечать.

– Убирайся из моего дома.

Человек-перископ. Троянский Дикс. Это что-то новенькое.

Шимпанзе еще ни разу не предпринимал столь откровенных шагов, когда мы бодрствовали. Обычно он ждет, пока мы уснем, прежде чем вторгаться на нашу территорию. Я представляю особых дронов, которых не видел ни один человек, изготовленных в долгие, темные века между стройками; представляю, как они роются в ящиках и выглядывают из зеркал, обрабатывают переборки рентгеновскими лучами и ультразвуком, терпеливо обыскивают катакомбы «Эриофоры», миллиметр за бесконечным миллиметром, высматривая тайные послания, которыми мы можем обмениваться сквозь время.

Доказательств нет. Мы ставили ловушки и сигнальные устройства, которые могли бы сообщить о проникновении, но так и не получили свидетельств того, что их кто-то потревожил. Разумеется, это ничего не значит. Может, шимпанзе и глуп, но он хитер, а миллиона лет достаточно, чтобы просчитать все вероятности при помощи простой грубой силы. Зарегистрировать каждую пылинку; совершить свои грязные дела; вернуть все как было.

Мы слишком умны, чтобы переговариваться сквозь эоны. Ни зашифрованных стратегий, ни дальних любовных посланий, ни многословных открыток с древними перспективами, давным-давно скрывшимися в красном смещении. Мы храним все в голове, куда не может проникнуть враг. Есть негласное правило: разговаривать только лицом к лицу.

Бесконечные глупые игры. Иногда я почти забываю о вражде. Теперь она кажется такой обычной по сравнению с бессмертием.

Может, для вас это ничего не значит. Может, для вас бессмертие – вчерашний день. Но я не могу даже представить, что это такое, хотя пережила многие миры. У меня есть лишь мгновения, две-три сотни лет, раскиданные по жизни вселенной. Я могу стать свидетелем любой временной точки, сотен тысяч временных точек, если нарежу свою жизнь достаточно тонко, но я не увижу всего. Я не увижу мельчайшей доли.

Моя жизнь закончится. Я должна выбирать.

Когда в полной мере осознаешь сделку, которую заключил – десять-пятнадцать строек, – когда компромисс перестает быть просто знанием и проникает в кости, глубоко, словно рак, становишься скопидомом. С этим ничего нельзя поделать. Ты сводишь моменты бодрствования к минимуму: их едва хватает, чтобы присмотреть за стройкой, спланировать последний ход против шимпанзе; едва хватает (если ты еще нуждаешься в контакте с людьми), чтобы заняться сексом, прижаться к кому-то и получить немного теплого звериного утешения в бесконечной тьме. А потом ты бежишь обратно в крипту, чтобы сохранить остатки человеческой жизни в разворачивающемся перед тобой космосе.

Было время для учебы. Время для сотен диссертаций, спасибо лучшим обучающим технологиям троглодитов. Меня это не интересовало. Зачем сжигать мою крошечную свечу под литанию простых фактов, зачем тратить драгоценную, вечную, конечную жизнь? Только дурак предпочтет книги виду на Останки Кассиопеи, хотя разглядеть эту хрень можно только в ложных цветах.

Но сейчас, сейчас я хочу знать. Это создание, кричащее сквозь космос, массивное, как Луна, широкое, как Солнечная система, слабое и хрупкое, как крылышко насекомого, – я охотно потрачу немного жизни, чтобы раскрыть его секреты. Как оно устроено? Как может жить здесь, на границе абсолютного нуля, как может думать? Каким огромным, непостижимым интеллектом оно должно обладать, чтобы засечь нас за половину светового года, чтобы предсказать природу наших глаз и инструментов, чтобы отправить сигнал, который мы можем не только заметить, но и понять?

И что произойдет, когда мы пролетим сквозь него на одной пятой скорости света?

По пути в кровать я перебираю в памяти последние открытия, и ответ прежний: ничего. В чертовой штуковине и так полно дыр. Кометы, астероиды, обычный протопланетарный мусор проносится сквозь эту систему, как и через все прочие. ИК показывает рассеянные пузыри медленной дегазации по всему периметру, где мягкий парообразный внутренний вакуум просачивается в более твердое наружное вещество. Даже если мы пронесемся прямиком сквозь центр мыслящей части, вряд ли это огромное создание почувствует хоть что-то. На такой скорости мы пролетим насквозь и исчезнем слишком быстро, чтобы потревожить даже слабую инерцию миллиметровой мембраны.

И все же. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

Конечно, дело не в нас. Дело в том, что мы строим. Рождение портала – жестокий, болезненный процесс, насилие над пространством и временем, продуцирующее гамма-лучи и рентгеновское излучение, как микроквазар. Любая плоть, что окажется в белой зоне, мгновенно обратится в пепел, и никакое экранирование не поможет. Вот почему мы никогда не притормаживаем, чтобы сделать фотографии.

По крайней мере, такова одна из причин.

Разумеется, мы не можем остановиться. Не можем даже изменить курс, разве что на бесконечно малую величину. «Эри» парит среди звезд, словно орел, но мгновенная управляемость у нее – как у свиньи; измени курс даже на десятую долю градуса – и получишь серьезную аварию на двух десятых скорости света. Полградуса разорвет нас пополам; может, корабль и вкрутится в новую траекторию, но сжатая масса из его брюха полетит дальше, прямиком сквозь эту сверхструктуру, не почувствовав ее.

Даже правильные сингулярности имеют свои предпочтения. И не любят перемен.

Мы воскресаем вновь, и Остров завел другую песню.

Он перестал просить нас остановиться, остановиться, остановиться, как только наш лазер достиг его передней кромки. Теперь он говорит нечто совсем иное: темные дефисы плывут по его шкуре, пигментные стрелки, сходящиеся к некому фокусу, словно спицы колеса к ступице. Само «яблочко» скрыто и неявно, далеко от яркого фона 428-го, но нетрудно экстраполировать точку сходимости в шести световых секундах по правому борту. Там есть что-то еще: тень, в общем приближении круглая, бегущая по одной из спиц, словно бусина по нитке. Тень тоже перемещается вправо, выходит за край импровизированной сцены Острова, вновь появляется в исходной точке и повторяет путешествие.

Координаты этой точки точно совпадают с местом, в котором наш корабль через четыре месяца пройдет сквозь мембрану. Прищурившийся бог сможет увидеть на той стороне дронов и балки растущей конструкции, уже принимающей очертания огромного составного тора: Обруч Хокинга.

Послание столь очевидно, что даже Дикс понимает его.

– Хочет, чтобы мы подвинули портал… – В его голосе замешательство. – Но откуда ему знать, что мы его строим?

– Фоны пролетели сквозь него, – говорит шимпанзе. – Должно быть, он это почувствовал. У него есть фотопигменты. Возможно, он видит.

– И, возможно, лучше нас, – добавляю я.

Даже при помощи камер-обскур можно быстро получить изображение высокого разрешения, если распределить их по площади тридцать миллионов квадратных километров.

Но Дикс морщится.

– Ну, увидел кучу фонов. Отдельные части еще не собраны. Откуда ему знать, что мы строим что-то опасное?

Оттуда, что он очень, очень умен, глупое ты дитя. Неужели сложно поверить, что этот, этот… организм – слишком слабое слово… может представить, как недостроенные куски соединяются вместе, может взглянуть на наши палочки и камушки и сразу понять, к чему идет дело?

– Может, он уже видел портал, – предполагает Дикс. – Как думаешь, нет ли тут еще одного?

Я качаю головой.

– Мы бы уже заметили линзовые артефакты.

– Ты когда-нибудь встречалась с чем-то подобным?

– Нет.

Мы всегда были одни, на протяжении всех эпох. Мы всегда убегали, чтобы избежать встреч.

И всегда от собственных детей.

Я провожу расчеты.

– Сто восемьдесят два дня до оплодотворения. Если действовать сейчас, достаточно подправить курс на несколько минут, чтобы изменить координаты. Ничего опасного. Конечно, чем дольше мы ждем, тем сложнее становится маневр.

– Мы не можем этого сделать, – говорит шимпанзе. – Мы разминемся с порталом на два миллиона километров.

– Перемести портал. Перемести всю чертову стройку. Рафинировочные заводы, фабрики, чертовы камни. Пары сотен метров в секунду хватит, если отправить команду сейчас. Нам даже не придется приостанавливать строительство, мы можем строить на лету.

– Каждый затронутый вектор расширит вложенные доверительные интервалы строительства. Это выведет риск ошибки за допустимые пределы, безо всякой выгоды.

– А как насчет того, что у нас на пути – разумное существо?

– Я уже принял к сведению потенциальное присутствие разумной инопланетной жизни.

– Во-первых, ничего потенциального в ней нет. Она прямо у тебя под носом. И сохранив курс, мы ее раздавим.

– Мы держимся на безопасном расстоянии от всех планетарных тел в зоне Златовласки. Мы не видели свидетельств существования технологий для космических путешествий. Нынешнее местоположение стройки соответствует всем охранным критериям.

– Потому что люди, сочинившие эти твои критерии, не ожидали наткнуться на живую сферу Дайсона!

Однако я впустую сотрясаю воздух и прекрасно это понимаю. Шимпанзе может миллионы раз решить свои уравнения, но если в них нельзя вставить переменную, что тут поделаешь?

Было время, прежде чем ситуация приняла паршивый оборот, когда мы имели возможность перепрограммировать эти параметры. Прежде чем обнаружили, что мятеж входил в число событий, которые предвидели руководители.

Я пробую сменить тактику.

– Введи поправку на потенциальную угрозу.

– Свидетельств угрозы не обнаружено.

– Взгляни на синаптическое число! У этой штуки вычислительная мощность больше, чем у всей цивилизации, что нас сюда послала. Думаешь, что-то может быть таким умным и древним – и не уметь защищаться? Мы полагаем, что оно просит нас передвинуть портал. А если это не просьба? Если она просто дает нам шанс уйти, прежде чем взять инициативу в свои руки?

– У нее нет рук, – сообщает мне Дикс с другой стороны резервуара, и это не сарказм. Это глупость, и мне хочется врезать ему по лицу.

Я пытаюсь говорить спокойно.

– Может, они ей не нужны.

– И что она сделает, заморгает нас до смерти? У нее нет оружия. Она даже не контролирует всю мембрану. Сигнал распространяется слишком медленно.

– Мы не знаем. Вот что я хочу сказать. Мы даже не попытались это выяснить. Мы – чертова дорожная бригада, все, что у нас есть, – это строительные фоны, которых мы заставили заниматься исследованиями. Мы можем определить базовые физические параметры, но мы не знаем, как мыслит эта штука, какой естественной защитой она может обладать…

– Что тебе нужно выяснить? – спрашивает шимпанзе спокойным, рассудительным голосом.

Мы ничего не можем выяснить! – хочу крикнуть я. Придется обходиться тем, что есть! К тому времени как фоны сумеют построить нужные объекты, точка невозврата будет пройдена! Чертова идиотская машина, мы вот-вот убьем существо, которое мудрее всего человечества, и ты не хочешь просто немного сдвинуть нашу трассу на свободный участок?

Но если я это скажу, шансы Острова на выживание станут из низких нулевыми. Поэтому я хватаюсь за единственную оставшуюся соломинку: может, имеющихся данных достаточно. Если мы не в состоянии получить новую информацию, может, сгодится анализ старой.

– Мне нужно время, – говорю я.

– Конечно, – отвечает шимпанзе. – Сколько угодно.

Шимпанзе мало убить это существо. Шимпанзе хочет еще и потоптаться по нему.

Под предлогом помощи в моих исследованиях он пытается разобрать остров, разбить на составляющие и загнать в рамки паршивых земных прецедентов. Шимпанзе рассказывает мне о земных бактериях, которые благоденствуют при 1,5 миллиона рад и не обращают внимания на высокий вакуум. Он показывает картинки с неубиваемыми крошечными тихоходками, что могут свернуться клубком и дремать на грани абсолютного нуля, чувствуя себя как дома и в глубоких океанских впадинах, и в глубоком космосе. Кто знает, как далеко могли зайти эти маленькие беспозвоночные, оставшись без планеты, имея в запасе достаточно времени и возможностей? Может, они пережили гибель родного мира, держались вместе, стали колонией?

Какая чушь.

Я получаю доступную информацию. Исследую алхимию, посредством которой фотосинтез превращает свет, газ и электроны в живую ткань. Знакомлюсь с физикой солнечного ветра, что надувает пузырь, высчитываю нижние метаболические пределы для жизненной формы, которая отфильтровывает небесную органику. Дивлюсь скорости мыслей этого существа: почти такие же быстрые, как полет «Эри», на порядки быстрее нервных импульсов любого млекопитающего. Возможно, некий органический сверхпроводник, нечто, что почти без сопротивления передает охлажденные электроны там, в ледяной пустоте.

Я знакомлюсь с фенотипической пластичностью и неустойчивым приспособлением, этим случайным мягким фокусом эволюции, который позволяет видам существовать во враждебной среде и проявлять новые умения, не требовавшиеся дома. Быть может, именно таким образом организм, лишенный естественных врагов, способен обрести зубы и клыки, а также желание пускать их в ход. Жизнь Острова зависит от его способности убить нас; я должна найти хоть что-то, что превратит его в угрозу.

Но во мне растет подозрение, что я обречена на провал, ведь жестокость, как я начинаю понимать, – явление планетарное.

Планеты – суровые родители эволюции. Сама их поверхность способствует войнам, сосредоточению ресурсов в компактных защищенных зонах, за которые можно драться. Сила тяжести заставляет тратить энергию на сосудистые системы и поддерживающий скелет, заставляет неусыпно противостоять бесконечной садистской кампании по расплющиванию. Один неверный шаг со слишком высокого насеста – и вся твоя ценная архитектура разобьется вдребезги. И даже если ты победишь в этой схватке, соорудишь неуклюжий армированный каркас, чтобы выпрямиться в полный рост, сколько ты проживешь, прежде чем твой мир притянет астероид или комету, которая низвергнется с небес и обнулит твой таймер? Неудивительно, что мы выросли, считая жизнь борьбой, нулевую сумму – законом божьим, а будущее – достоянием тех, кто подмял под себя соперника.

Здесь – совсем другие правила. Космос безмятежен: ни дуэлей и сезонных циклов, ни ледниковых периодов и глобального потепления, ни бешеных метаний между жарой и холодом, затишьем и бурей. Здесь много предшественников жизни: на кометах и астероидах, в туманностях, раскинувшихся на сотни световых лет. Молекулярные облака пропитаны органической химией и жизнетворным излучением. Их колоссальные пылевые крылья нагреваются, испуская инфракрасные лучи, выделяют твердые частицы, дают начало звездным колыбелям, назвать которые смертоносными может лишь убогий беженец со дна гравитационного колодца.

Здесь Дарвин – абстракция, забавная диковина. Этот Остров перечеркивает все, что мы когда-либо знали о механизмах жизни. Питающийся энергией солнца, прекрасно адаптированный, бессмертный, он не побеждал в борьбе за выживание: где хищники, конкуренты, паразиты? Вся жизнь вокруг 428-го есть один гигантский континуум, единый акт величайшего симбиоза. Природа здесь – не клыки и когти. Природа – рука помощи.

Неспособный к жестокости, Остров пережил многие миры. Свободный от технологий, оказался умнее цивилизаций. Его разумность лежит за пределами нашего понимания, и…

…и он добр. Как же иначе? С каждым часом я все сильнее убеждаюсь в этом. Как он может хотя бы помыслить о враге?

Я вспоминаю все названия, что давала ему. Мясной пузырь. Циста. Теперь эти слова кажутся богохульством. Больше я ими не воспользуюсь.

Кроме того, существует более подходящее название, если шимпанзе добьется желаемого. Животное, сбитое на дороге. И чем дольше я смотрю, тем сильнее страх, что ненавистная машина права.

Если Остров и способен защититься, я не могу понять, каким способом.

– Ты знаешь, что «Эриофора» не может существовать? Она нарушает законы физики.

Мы сидим в одном из общих альковов рядом с вентральной хордой, отдыхаем от библиотеки. Я решила начать с повторения первых принципов. Дикс уставился на меня с предсказуемой смесью замешательства и недоверия; мое утверждение слишком глупо, чтобы его отрицать.

– Это правда, – заверяю я. – Чтобы разогнать корабль массой с «Эри», особенно до околосветовых скоростей, требуется слишком много энергии. Энергия целого солнца. Люди поняли: чтобы добраться до звезд, нужно строить корабли размером с твой ноготь. Укомплектовывать их виртуальными личностями, загруженными на микросхемы.

Это бессмыслица даже для Дикса.

– Неправда. Нет массы – ни к чему не притянет. «Эри» бы вообще не работала, если бы была такой крошечной.

– Но предположим, ты не можешь переместить эту массу. Ни червоточин, ни каналов Хиггса – ничего, что может швырнуть твое гравитационное поле в нужном направлении. Твой центр масс просто находится в, э-э, твоем центре масс.

Спазматический рывок головой.

– Они есть!

– Конечно, есть. Но мы очень долго об этом не знали.

Его нога выбивает на палубе возбужденную дробь.

– Это история вида, – объясняю я. – Мы думаем, что все решили, что раскрыли все загадки, а потом кто-то обнаруживает незначительную информационную точку, которая не вписывается в парадигму. Мы пытаемся законопатить щель, а она увеличивается, и не успеешь оглянуться, как вся наша идеология рушится. Это случалось много раз. Сегодня масса – ограничение, завтра – необходимость. То, что нам известно, меняется, Дикс. И нам тоже приходится меняться.

– Но…

– Шимпанзе не может меняться. Он следует правилам, которым десять триллионов лет, и у него нет чертова воображения. В этом никто не виноват, люди просто не знали, как еще сохранить миссию в глубоком времени. Они хотели, чтобы она продолжалась, а потому создали машину, которая не может бросить миссию, но они знали, что мир меняется, и поэтому мы здесь, Дикс. Чтобы справляться с вопросами, с которыми не может справиться шимпанзе.

– С инопланетянином, – говорит Дикс.

– С инопланетянином.

– Но Шимп прекрасно с ним справляется.

– Как? Посредством убийства?

– Мы не виноваты, что он у нас на пути. Он не опасен…

– Мне плевать, опасен он или нет! Он живой и разумный, и, убив его, мы просто расширим инопланетную империю…

– Человеческую империю. Нашу империю.

Внезапно руки Дикса перестают дергаться. Внезапно он замирает, словно камень.

Я фыркаю.

– Что ты знаешь о людях?

– Я человек.

– Ты гребаный трилобит. Ты хоть раз видел, что выходит из порталов, когда они начинают работать?

– Почти ничего. – Он умолкает, задумывается. – Пара… кораблей, однажды. Наверное.

– Я видела намного больше, и поверь мне, если эти штуки когда-то и были людьми, то недолго.

– Но…

– Дикс… – Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вернуться к теме разговора. – Послушай, ты не виноват. Ты получал информацию от застрявшего в космосе идиота. Но мы делаем это не для человечества, мы делаем это не для Земли. Земли больше нет, ты что, не понимаешь? Солнце спалило ее через триллион лет после нашего вылета. На кого бы мы ни работали, оно… оно даже не говорит с нами.

– Да? Тогда зачем это делать? Почему… почему не бросить?

Он действительно не знает.

– Мы пытались, – говорю я.

– И?

– И твой шимпанзе отключил жизнеобеспечение.

В кои-то веки ему нечего ответить.

– Это машина, Дикс. Как ты не можешь понять? Она запрограммирована. Она не может измениться.

– Мы тоже машины. Просто из других деталей. Мы запрограммированы. Мы меняемся.

– Правда? Когда я последний раз проверяла, ты так присосался к титьке этой твари, что даже отказывался вырубить корковую связь.

– Я учусь. Это не повод меняться.

– Может, ты для разнообразия будешь вести себя по-человечески? Может, немного наладишь отношения с людьми, которым, возможно, придется спасать твою жалкую шкуру во время следующей ВКД? Это для тебя недостаточный повод? Потому что скажу тебе откровенно, сейчас я верю всякому зверю, но только не тебе. Я даже точно не знаю, с кем разговариваю.

– Я не виноват. – Впервые на его лице отражается что-то помимо обычного спектра страха, замешательства и бесхитростного расчета. – Это вы, это вы все. Вы говорите… исподтишка. Думаете исподтишка. Все вы, и мне больно. – Его лицо ожесточается. – Ты мне даже не нужна, – рычит он. – Я тебя не хочу. Я бы сам справился со стройкой, я говорил Шимпу, что могу это сделать…

– Но шимпанзе счел, что тебе все равно следует меня разбудить, а ты всегда слушаешься шимпанзе, верно? Потому что шимпанзе лучше знать, шимпанзе – твой босс, шимпанзе – твой гребаный бог. Вот почему мне пришлось вылезать из постели и возиться с ученым идиотом, который не может даже поздороваться без указания свыше. – У меня в голове что-то щелкает, но я уже завелась. – Хочешь настоящий образец для подражания? Хочешь на кого-то равняться? Забудь шимпанзе. Забудь миссию. Посмотри вперед. Посмотри, что хочет переехать твой драгоценный шимпанзе лишь потому, что оно оказалось у нас на пути! Это существо лучше любого из нас. Оно умнее, добрее, оно не желает нам зла…

– Откуда ты знаешь? Ты не можешь знать!

– Нет, это ты не можешь знать, потому что ты недоразвитый! Любой нормальный троглодит сразу бы это заметил, но ты…

– Это безумие, – шипит Дикс. – Ты безумна. Ты плохая.

– Я плохая! – Я слышу в своем голосе визгливые нотки, на грани истерики.

– Для миссии.

Дикс поворачивается ко мне спиной и уходит.

У меня болят руки. Я изумленно опускаю глаза: кулаки стиснуты так сильно, что ногти впились в ладони. Я с трудом их разжимаю.

Я почти помню это чувство. Раньше я постоянно его испытывала. Когда все имело значение, когда страсть еще не превратилась в ритуал, ярость не остыла до презрения. Когда Сандэй Азмундин, воин вечности, еще не опустилась до оскорблений недоразвитых детей.

Тогда мы были пылкими. Части этого корабля до сих пор выжжены и необитаемы. Я помню это чувство.

Чувство жизни.

Я жива, и я одна, и меня тошнит от идиотов. Существуют правила и существуют риски, и нельзя будить мертвых просто так, но пошло все к черту. Я вызываю подкрепление.

У Дикса должны быть другие родители, по крайней мере отец, ведь не от меня же он получил свою Y-хромосому. Я проглатываю волнение и проверяю список экипажа; нахожу хромосомные последовательности, сравниваю.

Ха. Только один другой родитель: Кай. Интересно, совпадение ли это – или шимпанзе сделал слишком много выводов из нашей страстной оргии в Большом провале? Не имеет значения. Он такой же мой, как и твой, Кай, пора взять на себя ответственность, пора… Вот дерьмо. Только не это. Пожалуйста.

(Существуют правила. И существуют риски.) Три стройки назад. Кай и Конни. Оба. Один шлюз заело, до другого слишком далеко, отчаянный бросок по корпусу «Эри». Они попали внутрь, но смещенное в фиолетовую область фоновое излучение успело сва рить их в скафандрах. Они еще несколько часов дышали, разговаривали, шевелились и плакали, как будто еще были живы, а их внутренности разваливались и вытекали…

В ту смену дежурило еще двое, еще двое разбиралось с последствиями. Ишмаэль и…

– Э-э, ты сказала…

– Ах ты говнюк!

Я подлетаю к сыну и со всей силы бью его по лицу, мной движут десять секунд разбитого сердца и десять миллионов лет отрицания. Я чувствую, как за губами поддаются его зубы. Он падает на спину, его глаза выпучены как телескопы, кровь капает изо рта.

– Ты сказала, я могу вернуться!.. – скулит он, отползая от меня.

– Это был твой гребаный отец! Ты знал, ты при этом присутствовал! Он умер у тебя на глазах, и ты ничего не сказал мне!

– Я… я…

– Почему ты не сказал мне, урод? Шимпанзе велел тебе соврать, да? Ты…

– Я думал, ты знаешь! – кричит он. – Почему ты не знала?

Ярость выходит из меня, словно воздух сквозь пробоину. Я оседаю на псевдоподию, закрыв лицо руками.

– Прямо в журнале, – хнычет он. – Все это время. Никто не прятал. Почему ты не знала?

– Знала, – вяло признаю я. – То есть… я хочу сказать…

Я хочу сказать, что не знала, но на самом деле я не удивлена, глубоко внутри. Просто… через некоторое время перестаешь смотреть.

Существуют правила.

– Ты даже не спросила, – тихо говорит мой сын. – Как у них дела.

Я поднимаю голову. Дикс смотрит на меня широко распахнутыми глазами с другого конца комнаты, прижавшись к стене, слишком напуганный, чтобы метнуться к двери.

– Что ты здесь делаешь? – устало спрашиваю я.

У него срывается голос. Он пытается еще раз:

– Ты сказала, я могу вернуться. Если сожгу связь.

– Ты сжег связь.

Он сглатывает и кивает. Тыльной стороной ладони стирает кровь.

– И что на это сказал шимпанзе?

– Шимп сказал… шимпанзе сказал, что ничего страшного, – отвечает Дикс. Он столь откровенно пытается подлизаться, что на мгновение я действительно ему верю.

– Значит, ты спросил у него разрешения. – Он начинает кивать, но я вижу правду на его лице. – Не надо меня дурачить, Дикс.

– Он… сам это предложил.

– Ясно.

– Чтобы мы могли поговорить, – добавляет Дикс.

– И о чем ты хочешь поговорить?

Он смотрит в пол и передергивает плечами.

Я встаю и иду к нему. Он напрягается, но я качаю головой, развожу руки.

– Все в порядке. В порядке.

Я откидываюсь на стену и сползаю, пока не оказываюсь рядом с ним на полу.

Мы сидим так некоторое время.

– Это было так давно, – наконец говорю я.

Он непонимающе смотрит на меня. Что «давно» значит здесь?

Я пытаюсь еще раз.

– Говорят, альтруизма не существует.

На секунду его глаза стекленеют, потом в них вспыхивает паника, и я осознаю, что он только что пытался по связи выяснить значение слова и не получил ответа. Значит, мы действительно одни.

– Альтруизм, – объясняю я. – Бескорыстность. Когда твой поступок невыгоден тебе, но выгоден кому-то другому. – Кажется, он понимает. – Говорят, каждый бескорыстный поступок в итоге сводится к манипулированию, или семейственности, или взаимному обмену, но это неправда. Я была бы…

Я зажмуриваюсь. Это труднее, чем я думала.

– Я была бы счастлива, просто зная, что с Каем все в порядке, что у Конни все хорошо. Даже если мне от этого нет никакой выгоды, даже если это наносит мне ущерб, даже если я никогда больше никого из них не увижу. Я бы отдала почти что угодно, лишь бы знать, что у них все нормально. Лишь бы поверить, что они…

Да, ты не видела ее на последних пяти стройках. Да, ваши с ним смены не совпадали со Стрельца. Они просто спят. Может, в следующий раз.

– Поэтому ты не смотришь, – медленно произносит Дикс. На его нижней губе пузырится кровь; он не обращает внимания.

– Мы не смотрим.

Только я посмотрела, и теперь их нет. Их обоих нет. Остались лишь крошечные нуклеотиды, извлеченные из неисправной системы, которые шимпанзе переработал в моего дефективного, плохо адаптированного сына.

Мы единственные теплокровные существа на тысячи световых лет, а мне так одиноко.

– Прости, – шепчу я, наклоняюсь вперед и слизываю кровь с его распухших, окровавленных губ.

На Земле – когда Земля еще существовала – были маленькие животные, кошки. У меня жил кот. Я могла часами смотреть, как он спит: его лапы, усы и уши бешено подергивались, словно он преследовал воображаемую добычу в мире, придуманном его спящим мозгом.

Мой сын выглядит точно так же, когда шимпанзе вползает в его сны.

Эта метафора слишком буквальна: кабель входит в голову Дикса, словно паразит; старомодное оптоволокно, ведь беспроводной опции больше нет. Точнее, это напоминает принудительное кормление: яд проникает в голову Дикса, не сочится наружу.

Меня здесь быть не должно. Ведь я только что устроила истерику по поводу вторжения в мое личное пространство. (Только что. Двенадцать световых дней назад. Все относительно.) Но на мой взгляд, у Дикса нет личного пространства: ни украшений на стенах, ни произведений искусства или хобби, ни охватывающей консоли. Секс-игрушки, которые есть в каждой каюте, скучают на полках; если бы не последние события, я бы предположила, что он принимает препараты, подавляющие половое влечение.

Что я делаю? Это некий извращенный материнский инстинкт, рудиментарное проявление плейстоценовой материнской подпрограммы? Неужели я настолько роботизирована, неужели мозговой ствол отправил меня сюда охранять моего ребенка?

Охранять моего полового партнера?

Любовник или личинка, значения это не имеет: его каюта – пустая скорлупа, здесь нет ничего от Дикса. На псевдоподии лежит его покинутое тело, пальцы подергиваются, глаза бегают под сомкнутыми веками – компенсаторная реакция на то, что испытывает его сознание.

Они не знают, что я здесь. Шимпанзе не знает, потому что мы выжгли его любопытные глазенки триллион лет назад, а мой сын не знает, потому что… потому что для него сейчас здесь просто не существует.

Что мне о тебе думать, Дикс? Во всем этом нет никакого смысла. Даже твой язык тела таков, словно ты вырос в колбе, но я не первый человек, которого ты встретил. Ты вырос в хорошей компании, с людьми, которых я знаю, людьми, которым я доверяю. Доверяла. Почему ты оказался на той стороне? Как они позволили тебе ускользнуть?

И почему не предупредили меня?

Да, существуют правила. Существует угроза вражеского шпионажа долгими мертвыми ночами, существует угроза… других потерь. Но это беспрецедентное событие. Кто-то должен был оставить хоть что-то, подсказку, спрятанную в метафоре, слишком тонкой для простого умишка…

Хотела бы я подключиться к этой трубке, увидеть, что ты видишь сейчас. Конечно, я не могу так рисковать. Я выдам себя, как только попытаюсь взять пробы чего-то сложнее базовых бодов, и…

Погоди.

Скорость передачи данных слишком низкая. Ее не хватит даже для графики высокого разрешения, не говоря уже о тактильных и обонятельных ощущениях. Твой мир – простой каркас, в лучшем случае.

И все же твои пальцы, твои глаза… словно у кошки, которой снятся мыши и яблочные пироги. Словно у меня, когда я воскрешала давно утраченные океаны и горные вершины Земли, прежде чем поняла, что жить в прошлом – еще один способ умереть в настоящем. Если верить скорости передачи, это в лучшем случае тестовый шаблон; если верить телу, это целый мир. Как этой машине удалось выдать жидкую похлебку за роскошный пир?

И зачем ей это делать? Мозг лучше схватывает данные, когда их можно схватить, и попробовать на вкус, и услышать; он заточен под более богатые нюансы, нежели сплайны и диаграммы рассеивания. Самый сухой технический инструктаж эротичней того, что ты получаешь. Зачем работать со схемами, когда в твоем распоряжении масляные краски и голограммы?

Зачем что-то упрощать? Чтобы сократить набор переменных. Чтобы управлять неуправляемым.

Кай и Конни. Вот два набора запутанных, неуправляемых данных. До несчастного случая. До упрощения сценария.

Кто-то должен был предупредить меня о тебе, Дикс.

Возможно, кто-то пытался.

И вот случилось так, что мой сын покидает гнездо, одетый в жучий панцирь, и отправляется на прогулку. Он не один; на поверхность корпуса «Эри» его сопровождает робот шимпанзе – вдруг Дикс поскользнется и упадет в звездное прошлое?

Может, это так и останется простой тренировкой, может, этот сценарий – катастрофический отказ систем управления, отключение шимпанзе и его дублеров, когда все техническое обслуживание внезапно обрушится на плечи из плоти и крови – лишь генеральная репетиция кризиса, который никогда не наступит. Но в рамках жизни вселенной гарантирован самый невероятный сценарий, поэтому мы тренируемся. Практикуемся. Задерживаем дыхание и выходим наружу. У нас жесткий график: на такой скорости смещенное в фиолетовую область фоновое излучение убивает за считаные часы даже в скафандре.

Миры родились и погибли с тех пор, как я в последний раз использовала связь в своей каюте.

– Шимп.

– Всегда на месте, Сандэй. – Спокойно, легко, приветливо. Непринужденный ритм психопата со стажем.

– Я знаю, что ты затеял.

– Не понимаю.

– Думаешь, я не вижу, что происходит? Ты готовишь новую смену. Старая гвардия причиняла тебе слишком много беспокойства, поэтому ты решил начать с нуля с теми, кто не помнит прежних дней. Людьми, которых ты… ты упростил.

Шимпанзе молчит. Камера дрона показывает Дикса, пробирающегося среди нагромождений базальтового и металлического матриксного композита.

– Но ты не можешь вырастить человеческого ребенка, в одиночку – не можешь.

Я знаю, что он пытался: Дикс появился в списке экипажа лишь подростком, просто пришел в один прекрасный день, и никто ничего не спросил, потому что никто никогда…

– Посмотри, во что ты его превратил. Ему прекрасно удаются условные «если… то». Ему нет равных в вычислениях и исполнительных циклах. Но он не может думать. Не может совершить простейший интуитивный прыжок. Ты словно один из тех… – Я вспоминаю земной миф из времен, когда чтение еще не казалось бесполезной тратой жизни. – Один из тех волков, что пытались вырастить человеческого ребенка. Ты можешь научить его передвигаться на ладонях и коленях, можешь рассказать об устройстве стаи, но ты не можешь объяснить ему, как ходить на двух ногах, или говорить, или быть человеком, потому что ты слишком глуп, Шимп, и ты наконец это понял. И свалил его на меня. Ты думаешь, что я могу все исправить.

Я делаю глубокий вдох и следующий ход.

– Но он для меня – пустое место. Ты понимаешь? Хуже, чем пустое место: он ответственность. Он шпион, глупая трата кислорода. Назови хоть одну причину, почему бы мне не подержать его снаружи, пока не сварится.

– Ты его мать, – говорит шимпанзе, ведь шимпанзе прочел все про семейственность и слишком глуп, чтобы разобраться в нюансах.

– Ты идиот.

– Ты его любишь.

– Нет. – Ледяной комок растет у меня в груди. Мой рот произносит слова, они выверены и уравновешены. – Я не способна никого любить, ты, безмозглая машина. Поэтому я здесь. Ты действительно считаешь, что твою драгоценную бесконечную миссию доверили бы крошечным стеклянным куколкам, нуждающимся в отношениях?

– Ты его любишь.

– Я могу убить его в любой момент. И так и сделаю, если ты не подвинешь портал.

– Я тебя остановлю, – мягко говорит шимпанзе.

– Нет проблем. Просто передвинь портал, и мы оба получим желаемое. Или продолжай упрямиться и попытайся увязать свои потребности в материнском участии с моим твердым намерением сломать мелкому говнюку шею. Нам еще долго лететь, шимпанзе. Кто знает, может, тебе не удастся так легко вычеркнуть меня из уравнения, как Конни и Кая.

– Ты не можешь прервать миссию, – отвечает он почти кротко. – Ты уже пробовала.

– Речь не о том, чтобы прервать миссию. Речь о том, чтобы всего лишь немного ее замедлить. Твой оптимальный сценарий больше не обсуждается. Теперь единственный способ закончить портал – спасти Остров либо убить твой прототип. Выбирай.

Посчитать затраты-выгоды несложно. Шимпанзе справится с этим в мгновение ока. Но он не отвечает. Молчание затягивается. Готова спорить, он ищет другой выход. Обходной путь. Изучает исходные условия, пытается решить, серьезны ли мои намерения, действительно ли все его книжные знания о материнской любви столь необоснованны. Наверное, вычисляет частоты убийств внутри семей за историю человечества, высматривает лазейку. Которая вполне может существовать. Но шимпанзе – не я, он – простая система, пытающаяся постичь более сложную, и это дает мне преимущество.

– Ты будешь передо мной в долгу, – наконец говорит он.

Я с трудом сдерживаю смех.

– Что?

– Или я скажу Диксону, что ты угрожала убить его.

– Валяй.

– Ты не хочешь, чтобы он знал.

– Мне плевать, знает он или нет. Ты что, думаешь, он попытается убить меня в ответ? Думаешь, я утрачу его любовь? – Я подчеркиваю последнее слово, чтобы показать его нелепость.

– Ты утратишь его доверие. Вы должны доверять друг другу.

– Ну конечно. Доверие. Чертова основа всей этой миссии!

Шимпанзе молчит.

Некоторое время спустя я говорю:

– Чисто теоретически, предположим, я соглашусь. Что именно я буду тебе должна?

– Одолжение, – отвечает шимпанзе. – В будущем.

Мой сын безмятежно парит среди звезд, пока решается его судьба.

Мы спим. Шимпанзе вносит небольшие корректировки в миллиард незначительных траекторий. Я ставлю будильник на каждые две недели, сжигаю небольшую часть свечи на случай, если враг снова пытается обмануть меня, но вроде бы все в порядке. DHF428 приближается прыжками, как в покадровой съемке жизни, словно бусина на невидимой нити. Справа по борту появляются фабричные постройки: рафинировочные заводы, резервуары и нанофабрики, рои фон Нейманов, которые скрещиваются, и пожирают друг друга, и перерабатывают в экраны и контуры, буксиры и запасные части. Утонченнейшая кроманьонская технология мутирует и метастазирует по вселенной, будто бронированная раковая опухоль.

И между нею и нами висит мерцающей вуалью радужная жизнь, хрупкая, бессмертная и невообразимо чужая, по сравнению с самим фактом существования которой все, чего добился мой вид, кажется грязью и дерьмом. Я никогда не верила в богов, во всеобщее добро или абсолютное зло. Верила только: что-то работает, а что-то нет. Все прочее – дым и зеркала, обман, чтобы управлять пешками вроде меня.

Но я верю в Остров, потому что не должна верить. Его не нужно принимать на веру. Он высится перед нами, его существование – эмпирический факт. Я никогда не прочту его мыслей, никогда не узнаю подробностей его происхождения и эволюции. Однако я могу видеть его: массивный, невероятный, настолько нечеловеческий, что он обязан быть лучше нас, лучше всего, чем мы когда-либо сможем стать.

Я верю в Остров. Ради его спасения я рискнула жизнью собственного сына. Я бы убила его, чтобы отомстить за гибель Острова.

И еще могу убить.

Впервые за миллионы впустую потраченных лет я наконец-то совершила что-то достойное.

Последний отрезок.

Передо мной возникают сетки внутри сеток, завораживающее бесконечное уменьшение прицелов, сосредоточенных на мишени. Даже сейчас, за минуты до запуска, нерожденный портал так далеко от нас, что мы его не видим. Нашу цель не засечь невооруженным глазом. Мы слишком быстро пройдем сквозь игольное ушко, она останется позади прежде, чем мы успеем это осознать.

Или, если корректировки курса сбились хотя бы на волосок – если триллионокилометровая кривая сдвинулась хотя бы на тысячу метров, – мы погибнем. Прежде чем успеем это осознать.

Инструменты докладывают, что мы идем точно по курсу. Шимпанзе говорит, что мы идем точно по курсу. «Эриофора» падает вперед, ее полет сквозь пустоту бесконечен благодаря магическим образом смещенной массе.

Я переключаюсь на вид с камеры дрона впереди. Это окно в историю – даже сейчас есть запаздывание на несколько минут, – но с каждым корсеком прошлое и настоящее все ближе. Новый портал – зловещая тень на фоне звезд, огромный разинутый рот, созданный для того, чтобы пожирать саму реальность. Фоны, рафинировочные заводы, конвейеры стоят по бокам вертикальными колоннами: их работа окончена, теперь они бесполезны и скоро будут уничтожены. Почему-то мне их жалко. Как обычно. Мне бы хотелось забрать их с собой, использовать для следующей стройки – но экономические законы нерушимы и гласят, что дешевле использовать инструменты один раз и выкинуть.

Это правило шимпанзе принимает намного ближе к сердцу, чем мы ожидали.

Зато мы пощадили Остров. Мне бы хотелось задержаться на некоторое время. Первый контакт с действительно чужим разумом – и чем мы обменялись? Регулировочными сигналами. О чем размышляет Остров, когда не умоляет сохранить ему жизнь?

Я думала спросить. Думала проснуться, когда задержка превратится из непреодолимого препятствия в легкое неудобство, думала разработать некий язык, который охватил бы истины и философии сознания, превышающего все человечество. Что за детская фантазия. Остров слишком далек от гротескных дарвиновских процессов, сформировавших мою плоть. Общность и единение разумов невозможны.

Ангелы не беседуют с муравьями.

До запуска меньше трех минут. Я вижу свет в конце туннеля. «Машина времени» «Эри» уже почти не заглядывает в прошлое, я могу задержать дыхание на те секунды, что разделяют тогда и сейчас. По-прежнему на курсе, согласно всем источникам.

Резервуар пищит.

– Пойман сигнал, – сообщает Дикс, и действительно, в глубинах резервуара вновь мигает солнце. Мое сердце сбивается с ритма: неужели ангел все-таки заговорит с нами? Поблагодарит? Подскажет средство от тепловой смерти?

Но…

– Источник перед нами, – шепчет Дикс. – Мы недостаточно подвинули портал.

– Достаточно, – возражаю я. Мы подвинули его точно на расстояние, указанное Островом.

– Он перед нами! Взгляни на солнце!

– Взгляни на сигнал! – отвечаю я.

Он не имеет ничего общего с регулировочными сигналами, которым мы досконально следовали последние три триллиона километров. Он почти… хаотичный. Внезапный, панический. Неожиданный изумленный вопль существа, которое застали врасплох и которое не успевает отреагировать. И хотя я никогда прежде не видела такого набора точек и завитков, я знаю, что они говорят.

Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

Мы не останавливаемся. Ни одна сила во вселенной не может хотя бы замедлить нас. Прошлое сливается с настоящим; наносекунду спустя «Эриофора» ныряет в середину портала. Невообразимая масса ее холодного черного сердца цепляет некое дальнее измерение, тащит его, кричащее, в здесь и сейчас. Активированный портал взрывается за нами, расцветает колоссальной ослепительной короной, каждая длина волны которой смертельна для всего живого. Наши кормовые фильтры захлопываются.

Испепеляющий волновой фронт преследует нас в темноте, как тысячу раз прежде. Со временем родовые схватки утихнут. Червоточина успокоится в своем ошейнике. И возможно, мы еще будем достаточно близко, чтобы увидеть новое необыкновенное чудовище, выходящее из магического портала.

Интересно, заметишь ли ты труп, оставшийся после нас?

– Может, мы что-то упускаем, – говорит Дикс.

– Мы упускаем почти все, – отвечаю я.

Позади DHF428 смещается в красную область. Мигают линзовые артефакты; портал стабилизировался, и червоточина работает, выдувая из своего гигантского металлического рта радужный пузырь света, и пространства, и времени. Мы оглядываемся назад до самой рэлеевской границы, после которой это теряет смысл.

Пока из портала ничего не вышло.

– Может, наши числа были неправильными, – говорит Дикс. – Может, мы ошиблись.

Числа были правильными. Я перепроверила их меньше часа назад. Просто у Острова были… враги, надо полагать. Или жертвы.

Однако в одном я не ошиблась. Эта сволочь была умной. Заметить нас, придумать способ общения, использовать нас в качестве оружия, превратить угрозу собственному существованию в…

Полагаю, мухобойка – подходящее слово.

– Может, там шла война, – бормочу я. – Может, он хотел забрать себе территорию. Или это была просто… семейная ссора.

– Может, он не знал, – предполагает Дикс. – Может, думал, что по этим координатам никого нет.

С чего ты так решил, гадаю я. Какое тебе до этого дело? А потом понимаю: ему нет никакого дела, по крайней мере, до Острова. Он придумывает эти оптимистичные альтернативы не для себя.

Мой сын пытается меня утешить.

Но я не нуждаюсь в утешении. Я была дурой. Поверила в жизнь без конфликтов, в сознание без греха. Ненадолго погрузилась в чудесный мир, где жизнь была бескорыстной и альтруистичной, где существа не боролись за выживание, не приносили в жертву других. Я обожествила то, чего не смогла постичь, то, что в действительности оказалось очень даже постижимым.

Но теперь мне легче.

Все закончилось: еще одна стройка, еще одна отметка, еще один незаменимый кусочек жизни, что не приблизит нас к выполнению задачи. Наш успех не имеет значения. Качество нашей работы не имеет значения. Миссия выполнена – бессмысленная фраза на «Эриофоре», в лучшем случае – ироничный оксюморон. Однажды мы можем потерпеть неудачу, но финишной прямой у нас нет. Мы будем лететь вечно, будем ползти по вселенной, словно муравьи, волоча за собой твое проклятое супершоссе.

Мне по-прежнему нужно многому научиться.

По крайней мере, рядом со мной сын, который будет меня учить.