Сестра в палате присматривает за мной; мне разрешают одеться и подготовиться ко встрече с Брэдом. Я надеваю старые джинсы и алую водолазку. Я так похудела, что джинсы спадают с моих костлявых бедер.

– Давай проведем уик-энд в Салеме, – говорит Брэд, когда выводит меня из больницы, покровительственно обняв за талию, – только мы с тобой вдвоем.

Я жду в машине, пока доктор Уэст разговаривает с Брэдом у выхода из больницы. Я не слышу их разговора, но знаю, что она ему говорит:

– Убедитесь, что она каждые четыре часа принимает оксетин. Ни на минуту не оставляйте ее одну.

Брэд ведет машину, легко касаясь педалей; точно так же он водил, когда я была беременна Эйми. Машина идет легко и спокойно, и листва вдоль шоссе прекрасна, как на открытке. Оксетин расслабляет мышцы вокруг рта, и в зеркальце я вижу, что у меня на лице улыбка.

– Я люблю тебя.

Он говорит это тихо, как всегда, словно это лишь звуки дыхания и сердцебиения.

Я выжидаю несколько секунд. Представляю себе, как открываю дверцу и выбрасываюсь на шоссе, но, конечно, ничего подобного не делаю. Я даже удивить себя не могу.

– Я тебя тоже люблю.

Говоря это, я смотрю на него, как делала всегда, словно это ответ на какой-то вопрос. Он смотрит на меня, улыбается и снова переводит взгляд на дорогу.

Для него это означает, что привычное вернулось, что он говорит с той же молодой женщиной, какую знал все эти годы, что все снова пришло в норму. Мы всего лишь еще одна туристская пара из Бостона в мини-отпуске на выходных, будем завтракать в постели, ходить по музеям, повторять старые шутки.

Таков алгоритм любви.

Мне хочется кричать.

Первая кукла, которую я создала, называлась Лора. Торговая марка «Умная Лора».

У Лоры были каштановые волосы и голубые глаза, шарнирные суставы, двадцать моторов, синтезатор речи в горле, две видеокамеры, замаскированные под пуговицы на блузке, температурные и осязательные сенсоры и микрофон за носом. Новейших технологий в ту пору еще не было, и я использовала технические программы по меньшей мере двадцатилетней давности. Но я гордилась своей работой. Розничная цена – пятьдесят долларов.

«Ваша необычная кукла» не могла справиться с заказами еще за три месяца до Рождества. Брэд, исполнительный директор фирмы, побывал на СНН, на МСНБС, на ТТВ и на всех остальных каналах дальше по алфавиту, пока сам воздух не стал насыщен Лорой.

Я раздавала интервью, демонстрируя куклу, потому что, как объяснил мне замначальника отдела маркетинга, я похожа на мать (хотя у меня нет детей), а вдобавок (он этого не сказал, но я умею читать между строк) блондинка и хороша собой. То, что я создательница Лоры, в расчет почти не принималось.

В первый раз меня снимала на телевидении группа из Гонконга. Брэд хотел, чтобы я привыкла к камерам, прежде чем попаду на домашние утренние шоу.

Мы сидели в стороне, пока Синди, ведущая программы, интервьюировала исполнительного директора компании, производящей какие-то «измерители влажности». Я не спала сорок восемь часов. Я так нервничала, что принесла с собой шесть Лор – на случай, если пять вдруг решат сломаться во время демонстрации. Тогда Брэд повернулся ко мне и спросил:

– Как по-твоему, для чего нужны измерители влажности?

Я меньше года работала в «Вашей необычной кукле» и не очень хорошо знала Брэда. Несколько раз общалась с ним, но только по рабочим вопросам. Он казался очень серьезным и целеустремленным, такие ребята обычно открывают свою первую компанию еще в школьные годы. Я не понимала, зачем он спрашивает меня об измерителях влажности. Может, проверяет, не слишком ли я нервничаю?

– Не знаю. Для приготовления еды? – предположила я.

– Может быть, – сказал он. Потом заговорщицки подмигнул. – Мне это название кажется немного непристойным.

Было так неожиданно услышать это от него, что на мгновение мне показалось, что он говорит серьезно. Но тут он улыбнулся, и я вслух рассмеялась. Пока мы ждали своей очереди, мне очень трудно было сохранять серьезность, и я уж точно больше не нервничала.

Брэд и молодая ведущая Синди оживленно поболтали о «Вашей необычной кукле» («Ваша необычная кукла для ваших необычных детей») и о том, как Брэд придумал Лору. (Брэд, конечно, не имел никакого отношения к дизайну, потому что идея была целиком моя. Но он говорил так здорово, что я почти поверила в то, что Лора – плод его раздумий.) Потом настало время презентации.

Я поставила Лору на стол, лицом к камере. Сама я сидела за столом.

– Здравствуй, Лора.

Лора повернула ко мне голову (ее моторы работают так тихо, что шума совершенно не слышно).

– Здравствуй. Как тебя зовут?

– Елена, – сказала я.

– Рада познакомиться, – сказала Лора. – Я замерзла.

От кондиционера действительно шла волна холода. Я этого даже не заметила.

На Синди это произвело впечатление.

– Поразительно. Много ли она может сказать?

– У Лоры словарь примерно из двух тысяч английских слов с семантическим и синтаксическим кодированием обычных суффиксов и приставок. Ее речь регулируется контекстуально свободной грамматикой. – Выражение лица Брэда подсказало мне, что мои слова перенасыщены техническими терминами. – То есть она способна создавать новые предложения, и они будут синтаксически правильными.

– Я люблю новые блестящие, новые яркие, новые красивые платья, – сказала Лора.

– Хотя и не всегда умными, – добавила я.

– Она способна выучить новые слова? – спросила Синди.

Лора повернула голову и посмотрела на нее.

– Я люблю учи… ться, пожалуйста, научи меня новому слову!

Мысленно я отметила, что в синтезаторе речи еще имеются недочеты; их следует устранить при фабричном производстве.

Синди явно нервничала из-за того, что кукла самостоятельно повернула к ней голову и задала вопрос.

– Она… – Синди поискала подходящее слово, – понимает меня?

– Нет, нет. – Я рассмеялась, Брэд тоже. Спустя мгновение засмеялась и Синди. – Речевой алгоритм Лоры усилен генератором Маркова с добавлением… – Брэд снова взглянул на меня. – В основном она создает предложения, опираясь на услышанные ключевые слова. И у нее есть небольшой запас шаблонных фраз, которые она использует по такому же принципу.

– О! Похоже, она понимает, что я говорю. А как она узнает новые слова?

– Очень просто. Объем памяти Лоры позволяет ей узнавать сотни новых слов. Но это должны быть существительные. Вы можете показать ей предмет, обучая, как он называется. Она способна хорошо распознавать объекты и даже различает лица.

Во второй части интервью я заверяла нервничающих родителей, что им не потребуется читать руководство к Лоре, что Лора не взорвется, если ее бросить в воду, и нет, она никогда не произнесет непристойное слово, даже если маленькая принцесса «случайно» ее такому научит.

– До свиданья, – сказала Синди Лоре в конце интервью и помахала ей.

– До свиданья, – ответила Лора. – Ты хорошая.

И тоже помахала.

Все интервью проходили одинаково. Когда Лора поворачивала голову к интервьюеру и отвечала на вопрос, всегда возникала легкая заминка и нервозность. Вид неодушевленного предмета, разумно ведущего себя, оказывал несомненное впечатление на людей. Все они, вероятно, считали куклу одержимой. Потом я объясняла, как работает Лора, и все успокаивались. Я запомнила нетехнические, теплые и неопределенные ответы на все вопросы, так что могла отбарабанить их за утренним кофе. Я так поднаторела в этом, что иногда все интервью проводила на автопилоте, не обращая внимания на вопросы: слова, которые я слышала неоднократно, вызывали у меня нужные ответы.

Интервью наряду с другими хитростями маркетинга сделали свое дело. Нам пришлось так быстро расширить производство, что вскоре все трущобные города на побережье Китая производили Лору.

В вестибюле гостиницы, где мы остановились, лежало множество брошюр о местных достопримечательностях. Большинство были связаны с ведьмами. Зловещие иллюстрации и язык изложения воплощали одновременно моральное осуждение и подростковое увлечение оккультными темами.

Дэвид, хозяин гостиницы, предложил нам побывать в магазине «Старые куклы», где демонстрировали «кукол, сделанных официальной салемской ведьмой». Бриджит Бишоп, одну из двадцати казненных во время салемских судов над ведьмами, осудили за то, что у нее в подвале нашли кукол с воткнутыми в них булавками.

Может, она была, как и я, сумасшедшей взрослой женщиной, игравшей в куклы. От самой мысли сходить в магазин кукол воротило с души.

Пока Брэд расспрашивал Дэвида о ресторанах и возможных скидках, я пошла в наш номер. К тому времени как он придет, я уже хотела уснуть или по крайней мере притвориться спящей. Может, тогда он оставит меня в покое и даст мне возможность подумать. Трудно думать, когда примешь оксетин. В голове возникает стена, прозрачная стена, которая пытается каждую мысль смягчить ощущением довольства.

Если бы только вспомнить, что пошло не так.

Медовый месяц мы с Брэдом провели в Европе. Летели на традиционном шаттле, билеты на который стоили больше моего прежнего годового дохода. Но мы могли себе это позволить. Наша последняя модель (торговая марка «Умная Кимберли») продавалась хорошо, и стоимость наших акций тоже взлетела до небес.

Возвращались из шаттлопорта мы усталыми и счастливыми. Я все еще не могла поверить, что мы в своем собственном доме, что мы муж и жена. Словно оказалась в игрушечном домике. Мы вместе приготовили ужин, как делали, когда еще только встречались (как обычно, Брэд честолюбиво замахнулся на «высокую кухню», но не мог следовать рецепту дальше первого пункта, и мне пришлось спасать его рагу из лангустов). Знакомые действия делали все обыденным.

За ужином Брэд рассказал мне кое-что интересное. Согласно торговым обзорам свыше 20 процентов покупателей Кимберли брали ее вовсе не для детей. Они сами играли в куклы.

– Многие из них инженеры или изучают компьютерные науки, – сказал Брэд. – И в сети уже огромное количество сайтов, посвященных хакерским взломам Кимберли. Мой любимый сайт шаг за шагом показывает, как научить Кимберли сочинять и рассказывать анекдоты о юристах. Жду не дождусь, когда увижу лица парней из юридического отдела: они собираются требовать официального предписания о закрытии этого сайта.

Я могла понять интерес к Кимберли. Когда я решала трудные задачи в Массачусетском технологическом институте, мне хотелось разобрать что-то вроде Кимберли и посмотреть, как она работает. Как оно работает, мысленно поправила я себя. Иллюзия разумности Кимберли была так сильна, что иногда даже я подсознательно поддавалась ей.

– На самом деле, может, не следует бороться с хакерами, – сказала я. – Может, стоит их использовать? Разработать программные интерфейсы и продавать чокнутым их набор.

– О чем ты?

– Ну, Кимберли ведь игрушка, но это не значит, что ею заинтересуются только маленькие девочки. – Я перестала бороться с местоимениями – она или оно. – Ведь у нее самая совершенная в мире действующая рабочая речевая библиотека.

– Библиотека, которую написала ты, – сказал Брэд.

Что ж, может, в этом отношении я тоже отчасти тщеславна. Но я много работала над этой библиотекой и гордилась ею.

– Жаль, если модуль лингвистического процессора не найдет другого применения, кроме как в кукле, которую через год забудут. Мы могли бы наладить выпуск интерфейсов модуля, руководства по программированию и, возможно, даже исходного кода. Посмотрим, что получится, и заработаем несколько дополнительных долларов. – Я никогда не занималась академическими исследованиями ИР, потому что не могла одолеть скуку, но мне хотелось большего, чем изготовление говорящих кукол. Я хотела увидеть, как говорящие машины делают что-то реальное, например учат детей читать или помогают старикам в работе по дому.

Я знала, что в итоге он со мной согласится. Несмотря на внешнюю серьезность, он был готов рисковать и бросать вызов ожиданиям. За это я его и любила.

Я встала, чтобы помыть посуду. Он потянулся через стол и схватил меня за руку.

– Это подождет, – сказал он.

Он обошел вокруг стола, притянул меня к себе. Я посмотрела ему в глаза. Мне нравилось, что я знаю его так хорошо, что угадываю его слова, прежде чем он их произнесет. «Давай сделаем ребенка», – представила я себе его слова. В эту минуту ничего иного он сказать не мог.

И сказал.

Я не спала, когда Брэд перестал расспрашивать о ресторанах и поднялся наверх. В моем опоенном состоянии даже притворяться трудно.

Брэд хотел пойти в музей пиратов. Я возразила, что не желаю видеть ничего связанного с насилием. Он сразу согласился. Именно это он хотел услышать от довольной выздоравливающей жены.

И вот мы бродим по галереям Эссекского музея Пибоди, смотрим на восточные сокровища времен славных салемских дней.

Коллекция фарфора ужасна. Мастерство, с которым делали чашки и блюдца, непостижимо. Рисунки выглядят так, словно выполнены детьми. Согласно табличкам, эту посуду кантонские купцы вывозили для продажи за границей. Такой товар в Китае им бы никогда не продать.

Я прочла описание, сделанное священником-иезуитом, посетившим тогда мастерскую в Кантоне.

Мастера сидели в ряд, каждый со своей кистью, каждый со своей темой. Первый ряд рисовал только горы, второй – только траву, следующий – только цветы, а дальше – только животных. Они передавали тарелки друг другу, и каждому требовалось всего несколько секунд, чтобы изобразить свою часть.

Так что эти «сокровища» представляли собой не что иное, как дешевку массового производства. Я представила себе, каково одними и теми же движениями ежедневно рисовать одну и ту же травинку на тысячах чайных чашек, повторять одно и то же снова и снова, может быть, с коротким перерывом на еду. Протянуть левую руку, взять в нее чашку, окунуть кисть, сделать один, два, три мазка, поставить чашку за собой, промыть кисточку и все повторить. Какой простой алгоритм. И какой человеческий.

Мы с Брэдом спорили три месяца, прежде чем он согласился сделать Эйми, просто Эйми.

Мы спорили дома, где вечер за вечером я излагала все ту же сорок одну причину, почему мы должны это сделать, а он – те же тридцать девять причин, почему не должны. Мы спорили на работе, где люди через стеклянные двери смотрели, как мы яростно жестикулируем в тишине.

В тот вечер я ужасно устала. И провела его, закрывшись в кабинете и пытаясь добиться контроля над непроизвольными сокращениями мышц Эйми. Все должно было быть правильно, иначе она не могла бы казаться реальной, сколь бы хороши ни были ее обучающие алгоритмы.

Я поднялась в спальню. Свет не горел. Брэд лег рано. Он тоже устал. За ужином мы снова обсуждали те же осточертевшие причины.

Он не спал.

– У нас все время будет так? – спросил он в темноте.

Я села на свою сторону кровати и разделась.

– Я не могу перестать, – сказала я. – Я очень по ней скучаю. Прости.

Он ничего не ответил. Я расстегнула блузку и обернулась. В лунном свете, падающем в окно, я увидела, что лицо у него мокрое. Я тоже заплакала.

Когда мы оба успокоились, Брэд сказал:

– Я тоже по ней скучаю.

– Знаю, – ответила я. Но не так, как я.

– Это будет не то что она, ты ведь понимаешь? – сказал он.

– Понимаю, – сказала я.

Настоящая Эйми прожила девяносто один день. Сорок пять из них она пролежала под стеклянной крышкой в реанимационной палате, где я могла притрагиваться к ней только недолго и под присмотром врача. Но я слышала, как она плачет. Я всегда слышала ее плач. В конце концов я попыталась разбить стекло руками и лупила по этому непробиваемому стеклу, пока не сломала кости ладони, и меня усыпили.

У меня больше не могло быть детей. Стенки моей матки не зажили и никогда не заживут. Когда мне сообщили об этом, Эйми была у меня в шкафу в виде урны с пеплом.

Но я по-прежнему слышала ее плач.

Много ли подобных мне женщин? Я хотела держать кого-то на руках, учить говорить, ходить, растить понемногу, достаточно долго, чтобы иметь возможность попрощаться и не слышать больше этот плач. Но не настоящего ребенка. Я не могла иметь дела с другим настоящим ребенком. Для меня это было бы предательством.

С небольшим количеством пластокожи и синтегеля, с набором нужных моторов и множеством умных программ я могла это сделать. Пусть техника залечит раны.

Брэд считал эту идею ужасной. Отвратительной. Он не мог понять. Я поискала в темноте салфетку для себя и Брэда.

– Это может уничтожить нас и всю компанию, – сказал он.

– Знаю, – ответила я. Легла. Хотела уснуть.

– Ну, так давай сделаем это, – сказал он.

Мне расхотелось спать.

– Я не могу этого принять, – сказал он. – Видеть тебя такой. Твоя боль надрывает мне сердце. Слишком больно.

Я снова заплакала. Это понимание, эта боль. Неужели это и есть любовь?

Прежде чем я уснула, Брэд сказал:

– Может, стоит изменить название компании.

– Почему?

– Ну, я только что сообразил, что название «Ваша необычная кукла» может вызвать непристойные мысли у тех, кто на это настроен.

Я улыбнулась. Иногда вульгарность – лучшее лекарство.

– Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Брэд протягивает мне пилюли. Я послушно беру их и кладу в рот.

Он смотрит, как я запиваю их водой из стакана, который он мне дал.

– Мне нужно позвонить, – говорит он. – Ты ведь подремлешь?

Я киваю.

Как только он выходит из комнаты, я выплевываю пилюли в руку. Иду в ванную и промываю рот. Закрываю за собой дверь и сажусь на унитаз. Пытаюсь вспомнить число π. Мне удается вспомнить пятьдесят четыре знака. Это хорошо. Оксетин, должно быть, перестает действовать.

Я смотрю в зеркало. Смотрю себе в глаза, пытаясь представить сетчатку, сопоставляя одни фоторецепторы с другими, представляя решетку их расположения. Поворачиваю голову из стороны в сторону, наблюдая, как напрягаются и расслабляются мышцы. Такое действие имитировать трудно.

Но в моем лице ничего нет, ничего настоящего за этой маской. Где боль, где боль, которая делает любовь реальной, боль понимания?

– Ты в порядке, милая? – спрашивает Брэд из-за двери ванной.

Я открываю кран и плещу водой в лицо.

– Да, – говорю я. – Приму душ. Можешь купить чего-нибудь поесть в магазине через улицу?

Получив задание, он успокаивается. Я слышу, как за ним закрывается дверь номера. Закрываю кран и смотрю в зеркало, на то, как капли воды текут по лицу, находят каналы в моих морщинах.

Человеческое тело – удивительное творение. Человеческий мозг, с другой стороны, просто шутка. Поверьте, я знаю.

Нет, снова и снова объясняли мы с Брэдом перед камерами, мы не создаем «искусственного ребенка». Мы не думали об этом и не это делаем. Мы создаем утешение для горюющих матерей. Если вам нужна Эйми, вы поймете.

Я смогу идти по улицам и видеть женщин, несущих в руках аккуратные свертки. И иногда буду знать, знать наверняка – по звукам плача, по тому, как машет маленькая ручка. Я смогу смотреть в лица этим женщинам и не чувствовать, что сердце разрывается на части.

Я думала, что пошла дальше, опомнилась от горя и готова начать новый проект, действительно большой проект, который удовлетворит мое честолюбие и покажет миру мое мастерство. Что готова жить дальше.

Мне потребовалось четыре года, чтобы разработать Тару. Возилась я с ней тайно, одновременно делая других кукол на продажу. Внешне Тара выглядела как пятилетняя девочка. Дорогие материалы – пригодная к трансплантации пластокожа и синтегель – придавали ей неземной, ангельский вид. В ее черные ясные глаза можно было смотреть вечно.

Я так и не закончила двигательный механизм Тары. Если оглядываться назад, это кажется благословением.

В качестве временной меры я использовала механизм смены выражений лица, разработанный для Кимберли энтузиастами из медицинской лаборатории МТИ. Улучшенная с помощью множества микромоторов, которых у нее первоначально не было, Кимберли могла поворачивать голову, мигать, морщить нос и создавать тысячи убедительных выражений лица. Ниже шеи она была парализована.

Но ее мозг… о, ее мозг…

Я использовала лучшие квантовые процессоры и самые совершенные твердотельные матрицы, создавая многослойную сеть нервов со множеством обратных связей. Я использовала стенфордскую семантическую базу данных и добавила собственные модификации. Программирование было великолепным. Поистине произведением искусства! Одна модель данных заняла у меня больше полугода.

Я учила ее, когда нужно улыбаться и когда хмуриться, учила, как и когда говорить и слушать. По вечерам я разбирала графики активации нервных узлов, пытаясь обнаружить и решить проблемы, прежде чем они возникнут.

Пока Тара создавалась, Брэд ее не видел. Он был слишком занят – справлялся с ущербом, нанесенным гибелью Эйми, а позже продвигал новые модели кукол. Я хотела удивить его.

Я посадила Тару в инвалидную коляску и сказала Брэду, что это дочь друзей. Мне нужно сделать кое-какие дела – не согласится ли он посидеть с ней? Я приду через несколько часов. И я оставила их в своем кабинете.

Когда два часа спустя я вернулась, Брэд читал ей «Пражского голема».

– Иди, сказал великий ребе Лёв. Открой глаза и говори, как человек.

Очень похоже на Брэда. У него своеобразное чувство юмора.

– Хорошо, – перебила я его. – Очень смешно. Я поняла твою шутку. Сколько времени тебе понадобилось?

Он улыбнулся Таре.

– Закончим как-нибудь в другой раз, – сказал он. И повернулся ко мне: – На что понадобилось?

– На то, чтобы понять.

– Что понять?

– Хватит насмешек, – сказала я. – Что ее выдало?

– Что выдало? – спросили одновременно Брэд и Тара.

Меня не удивляли слова и поступки Тары. Я могла предсказать, что она скажет, раньше чем она говорила. В конце концов, я ведь точно знала, как меняется ее нейронная сеть с каждым взаимодействием.

Но больше никто ничего не заметил. Я могла радоваться. Моя кукла прошла тест Тьюринга на подлинность жизни. Но я испугалась. Алгоритмы делают разум посмешищем, и этого никто не знает. Как будто всем все равно.

Неделю спустя я наконец созналась Брэду. Сначала он изумился, потом обрадовался (я знала, что так будет).

– Фантастика, – сказал он. – Мы больше не просто компания по производству игрушек. Можешь представить, что мы с этим сделаем? Ты прославишься, по-настоящему прославишься!

Он все продолжал говорить о возможных применениях моей разработки. Потом заметил, что я молчу.

– Что не так?

И я рассказала ему о китайской комнате.

Философ Джон Сёрль предложил исследователям ИР задачу. Представьте себе комнату, сказал он, большую комнату, заполненную аккуратными клерками, которые прекрасно выполняют приказы, но говорят только по-английски. В комнату поступает постоянный поток карточек с необычными символами. В ответ клерки должны писать на чистых карточках другие необычные символы и отправлять их из комнаты. Для этого у клерков есть много толстых книг на английском языке, в которых содержатся такие, например, правила: «Если ты видишь карточку с одной горизонтальной завитушкой, а за ней поступает карточка с двумя вертикальными завитушками, начерти на чистой карточке треугольник и направь соседу справа». В правилах ничего не говорится о значении символов.

На карточках, поступающих в комнату, – вопросы, написанные по-китайски, и клерки, следуя правилам, выдают разумные ответы на китайском языке. Но можно ли сказать, что участники этого процесса – карточки, клерки, вся комната и вся эта деятельность – понимают хотя бы слово по-китайски? Замените слово «клерки» словом «процессор», «книги с правилами» – «программами», и вы увидите, что тест Тьюринга ничего не доказывает и что ИР – искусственный разум – всего лишь иллюзия.

Но довод «китайская комната» можно обратить и в противоположную сторону: замените нейроны клерками, замените физические законы, управляющие деятельностью потенциалов, томами четких правил, и как после этого можно будет говорить, что мы «понимаем» что-нибудь? Мысль – иллюзия.

– Не улавливаю, – сказал Брэд. – О чем ты говоришь?

Мгновение спустя я поняла, что именно это и ожидала от него услышать.

– Брэд, – сказала я, глядя ему в глаза, стараясь заставить его понять. – Я боюсь. Что, если мы как Тара?

– Мы? Ты имеешь в виду людей? О чем ты вообще?

– Что, если мы, – говорила я, старательно подбирая слова, – просто день за днем следуем тем же алгоритмам? Что, если клетки нашего мозга всего-навсего производят сигналы, реагируя на другие сигналы? Что, если мы вообще не мыслим? Что, если эти мои слова – предопределенная реакция, результат безмозглой физики?

– Елена, – сказал Брэд, – ты позволяешь философии мешать твоему восприятию действительности.

Мне нужно поспать, подумала я, чувствуя полное бессилие.

– Думаю, тебе нужно поспать, – сказал Брэд.

Официантка принесла кофе, и я расплатилась с ней.

Я смотрела на эту девушку. В восемь утра она выглядела такой усталой, что я сама почувствовала усталость.

– Мне нужен отпуск, – сказала девушка, преувеличенно тяжело вздыхая.

Я прошла мимо стола секретарши. Доброе утро, Елена.

Пожалуйста, скажи что-нибудь другое. Я стиснула зубы. Пожалуйста.

– Доброе утро, Елена, – сказала она.

Я прошла мимо отсека Огдена. Это наш инженер-строитель. Погода, вчерашняя игра, Брэд.

Он увидел меня и встал.

– Отличная погода, верно? – Вытер пот со лба и улыбнулся. На работу он обычно бегает. – Смотрела игру вчера вечером? Лучшего удара не видел за десять лет. Невероятно! Эй, Брэд уже пришел?

На его лице ожидание, он ждет, что я последую сценарию, успокаивающей повседневной рутине.

Алгоритмы идут предопределенным курсом, и наши мысли следуют одна за другой, такие же механические и предсказуемые, как планеты на орбите. Часовщик – это и есть часы.

Я вбежала в свой кабинет и заперла дверь, не обращая внимания на выражение лица Огдена. Подошла к компьютеру и начала стирать файлы.

– Привет, – сказала Тара. – Что будем делать сегодня?

Я так быстро отключила ее, что сломала ноготь. Вырвала из ее спины источник энергии. И принялась работать отверткой и кусачками. Немного погодя переключилась на молоток. Убийство ли это?

Ворвался Брэд.

– Что ты делаешь?

Я посмотрела на него, занеся молоток для очередного удара. Я хотела рассказать ему о боли, об ужасе открывшейся передо мной пропасти.

Но в его глазах я не находила того, что искала. Не видела понимания.

Я взмахнула молотком.

Брэд пытался уговорить меня, прежде чем предать.

– Это одержимость, – говорил он. – Люди всегда ассоциировали мозг с технологическими достижениями своего времени. Когда верили в ведьм и духов, считали, что в голове сидит маленький человек. Когда изобрели механические токарные станки и механические пианино, думали, что мозг – это машина. Когда появились телефон и телеграф, они решили, что мозг – это сеть проводов. Теперь ты считаешь мозг компьютером. Забудь об этом. Это иллюзия.

Беда в том, что я заранее знала, что он это скажет.

– Мы слишком давно женаты! – кричал он. – Поэтому ты думаешь, что хорошо меня знаешь!

Я знала, что он и это скажет.

– Ты ходишь по кругу, – сказал он; в его голосе звучало признание поражения.

– У тебя круги в голове.

Петли моих алгоритмов. Петли ДЛЯ и ХОТЯ.

– Вернись ко мне. Я люблю тебя.

Что еще он мог сказать?

Теперь, оказавшись наконец одна в ванной гостиничного номера, я смотрю на руки, на вены под кожей. Я сжимаю руки и чувствую свой пульс. Встаю на колени. Я молюсь? Плоть, кости и хорошее программирование.

Коленям больно от холодных плиток пола.

Боль реальна, думаю я. У боли нет алгоритма. Я смотрю на свои запястья, и шрамы удивляют меня. Все очень знакомо, словно я уже делала это раньше. Горизонтальные шрамы, отвратительные и розовые, как черви, укоряют меня за неудачу. Ошибки в алгоритмах.

Я вспоминаю ту ночь: повсюду кровь, тревожные сирены. Доктор Уэст и сестры держат меня, пока мне перевязывают запястья; Брэд смотрит на меня, его лицо искажено горем и непониманием.

Надо было действовать более умело. Артерии спрятаны глубоко, защищены костями. Разрезы нужно делать вертикально, если на самом деле хочешь этого. Таков верный алгоритм. Рецепт для всего. На сей раз я все сделаю правильно.

Требуется время, но наконец я чувствую сонливость.

Я счастлива. Боль реальна.

Я открываю дверь в свою комнату и включаю свет.

Свет активирует Лору, которая сидит на моем туалетном столике. Она была демонстрационной моделью. Некоторое время с нее не стирали пыль, и платье выглядит помятым. Она поворачивает голову, следя за моими движениями.

Я оборачиваюсь. Брэд неподвижен, но я вижу слезы на его лице. Всю дорогу домой от Салема он плакал.

В голове бесконечно звучит голос хозяина гостиницы. «О, я с самого начала видел – что-то не так. Здесь такое бывало и раньше. Она не казалась нормальной за завтраком, а когда вы вернулись, она была словно из другого мира. Когда я услышал, что по трубам долго течет вода, я сразу побежал наверх».

Значит, я была предсказуема.

Я смотрю на Брэда и верю, что ему очень больно. Верю всем сердцем. Но сама по-прежнему ничего не чувствую. Между нами лежит пропасть, такая глубокая, что я не могу чувствовать его боль. А он мою.

Но мои алгоритмы продолжают действовать. Я просматриваю их в поисках подходящего.

– Я люблю тебя.

Он ничего не говорит. Его плечи один раз поднимаются.

Я отворачиваюсь. Мой голос эхом отдается в пустом доме, отражаясь от стен. Звуковые рецепторы Лоры, хоть и старые, ловят это отражение. Сигналы пробегают через каскады утверждений ЕСЛИ. Петли ДЕЙСТВУЙ вращаются и пляшут, пока она просматривает базу данных. Моторы жужжат. Включается синтезатор речи.

– Я тоже тебя люблю, – говорит Лора.