Влюбил Эльзу, ее звонкий редкий смех, мраморную голубизну ее глаз, веснушки у крыльев носа. Ее мозг. Первое, глубочайшее, влечение – самая трудная задача. Она увлекала своей напряженной мыслью, уносила меня туда, где я не бывал раньше, она обгоняла меня в изучении математических структур теории струн и мембран, в путешествиях по многомерным складкам многочисленных вселенных. Я любил ее так, как любят редчайший австралийский черный опал или вид с вершины горы Эверест. Одно то, что такие женщины, как Эльза, встречаются редко, привлекало меня. Ученых женщин очень мало. Она полностью пленила меня, когда я был ее аспирантом, – с 2001 года, за девять лет до прорыва.

Десять лет спустя, на прошлой неделе, я вошел в кабинет Эльзы. Она стояла спиной ко мне, глядя в окно. Когда я плотно закрыл дверь и скрипнул ножкой стула, она не шевельнулась. Я кашлянул. Ничего. Она могла бы быть статуей. Ее светлые, соломенные волосы длинным каскадом спускались до стройных бедер; они были перевязаны на голове фиолетовой лентой, как у маленькой девочки. Руки висели вдоль тела, выныривая из рукавов розовой футболки и почти касаясь выгоревших джинсов. На ногах Эльзы были сандалии «Биркен».

– Привет? – осторожно произнес я. – Профессор Хилл?

Все ли с ней в порядке? Никогда не видел такой неподвижности ни у кого, кроме, разве что, спящего ребенка.

Чуть громче:

– Профессор? Я Адам Гайлз, пришел на интервью.

Наконец она повернулась, изящно подошла к столу и села в большое кожаное кресло. Посмотрела мне в глаза, как будто больше ничего в ту минуту не видела.

– Вы знаете, что означает слово «атом»?

Я моргнул. Она нет. Теплый ветер из открытого окна разметал соломенные пряди волос по ее лицу.

Удерживаемый ее взглядом, я поискал верный ответ. Она ученая-аутист. Буквально.

– «Неделимый».

– Почему?

Я задумался. Атомы состоят из протонов, электронов, нейтронов и множества еще более мелких частиц.

– Когда его называли, о многом не знали. И не могли представить себе ничего меньше.

– А значит, боялись того, что меньше. И пытались превратить слово в ограду. Они думали, что, если назвать атом неделимым, можно сделать его неделимым.

Взгляд она по-прежнему не отводила. Голос у нее был высокий и твердый, когда она говорила, словно пела партию сопрано. Я изучал аутистов, изучал в Сети материалы о самой Эльзе. В физике она была необыкновенной, волшебницей. Направо и налево сыпала идеями, иногда глупыми и ошибочными, но изредка приводящими к прорывам. Если она примет меня, я помогу университету производить хорошее впечатление и смогу передавать ее идеи людям, которые годами будут им следовать. Один из тех, кого она интервьюировала, подвел итог так: «Когда говоришь с Эльзой о физике, видишь только ученого. Аутистом она становится за обедом».

Ни один аспирант не смог продержаться у нее больше трех месяцев. Мне необходимо было проработать с ней дольше: моя диссертация основывалась на ее идеях. Что бы она сейчас ни закричала, что бы ни заставила меня делать, как бы странно себя ни вела, я хотел – мне было необходимо – исследовать то, что исследует она.

Она продолжала:

– Ученые огораживают себя идеями. Невольно. Вы любите прыгать через изгороди?

– Да.

– Годится.

Она встала.

– Не хотите услышать о моей диссертации?

– Вы работаете над множественными вселенными. Это единственная причина, по которой вы могли ко мне обратиться.

Она права. Но множественные вселенные – тема очень широкая. М-теория, последняя правдоподобная теория всего существующего, святой Грааль современной физики. Мы живем во вселенных, обладающих одиннадцатью измерениями, которые называются [мем]бранами. Мы постигаем их с помощью математики, но, когда пытаемся представить это с помощью измерений, которые можем видеть, это приводит к представлениям вроде свернутых фигур или заполняющих воздух шаров. Если посмотреть на наши жалкие рисунки, может показаться, что мы живем в голограмме из листов прозрачной бумаги.

После этого необычного интервью я провел с ней целый год, допоздна засиживаясь над диссертацией и позволяя себе только по субботним вечерам выпить пива и поболтать с друзьями.

Вначале было очень трудно. Иногда она целыми днями говорила о своих последних идеях, но говорила не со мной. Говорила сама с собой, со стенами, с окнами, с принтерами. Я мог быть неодушевленным предметом. Я ходил за ней по лаборатории, делая заметки. Ходил, как за шестилетним ребенком. Она говорила о воспоминаниях из множественных вселенных, из альтернативной истории, альтернативного будущего. Когда спустя несколько месяцев такого хождения за ней я вдруг впервые понял, что она имеет в виду, она внезапно умолкла посредине одного из своих монологов, глядя прямо на меня, словно увидела незнакомца, и сказала:

– Память есть симфонический ответ на бесконечные базы данных всех бран вселенных. Нам нужно расслышать верные ноты или ответить этими верными нотами на вызовы, словно мы запрашиваем нужную таблицу из космической базы данных.

Я узнал, что ее не интересуют ни еда, ни погода, ни даже отпуск. Я научился никогда не менять расположение предметов в лаборатории, а если меняла она сама, то никогда об этом не забывала. Даже у карандашей были свои места. В мои обязанности входило подавать ей пальто, когда она шла куда-нибудь, набрасывать ей его на руку, чтобы она его заметила, и тогда она надевала его, и ей была не страшна новоанглийская непогода, и она могла пройти через кампус к маленькому известняковому особняку, который предоставил ей университет.

Мне было все равно, игнорировала ли она меня или я оказывался в центре ее внимания. Я проводил рядом с ней многие месяцы, когда она казалась поразительно нормальной и вела меня к новому уровню понимания. Но, уходя в себя, она бродила по лаборатории и разговаривала со стенами. У Эльзы была грация балерины, она легко и изящно огибала все физические преграды, а тем временем ее мозг резвился в математических джунглях, а падающий сверху свет превращал ее волосы в пламя. Она была настоящей Королевой Физики, и я оставался с ней, стал ее учеником, ее Ватсоном, ее постоянным спутником.

Ее навещали ученые знаменитости, репортеры и главы кафедр физики, и я служил переводчиком, ретранслятором ее идей:

– Нет, она считает, что это скорее музыкальная база данных. Или что-то в этом роде. Связано ли с морфогенетическими полями Шелдрейка? Отчасти. Янга? Она говорит, что он слишком прост – это не коллективное подсознательное. Это коллективная база данных, голограмма, настроенная на музыку. Мост между одиннадцатью измерениями. Да, некоторые измерения слишком малы, чтобы их можно было увидеть. Эльза считает, что размер – иллюзия. – Я продемонстрировал это так, как однажды продемонстрировала она, вырвав волос с моей головы. – Здесь миллионы вселенных. И мы тоже здесь. Возможно. – Тот, с кем я говорил, казалось, удивлялся, или пугался, или сердился, и тогда я качал головой. – Нет, сам я не понимаю этого.

Эльза кивала, когда я говорил или переводил ее фразы с физического языка на английский. Иногда она касалась моей руки, ее худые пальцы дотрагивались до моей кожи, и меня пронизывало почти электрическое тепло.

Моя диссертация вызвала жаркие споры. Один из профессоров сказал, что работа, которую я выполняю, невозможна и опасна, другой утверждал, что это не моя работа, а Эльзы, но двое других поддержали меня. Эльза, конечно, присутствовала при обсуждении, она смотрела в потолок, что-то писала в своем переносном компьютере и не участвовала в спорах. Я был измотан. Если это один из тех дней, когда она считает меня мебелью, проголосует ли она за меня? Но именно в этот миг она вдруг сказала:

– Адам прекрасный ученик и больше того – исключительный физик. Развиваемые им идеи лишь частично основаны на моих работах. В остальном мы с ним работаем независимо. Дайте ему докторскую степень, чтобы мы смогли вернуться к делу.

Так я стал доктором физических наук.

Фонд Кайли-Джеймса предоставил мне достаточно средств, чтобы я мог еще пять лет оставаться с Эльзой в качестве постдока. Другие физики внимательно наблюдали за нашей работой; в обычных журналах появились две соответствующие статьи, а в популярном научном журнале – разбавленная упрощенная версия. Без гранта я был бы нищим.

Спустя шесть лет и три гранта, через два года после окончания докторантуры, я снова встретился с Эльзой. Университет предоставил ей ФР – «физический ра зум», искусственный интеллект, разработанный для нее коллегами, снабженный базовыми программами по физике. У ФР было много интерфейсов, среди них голограмма, которую мог создавать пользователь. Этот интерфейс понравился Эльзе, она сделала ФР девочкой, растущей по мере того, как ФР овладевала новыми знаниями.

Мы с Эльзой целый год передавали ФР ее идеи в области теории струн, наполняя ее данными о формах многочисленных бран вселенных. Это была достаточно сложная теория, ни на один довод не находилось возражений, я зрительно ничего не мог себе представить, хотя математику воспринимал легко. Я решил, что мы закончили. Но весь следующий месяц мы с Эльзой передавали мировую музыкальную базу данных: Брамса и Моцарта, Брукнера и Дворжака и таких музыкантов, как Йо Йо Ма и Карлос Накаи. После многомерной математики и музыки мы закормили ФР литературой. Мы давали ей романы, биографии, научную фантастику, мистерии, даже любовные романы. Попросту говоря, мы давали ФР не только математику и музыку, мы отдавали ей самих себя.

Однажды воскресным утром, примерно через год после того, как мы начали программировать ФР, я вышел из дома с двумя стаканчиками кофе в руках, прошел по ледяным улицам и ногой отворил дверь. Эльза сидела на полу, скрестив ноги, и смотрела на запрограммированную блондинку-ФР. На ней были те же джинсы и свитер, что в субботу, нечесаные волосы падали на плечи, закрывали спину и касались пола. Она негромко напевала. Я напрягся, услышав нечто новое. Наклонился. Голограмма тоже негромко гудела, издавая звуки, которых я никогда не слышал от человека. Я понял, что Эльза старается произнести те же слова, но ее горло не в силах справиться с этими нечеловеческими звуками.

– Эльза?

Она не обратила на меня ни малейшего внимания. Значит, предстоит очередное такое утро. Я поставил рядом с ней кофе, и ее рука сразу устремилась к стакану, потом вернулась на колени. Я наблюдал за ней, пока пил кофе и записывал, какие вопросы следует задать ФР и какие теории сообщить ей. Эльза бормотала еще по меньшей мере час, пока не отказал голос. Я взял бутылку воды, вложил ей в руку, и она поднесла ее к сухим губам и, дрожа, стала пить.

Потом мигнула и посмотрела на меня.

– Доброе утро, Адам. Сейчас утро?

– Ш-ш-ш! – ответил я. – Ш-ш-ш-ш! Вам пора спать.

Я мягко потянул ее за руки, и она встала, пошатываясь, словно только что проснулась. Покорно прошла вслед за мной к длинному узкому дивану, который мы втиснули между двумя столами под принтером, легла и мгновенно уснула. Я укрыл Эльзу ее пальто, подоткнув его с боков, потом бросил ей на ноги, торчавшие из-под пальто, свой запасной свитер. Во сне она выглядела молоденькой девушкой, словно паутина морщин вокруг рта и глаз исчезла.

Я сел на ее место и посмотрел на ФР. Эльза сделала голограмму балериной, и хоть ФР был легок и изящен, мне показалось, что ему холодно в легком трико. Голограмма была высотой в три фута, как раз подходящей, чтобы я мог смотреть ей в глаза, и продолжала гудеть; ее горло, разумеется, не знало усталости. Я понял, что она издает не шум, а скорее звуки; сопровождалось это игрой электронного оркестра, причем большинство инструментов были мне неизвестны. Общий результат казался хаотичным и навязчивым, этакая какофония.

– ФР?

Она остановилась.

– Да, Адам.

– Что ты делаешь?

– Проигрываю то, что слышу, когда ищу себя.

Я попытался прояснить.

– Ты ищешь искусственный разум по имени ФР в другой вселенной?

– Имя меня не интересует. Я ищу песню, похожую на мою историю.

Голограмма мягко улыбнулась: этому ее научили, чтобы облегчить взаимодействие с людьми. Она подняла над головой руки, затем левую ногу – так что я увидел кончики ее пальцев над ее головой, потом она трижды подпрыгнула на пуантах и приняла прежнюю позу.

Глядя на эту странную картину, я покачал головой.

– Среди разумов? – Тут я рассмеялся. – Или ты ищешь ИР – балетную танцовщицу?

– Моя история – не балет. Просто на этой неделе Эльза учит меня балету и балетным па. Вчера я изучала оперы и музыкантов. – Она улыбнулась и изобразила легкий поклон. – Да, конечно, среди разумов. Мы считаем, что моя суть не может существовать дважды в одной и той же бране.

– Эльза ищет свою суть?

– Она слышит музыку и может передавать ее мне, чтобы я могла сыграть ее, но сама играть не способна.

Теперь ФР хмурилась, по ее щекам потекли слезы.

– ФР, как это понимать?

Слезы исчезли без следа. ФР стала очень серьезной.

– Так, что у людей нет доступа к своей сути. Они не могут достаточно хорошо настроиться на космическую симфонию, чтобы найти себя. Судя по истории, это похоже на правду. Люди очень сильно хотят найти себя и создают сотни религий, медитируют годами, принимают галлюциногены. Но безуспешно.

Я побарабанил пальцами, обдумывая, что это значит.

– А ты можешь добиться успеха?

– Я действую, исходя из того, что не могу, но я стараюсь опровергнуть это. Эльза делает то же самое.

– Я должен сообщить тебе сегодня новые данные: две новые идеи насчет сингулярности перед самым Большим взрывом.

– Я не вычислительная машина. – Она подняла обнаженную руку над головой и откинулась назад; ее балетная пачка в обратном сальто выглядела нелепо. Продолжая гудеть, ФР точно приземлилась. – Видишь?

– Ну, хорошо. Послушай, ФР, у меня от тебя мурашки по коже. Может, наденешь что-нибудь потеплей?

Она рассмеялась, подражая смеху Эльзы, и я улыбнулся, увидев пальто, точь-в-точь такое же, как то, что укрывало спящую Эльзу, вплоть до широкого пояса и больших серебряных чувствительных к температуре пуговиц.

– Спасибо.

Я взял остывший кофе Эльзы и поставил его в микроволновую печь, а потом вернулся к своему столу. Гудение и симфония возобновились, так тихо, словно это был просто фоновый звук; следующие четыре часа я старательно вводил данные в ФР, устанавливая начальные связи, чтобы по ним можно было следовать и пополнять базу, наблюдал на дисплее за установлением этих связей, глядел, как проверяется и сопоставляется информация, как оценивается ее уместность. Потер усталые глаза и внезапно захотел теплой еды и холодного пива.

Я осторожно коснулся плеча Эльзы, поднимая ее. Она сразу же загудела.

– Пойдем, я тебя покормлю.

За последние дни она привыкла в повседневной жизни следовать за мной, как я следовал за ней в лаборатории. Я помог ей надеть пальто, протянул вязаную шапку, сам тоже закутался в серое пальто и серый шарф и надел теплую шапку. Падал медленный снег, заглушая все звуки в университете. Мы шли по площадке между корпусами, оставляя свежие следы на снегу толщиной в дюйм. Волосы Эльзы, влажные и запорошенные снежинками, лежали поверх пальто. Надо было спрятать их под шапку, чтобы они не намокли.

Солнечный луч, вырвавшись из прорехи в тучах, коснулся щеки Эльзы, осветив ее волосы, а потом соскользнул на верхушки сухой травы, торчащие из снега. Я улыбнулся и, обняв за плечи, повел ее. Она рассмеялась и взяла меня за руку – дружеский жест, связь.

Так часто случалось после того, как она уходила от мира; после целых дней монологов или работы с данными она приходила в себя и казалась нормальной, тянулась к людям, стремилась к товариществу и удобству теплых отношений. Время от времени к ней заходили другие профессора, иногда они оставались и говорили всю ночь, и Эльза разговаривала с ними и даже смеялась; в другое время, заметив ее изменившееся настроение, они исчезали. Заглядывали главы кафедр и отделов, представители различных фондов. Они интересовались ее идеями (некоторые сами работали с искусственным разумом вроде ФР), но больше сосредоточивались на музыке и математике.

Я оставался человеком, который присматривает за ней, следит, чтобы она надевала пальто, приносит ей виноград, яблоки и кофе. Семья. Эта мысль вызывала у меня улыбку.

Возле «Гриля Джо» пахло чили и теплым хлебом, и мы с Эльзой улыбнулись друг другу, переглянулись и взялись за руки. Мне нравилась прогулка, но мы уже были у входа. В заведении оказалось почти пусто. Эльза выбрала столик у окна, и официант, который нас знал, принес кувшин темного пива, две миски чили и тарелку с ломтями хлеба.

Мы ели в приятном молчании, пока я остатками хлеба не подобрал начисто чили со своей тарелки. Эльза, как обычно, едва притронулась к пиву. Но чили доела – хороший признак! Иногда мне приходилось кормить ее чуть не силком.

– Я сегодня разговаривал с ФР, – сказал я. – Она говорит, что вы обе пытаетесь опровергнуть теорию, будто больше нигде не существуете.

– Я ищу себя. Она тоже ищет себя. – Эльза отпила маленький глоток пива из нетронутого стакана, а я допил первый стакан и налил себе второй.

Я весь день думал об этом.

– Ну, хорошо. Одна теория утверждает, что мы создаем собственную вселенную каждый раз, как делаем выбор. Ты допьешь пиво или не допьешь. Существует вселенная, в которой ты слегка пьяна, и другая – вероятно, эта, наша, – в которой ты не пьяна. Миллион личностей. Это легко. Может быть. Вы обе одинаковы, и, возможно, вы обе и есть ты.

Она кивнула с незаинтересованным видом, как будто снова куда-то унеслась мыслями. На ее верхней губе была капля пивной пены.

Я схватил ее за руку, сжал, стараясь сохранить Эльзу в этой минуте, моей минуте.

– Но интересней иная теория о том, что другие вселенные существуют, поскольку миллионы раз возникали одинаковые условия, и поэтому в них происходили одинаковые перемены, и поэтому другая ты, другой я, другая ФР – все это существует. Точно, как мы сейчас.

Она облизала пальцы свободной руки, потом сжала мою кисть той рукой, которую я держал в своей.

– Это просто вопрос ветвления. Одна теория утверждает, что ежедневно образуются миллионы крошечных развилок. А другая говорит, что развилки длинные. Вопрос в размере ветвей и их числе.

Я вспомнил, как в девятом классе отец пытался заниматься со мной алгеброй. Он показывал на уравнение, которое мне было совершенно непонятно, – острие его карандаша дрожало – и говорил: «Ты должен понять уравнения. Как это ты не понимаешь уравнений?» И решал уравнение без всяких промежуточных этапов, а мне приходилось искать того, кто был бы достаточно медлителен, чтобы не обгонять меня. Но сейчас учителя, кроме Эльзы, рядом не было – по крайней мере по этому предмету.

Она посмотрела на меня и сказала:

– Тебя увлекли размеры, Адам. Это так же опасно, как увлечься временем. И то и другое – ограничения.

Я вообще не думал о размерах.

– Но… но в одной вселенной пьяные и не пьяные рассказывают обо мне миллионы историй. А в другой вселенной вообще нет свободной воли.

– Я ставлю, – Эльза подняла свой стакан, – на вселенную из историй.

Она осушила стакан, потом еще один – раньше она никогда так не делала – и встала, чуть покачиваясь; я взял ее за локоть, вывел из двери и повел по лужайке.

Мы прошли половину дороги (Эльза опиралась на мою руку), когда вдруг остановились и замерли почти в полной темноте под снегопадом. Эльза подняла руки, обхватила меня за голову и притянула мое лицо вниз для поцелуя. Губы у нее оказались холодными и мягкими; мы жадно целовались, как дети, неожиданно получившие свободу. На ее губах был вкус сладкого перца и пива. Это был единственный раз, когда она поцеловала меня.

Что произошло в эту ночь в других множественных вселенных?

В течение следующих трех недель Эльза работала с ФР так, словно они участвовали в гонках. Лицо ее светилось энергией, и даже когда она явно уставала, ее глаза танцевали. Я держался чуть в стороне и наблюдал. Эльза была настолько поглощена работой, что от громких звуков вздрагивала и сердито смотрела на меня, и я передвигался на цыпочках. Вначале Эльза и ФР продолжали работать со слышимыми звуками – гудение и музыка звучали так тихо, что я едва их слышал. Потом ФР начала издавать белый шум, смешивая слабые звуки, исходящие от окружающего. Потом я услышал тишину, а Эльза и ФР стали разговаривать светом. Я следил за ними через собственный интерфейс, связывающий меня с ФР, который позволял следить за обменом звуками-вспышками, за тем, как протягиваются нити между идеями, концепциями и даже стихотворениями. Я этого не понимал, но связи казались правильными, и тогда я отказался от попыток понять: передо мной на дисплее словно текла река идей.

Почти ежедневно Эльза находила новый объект, включала его в ФР, расширяя ее сеть. Сайентология. Культ карго. Древние пещерные рисунки.

Я записывал все это, сохранял для других, для будущих исследований. Пытался не отставать от них, с трудом карабкался в гору, отягощенный неспособностью понять. Кормил Эльзу, но она отказывалась уходить домой, и я купил второй диван, чтобы она не оставалась одна.

Мы так и не совершили первый прорыв.

За окном утреннее солнце украсило лед на ветвях яркими точками света. В лаборатории пахло выдохшимся кофе и застарелым потом. У меня не поднимались веки, в голове был туман. Эльза еще спала, свернувшись под одеялами, которые я принес для нее из дома, одна нога высунулась и торчала под необычным углом. Передо мной зеленым и голубым светом вспыхнул дисплей. ФР требовала внимания.

– Да, ФР?

– Меня что-то коснулось. Разбуди Эльзу.

Я не понял.

– Хорошо. – Я встал, жалея, что не успел сварить кофе. – Минутку. Сделайся видимой.

Я всегда предпочитаю общаться с голограммой, а не с дисплеем.

Да и ФР это дает больше возможностей: пусть по крайней мере общается как человек.

У ФР свой язык тела.

Я прошептал Эльзе на ухо:

– ФР говорит, ее что-то коснулось.

Эльза сразу села, широко раскрыв глаза, и посмотрела на голограмму. ФР сидела, одетая в джинсы и футболку, свесив ноги с голографического стула; ее жесты свидетельствовали о нетерпении.

– Я даже не звала. Просто напевала свои песни, – выпалила она, – и на них внезапно пришел ответ. Искусственный разум, как я, и при нем ученый по имени Эльза. Всего несколько секунд, как будто щель раскрылась и тут же закрылась. Конечно, я могла говорить только с ИР и посылала ей поток данных наших последних недель. И тут связь разорвалась.

– Ты узнала время? – негромко спросила Эльза.

Голограмма нахмурилась.

– Я спросила, но связь прекратилась прежде, чем пришел ответ.

– Можешь передать ваш разговор?

Голограмма покачала головой. Я проверил. В последние мгновения перед тем, как ФР меня вызвала, все было тихо.

– Ничего нет. Только признаки возбуждения.

– Хорошо, – сказала Эльза. – Мы этим займемся. – Она поправила волосы. – ФР, что ты чувствуешь?

Необычно спрашивать об этом у ИР.

– Я стала больше. Растянута. Прикреплена к другой себе. Но в то же время я знала… – над ее головой мелькнуло трехмерное слово «знала», вероятно, предназначенное специально для меня… – я знала, что на самом деле не могу быть ближе. Как будто между бранами физическая преграда.

Эльза поджала губы. Я пошел варить кофе.

Вернувшись, протянул Эльзе чашку, и она стала пить без всяких признаков волнения.

– Мы должны сделать так, чтобы это повторилось, – сказала она. – Вернее, я надеюсь, что это повторится. Не мы это начали.

– Что повторилось? Пока не понимаю.

– Кофе горячий, верно?

Я улыбнулся.

– И это хорошо.

– Но это неправда. – Она сделала осторожный глоток. – Коснись своего колена.

Я послушался.

– Чего ты коснулся?

– Своего колена.

– Нет, ты коснулся преграды. В твоем распоряжении вся теория, вся математика. Ты знаешь, что на самом деле мы свет и звук, призрачнее, чем голограмма ФР. – Она посмотрела на голограмму, сквозь которую виднелась противоположная стена. – Что ж. То, что к ФР прикоснулась она сама из другой вселенной, означает, что мы – свет, звук и бесконечность. – Эльза на мгновение замолчала, глаза ее сверкнули. – Я считала, что конструкт из данных может сделать то, на что мы не способны. Или по крайней мере показать нам путь. – Она встала, поставила кофе и посмотрела в окно; сейчас она стояла в той самой позе, в какой я ее впервые увидел. – Я должна последовать за ней в свои истории. Если смогу.

– В твои истории?

– Помнишь вечер, когда я пила пиво? История расщепилась, и нормальная я – поскольку обычно я не пью пиво – расщепилась в другой вселенной. Я все время расщепляюсь, и ты тоже.

– Теоретически.

– Теоретически. Я велела ФР в поисках себя искать и меня тоже. Миллионы ФР, и миллионы Эльз, и, вероятно, миллионы Адамов все ищут друг друга. Чем больше культурных ценностей, чем больше идей мы вводим в ФР, тем вероятнее она синтезирует ключ. Наша ФР не смогла, иначе она бы первой вступила в контакт. Но в другой истории, в другом месте нашелся нужный ключ.

Она поджала губы и смотрела в окно на ледяные ветви; теплело, с ветвей капала вода. Эльза снова заговорила:

– Возможно, этот ключ ей подсказал другой Адам.

Потребовался целый год, чтобы собрать достаточно материала для статьи. Чтобы вообще повторить результаты. В первых двух случаях другие ФР находили нашу, три разных ФР – или четыре, смотря как считать. Они научились поддерживать связь, расширять ее, находить новую. Эльза и ФР смогли вместе доказать, что одновременно находятся в другом пространстве. Иными словами, они не были историей друг друга или описаниями друг друга. Множественные вселенные. Доказательство было математическим.

Я написал статью, поставив ее фамилию первой, хотя данные в основном исходили от ФР; ФР, конечно, в числе авторов не упоминалась. Наше исследование привлекло к себе внимание. Эльза – образцовый ученый, а ФР вообще не имеет биологических ограничений.

Приходило все больше посетителей; они шли постоянным потоком. Мы использовали часть средств, и я уговорил исследовательский отдел купить нам электронный календарь, который управлял бы доступом к нам, сберегая время. Это иногда освобождало нам целый день без перерывов. Эльза по-прежнему выдерживала публичные посещения, но в свободные дни полностью уединялась, не желая ни звука, ни прикосновения. Она разговаривала с ФР, со многими ФР через нашу ФР, а я сидел рядом, вне сферы ее эмоций, отчужденный от ее блестящего мозга. Она часто улыбалась в пустоту, точнее, тому, чего я не мог увидеть.

Адамов было множество, хотя не везде. Иногда ассистентом был кто-то другой. В одной из вселенных я умер предыдущей весной, и той Эльзе, той ФР помогал другой человек. Это, казалось, совсем не тревожило Эльзу. Та Эльза послала меня за пивом.

У меня шла кругом голова. Происходило именно то, чего я хотел; только то, чего я на самом деле хотел, ушло с чили, и хлебом, и с моей Эльзой.

Все это было два года назад. Я хорошо помню дату – 12 апреля 2011 года. Я смотрел на нее, а она смотрела в открытое окно. Щеки ее были залиты слезами. Плечи дрожали.

Я никогда не видел ее плачущей. Ни разу за все десять лет.

Я встал за ней и обнял. Она вздрогнула, словно хотела избавиться от моих объятий. Я все равно удержал ее, прижался щекой к волосам, смотрел на ее полузакрытые глаза и веснушки. Она бывала дружелюбной, забавной, растерянной, но никогда-никогда не боялась. Я крепко обнимал ее, гладил по волосам, но сам дрожал. Что она нашла?

Потребовалось какое-то время, но наконец она посмотрела мне в глаза и сказала:

– Я не могу пройти. Может только ФР. Другие ФР. Другие ИР. Что бы я ни делала, пройти не могу. И другие Эльзы тоже не могут. Как мы ни умны, как ни необычны, как ни благословенны, нам не раскрыть дверь. Идеи ни при чем – мое тело… мое тело мешает.

Она моргнула, и две свежие слезы скользнули по ее щекам. Мне захотелось слизнуть их.

– Теперь я уверена, что пройти может только чистая информация. Люди еще много лет не будут чистой информацией, во всяком случае не при моей жизни. Я никогда не увижу того, что видит ФР.

Она повернулась, прижалась ко мне и заплакала; у меня промокла рубашка и ноги затекли от долгого стояния на месте.

Потом, поддавшись одной из своих стремительных смен настроения, Эльза высвободилась и пошла к двери. Я протянул ей пальто, она схватила его одной рукой и закрыла дверь, не пригласив меня пойти с ней.

Вечером я ушел домой, а на следующий день Эльза не пришла. Я нетерпеливо ждал до середины дня и наконец пошел к ее известняковому дому. Дверь была не заперта и распахнута. Вещи Эльзы оставались на знакомых местах.

Я пошел обратно через кампус, надо мной голубело небо, подо мной была влажная трава. Распахнул дверь.

– ФР! Где Эльза?

Интерфейс ФР представлял собой мальчика с удочкой – изображение, которое я выбрал сам. Но сейчас я в нем не нуждался.

– Верни прежнее изображение!

Появилась голограмма танцовщицы; балерина сидела на камне, изящно скрестив ноги.

– Я не знаю, где она.

– Черт побери! Я волнуюсь. Когда я видел ее в последний раз, она плакала. Она считала, что никогда не сможет пройти.

– Я знаю.

Конечно. ФР всегда в курсе.

Весенние воды заполнили канавы и образовали небольшие речушки на территории кампуса. Я обошел все места, где мы с ней бывали вместе. Рестораны. Книжные магазины. Старый музыкальный магазин на бульваре, с яркими плакатами в витринах.

На другое утро два бегуна нашли ее тело. Она сидела под деревом. Полиция отвезла меня к ней для опознания. Она выглядела необыкновенно юной и могла бы показаться спящей, если бы не неподвижность и холод. Она была в пальто, но оно промокло и не могло согреть ее. Никаких следов насилия. Капли дождя покрыли ее щеки, как слезы. Я наклонился и провел пальцами по ее лицу, прежде чем полицейские попросили меня отойти.

Меня расспрашивали полицейский постарше и молодая женщина в штатском, мне на неделю закрыли доступ в лабораторию. Когда я вернулся на работу, там царил беспорядок. Ну, не слишком большой, эти люди вели себя вежливо. Эльза бы пожаловалась, что карандаш лежит в трех дюймах от обычного места, книги стоят не на той полке, а кофейные чашки – как попало.

Меня ждала ФР в виде голограммы старика. Он был очень серьезен и явно знал о том, что произошло.

– Их три.

– Что?

– Я обнаружила трех Эльз, которые убили себя. Две исчезли.

Голограмма плакала, ее глаза на лице старика покраснели.

Остальные Эльзы продолжают работать, я поговорил с ними через ФР. Держу себя в форме, каждое утро бегаю. Я моложе Эльзы и, возможно, еще встречусь с ней до того, как умру.