Чтобы попасть на Землю с края Солнечной системы, в зависимости от времени года и позиции планет вам понадобится пересечь по крайней мере территории Польши, России и Турции; к тому же, вероятно, в вашем паспорте появятся штампы других великих держав. Затем, приблизившись к центру системы, вы попадете на космическую станцию, проносящуюся над разными странами, где приходится отказываться от таких формальностей ввиду невозможности их соблюсти. И тут вы оказываетесь на благословенной нейтральной территории. Здесь особенно ясно, что ни у одной страны нет замкнутых границ. Между частями государств, раскинувшихся в Солнечной системе, имеются зияющие промежутки. Конгруэнтной территории не существует. Государства продолжают сохранять равновесие, подобно частям эксцентрикового механизма, сдерживающего политическую энергию благодаря вечному круговому движению.

Карты, демонстрирующие это, можно вывести на экран, но они гораздо больше подходят для медитаций. Они прекрасны. Они созданы, чтобы быть прекрасными, и вносят свою малую лепту в то, что их красота никогда не иссякает.

Если вы взглянете на этот мир стран, на розовое великолепие старой Великобритании, на сочетание зеленых квадратов, темных лесов и следов карет на дорогах, вы, естественно, не станете прямо смотреть на золотое великолепие Лондона, и ваш взгляд может упасть на долину Темзы. На сельские дома, поместья и охотничьи угодья по берегам реки, носящие имена великих. И особенно на одно поместье – огромный прямоугольный дом с флигелями, с собственными участками для охоты на куропаток, с садовыми лабиринтами и травяными огородами, и все это широко раскинулось по округе.

Сегодня разглядываемое с такой высоты поместье украшено информационными баннерами, которые можно рассмотреть даже с орбиты, а рядом с военными кораблями стоят большие роскошные прогулочные яхты, и можно заметить движущиеся по кольцевым подъездным дорогам и кружащие в небе многочисленные кареты. Можно заметить и эскадрон конных гвардейцев, стоящий вдоль границ.

Сегодня, чтобы проникнуть в это царство информации и престижа, паспорта мало.

Ведь сегодня королевская свадьба!

Эта картина, наблюдаемая сверху, держалась в глубине сознания Гамильтона.

Сейчас он как раз смотрел на принцессу.

Ее каштановые волосы высоко подобраны, обнажая шею, – эта мода нравилась Гамильтону, потому что бросала вызов французской и вдобавок выполняла официальную функцию: ее замысел принадлежал не одной Лиз, а был многократно обдуман в коридорах Уайтхолла. Ее белое платье заставило Гамильтона улыбнуться, когда он сегодня утром впервые увидел его в соборе. В огромном казенном помещении с высокими сводчатыми потолками, где от столика к столику переходили многочисленные вельможи, послы и военные в мундирах, она была солнцем, вокруг которого все вращались. Даже король, который сидел за столом на возвышении в конце зала с пожилыми гостями из Европы, не мог сегодня соперничать со своей дочерью.

На этом приеме Елизавета в сопровождении корпуса глашатаев будет небрежно и очень точно и выверенно переходить от группы к группе, даря строго отмеренную толику очарования представителям каждой из великих держав; ее специально инструктировали, как поддерживать равновесие, что ежедневно делают все, в том числе они с Гамильтоном.

Все, как они двое. Мысль была бесполезная, и он отогнал ее.

Ее взгляд остановился на столике Гамильтона всего раз. Она едва заметно улыбнулась и тут же отвела глаза. Не одобрен Уайтхоллом. После этого он старался не смотреть на нее. С особой тщательностью случайно выбранный столик с дипломатами справа и слева встретил его неприветливо. Гамильтон устал разыгрывать приветливость.

– Это брак по расчету, – произнес голос рядом с ним.

Лорд Карни. Манжеты выглядывают из-под шелковых рукавов, высокий воротничок, никакого галстука. Длинные волосы не собраны. Он не снял кольца.

Гамильтон какое-то время обдумывал ответ, потом решил промолчать. И ответил взглядом, которым предлагал его светлости посидеть за другим столиком, например за таким, где у его светлости есть друзья.

– А вы как считаете?

Гамильтон встал с намерением уйти. Но Карни тоже встал и остановил его, как только они удалились от столика настолько, что их не могли услышать. Улыбка у него была сладкая, как рахат-лукум. И обыкновение высказываться в манере, не соответствующей его высокому положению.

– Вот что я делаю. Зондирую. Провоцирую. Пихаю. И потом, нельзя не заметить, что когда я в комнате, кое-кто смотрит на кое-кого.

Он по-прежнему широко улыбался.

Гамильтон нашел пустой столик и сел, сердясь на себя.

Карни уселся рядом с ним и показал в сторону от принцессы Елизаветы, на ее новоиспеченного мужа, с аккуратной бородкой и медалями на груди мундира шведского адельсфана. Он разговаривал с послом папы, несомненно, договариваясь о том, чтобы как можно быстрее вместе с Лиз посетить Рим, подчеркивая союз протестантов с папистами. Если принц Бертиль тоже старался быть любезным и очаровательным, Гамильтону пришлось согласиться, что у него это получается лучше.

– Да, липкий прохвост, тут я уверен. Но я все же пообещал кое-что кое-кому из его свиты, так что остаются сплошь окольные пути и лавирование. – Карни цокнул языком и поманил пальцем шведскую девушку-служанку; та присела и быстро ему улыбнулась. – Я вас понимаю. Все наши отношения строятся на равновесии, и мы приходим в ужас от того, что можем создать мир, в котором такого равновесия не будет.

Гамильтон поджал губы и ответил, тщательно подбирая слова:

– Поэтому вы такой, какой есть, ваша светлость?

– Конечно. Горничные, компаньонки дам, ваши гостящие сестры – перечень неполон. Мне позволяют любить только так, чтобы не нарушить равновесие. Для того чтобы я связал себя обещанием или, упаси господь, женился, требуются такие размышления на высшем уровне, что к тому времени, как появятся герольды, дама мне уже наскучит. Я устану от нее. Наша общая история, верно? Негде разрядить напряжение. Если бы только я видел иной выход…

Показав уголок своих карт, он постарался снова уйти от грани измены. Это была часть его роли агента-провокатора. Но это не значило, что у него нет других целей.

– У вас есть какие-то дальнейшие планы, ваша светлость?

– Нет, я только собираюсь… Все в комнате ахнули.

Гамильтон вскочил и сделал шаг к Елизавете, его правая рука устремилась к уголку пространства, в котором скрывался 66-миллиметровый «Уэбли Корсар». Он готов был выстрелить…

В пустоту.

Вот стоит принцесса, удивленно оглядываясь. Вокруг нее парадные мундиры, бородатые мужчины.

Налево, направо, вверх, вниз.

Гамильтон не видел ничего, что могло бы вызвать ее удивление.

И ничего рядом с ней, ничего вокруг.

Она уже сделала шаг назад, протягивая к чему-то руку…

Что там? Все смотрели в ту сторону. Что?

Гамильтон посмотрел на других таких же, как он. Все стояли в такой же позе, пытаясь определить цель.

Папский посол выступил вперед и воскликнул:

– Здесь стоял человек! И он исчез!

Паника. Все кричали. Оружие, оружие! Но Гамильтон знал, что не существует оружия, которое могло бы мгновенно заставить человека, кем бы он ни был, исчезнуть. Группы телохранителей в придворных мундирах или в темных костюмах дипломатов мгновенно окружили своих подопечных. Вокруг царил кошмар рушащегося равновесия. История делала поворот в результате того, что, хотя все оставались на своих местах, дела получили не такое развитие, какого ожидали все эти могучие державы.

Баварский принц закричал, что охрана ему не нужна, и бросился к принцессе…

Гамильтон заступил ему дорогу, случайно опрокинул его на пол и тут же встал рядом с принцессой и ее мужем.

– Уходим в ту дверь, – сказал он. – Немедленно.

Бертиль и Елизавета кивнули и пошли, напряженно улыбаясь; Бертиль повернулся и знаком велел всем шведам следовать за ним. Люди Гамильтона окружили их, провели всю группу по залу, за дверь и вниз по служебному коридору, а позади их зал уже заполняла охрана, производя еще больше шума и беспорядка. Гамильтон надеялся, что не услышит неожиданные выстрелы из спрятанного оружия…

Не услышал. Дверь за ними закрылась. Еще один хороший парень выполнил свою работу.

Иногда Гамильтон мечтал, чтобы на свете существовала особая организация, охраняющая тех, кто в этом нуждается. Но для этого мир должен измениться, даже сильнее, чем в искусственных построениях Карни. Но это означало бы, что пострадает независимость его и других офицеров. А он жил лишь благодаря своей независимости. Его долг состоял в том, что он обязан предотвратить какой-либо вред для Елизаветы и ее супруга. Больше он на эту тему не думал.

– Я знаю очень мало, – на ходу говорила Елизавета, как всегда, размеренно и спокойно. – Думаю, этот человек был в одной из групп иностранных дипломатов.

– Он выглядел пруссаком, – сказал Бертиль. – Мы как раз говорили с пруссаками.

– Он просто исчез у меня на глазах.

– В складке пространства? – спросил Бертиль.

– Это невозможно, – сказала принцесса. – Комнату много раз проверяли.

Она в поисках подтверждения посмотрела на Гамильтона. Тот кивнул.

Они подошли к библиотеке. Гамильтон вошел первым и проверил помещение. Потом молодоженов поместили в центре, закрыли и занялись поисками.

Работали быстро, но в большом зале, который они только что покинули, ничего не происходило, паника вначале усилилась, потом пошла на убыль, слышались крики, кое-кто падал в обморок (потому что кто же в наши дни носит корсет без потайных кармашков), звенело разбитое стекло, выкрикивались требования и приказы. Но больше никто не исчез. И ни один испанский солдат не материализовался из воздуха.

Бертиль подошел к полкам, заложив руки за спину; потом принялся спокойно и уверенно перелистывать страницы. Елизавета села, начала обмахиваться веером и улыбнулась вначале людям Гамильтона, а потом и ему самому.

Все ждали.

Доложили о посетителе.

Стена книг скользнула в сторону, и появилась особа, которой немедленно отдали честь солдаты и офицеры. Королева-мать, все еще в трауре; свита с трудом поспевала за ней.

Она направилась прямо к Гамильтону. Все остальные навострили уши. Отныне благодаря этому очевидному вниманию к Гамильтону стали относиться как к высокопоставленному офицеру. Он был этому рад.

– Мы продолжим прием, – сказала королева-мать. – Мы не станем рассматривать это как помеху, и, следовательно, никакой помехи нет. Бальный зал готов для танцев. Елизавета, Бертиль, ступайте туда. Эти два джентльмена перед вами, остальные сзади. Входя в зал, вы будете смеяться, как будто случившееся – отличная шутка, глупое и типично английское нелепое недоразумение.

Елизавета кивнула и взяла Бертиля за руку.

Когда Гамильтон двинулся к ним, королева-мать остановила его.

– Нет, майор Гамильтон, вы поговорите с техниками и найдете другое объяснение случившемуся.

– Другое объяснение, ваше королевское величество?

– Да, – сказала она. – Должно существовать иное объяснение, отличное от того, что нам предлагают.

– Мы здесь, сэр.

Мигом явился лейтенант Мэттью Паркс с технической группой из части Гамильтона – Четвертого драгунского полка. Он и его люди со специальным оборудованием; в парадной форме они выглядели слегка странно в отведенной для них буфетной. Оттуда они наблюдали за сенсорной сетью, покрывавшей дворец и территорию вокруг него в ньютонианских единицах пространства на несколько миль во всех направлениях. Люди Паркса первыми появились здесь несколько дней назад и уйдут последними. Паркс показывал на экран, где застыло изображение полного мужчины в черном галстуке; он почти полностью закрывал принцессу Елизавету.

– Знаете его?

Гамильтон запомнил список гостей и проверял каждую входившую в зал группу. И обрадовался, узнав этого человека. Этот был профессионал.

– Он был в составе прусской группы, не представлялся, один из шести включенных в нее дипломатов. Телосложение как у сотрудника службы безопасности, и точно так же он двигался по залу. Не позволял никому с ним болтать. Кивнул, когда проверяющие с ним заговорили. Значит, новичок, однако… – Однако его поведение было для Гамильтона узнаваемым. – Нет, он просто очень уверен в себе. Этакое нарочитое спокойствие. Вы убеждены, что он не скрылся в складке пространства?

– Вот контурная карта. – Паркс вызвал поверх изображения карту, показывавшую искажения пространства-времени в зале. Повсюду виднелись небольшие узлы и раковины, в которых прятали оружие британцы и куда могли бы его спрятать иностранцы, если бы хотели вызвать дипломатический инцидент. В том месте, где находилась Елизавета, было только обычное пространство. – Вы же знаете, сэр, мы все проверили.

– Я в этом уверен, Мэтти. Что ж, давайте посмотрим.

Паркс очистил экран. Потом коснулся его, и изображение изменилось.

Гамильтон смотрел, как исчезает мужчина. Только что он был здесь. А в следующее мгновение его не стало, и Елизавета резким изменением позы откликнулась на этот фокус.

Гамильтон часто испытывал затруднения при столкновениях с техникой.

– Какова частота смены кадров у этой штуки?

– Смены кадров вообще нет, сэр. Мы постоянно принимаем реальное изображение, вплоть до одного интервала Ньютона во времени. Это максимум, на который способна физика. Сэр, мы прослушиваем все, что говорили…

– И что же говорили, Мэтти?

– Что случившееся всемилостивейшим произволением невозможно.

Всемилостивейшим произволением невозможно. Первое, что возникло в памяти Гамильтона, когда королева-мать упомянула возможность, был заголовок политической карикатуры. На карикатуре недавний премьер-министр изумленно стоял перед почтовым ящиком и смотрел на свои пустые руки, в которых, очевидно, должны были быть доставленные документы. Подпись к карикатуре гласила:

«Можете что угодно говорить о мистере Пейтеле, но ведет он себя соответственно своему званию.

Он готов принести всемилостивейшие извинения.

За невозможный провал своей политики».

Любой ребенок знает, что Ньютон произнес «всемилостивейшим произволением невозможно», целый день наблюдая в саду за движением очень маленького червя по поверхности яблока. Эти слова имели отношение к размышлениям великого человека о том, что с очень маленькими предметами возможны следующие события: они появляются и исчезают, когда бог по каким-то непостижимым причинам смотрит на них или перестает смотреть. Какой-то француз говорил, что это относится к взгляду человека, но что взять с француза. На протяжении столетий таких случаев было совсем немного. Гамильтон то и дело читал об этом на внутренней странице своей газеты. Он всегда признавал, что такое вполне вероятно. Но здесь? Сейчас? На государственном приеме?

Гамильтон вернулся в большой зал, где теперь не осталось никого, кроме стражников и нескольких джентльменов вроде него, взятых из разных воинских частей и выполняющих схожие обязанности; с некоторыми ему уже доводилось работать прежде. Он поговорил с ними. Все сошлись на том, что пруссак с его внешностью безжалостного человека и мощной мускулатурой у стороннего наблюдателя вызывал прежде всего чувство тревоги.

Гамильтон отыскал место исчезновения, отогнал нескольких исследователей и вопреки их протестам встал точно в эту точку; никаких внутренних сигналов тревоги, вымышленных или подлинных, он не услышал. Он посмотрел туда, где стояла Лиз, в углу за пруссаком. Его лицо потемнело. Исчезнувший пруссак полностью закрывал принцессу от зала. Он встал между ней и взглядами всех остальных. Он стоял на том месте, где полагалось бы стоять телохранителю в ожидании выстрела.

Но это нелепо! Пруссак встал туда не для того, чтобы спасти ее. Он стоял, озираясь. Если бы у кого-то в зале было некое необычное новое оружие, спрятанное на теле, этому человеку, прежде чем выстрелить, пришлось бы ждать, пока пруссак отойдет.

Гамильтон, сердясь на себя, покачал головой. Здесь явно был какой-то пробел. Что-то выходящее за рамки очевидного. Он позволил ученым вернуться к работе и направился в бальный зал.

Оркестр уже играл, гости кружились в вальсе. Все держались настороженно. Смех звучал только принужденный. Какое бы получудо ни произошло, великие державы внимательно следили за танцевальными раскладами, поэтому танцевать следовало, и партнеры были старательно подобраны, и то и дело возникали доверительные перешептывания, – каждый старался продемонстрировать свою смелость, чтобы окружающие это заметили. Так поддерживалось равновесие. Но напряжение заметно возросло. Все в зале ощущали бремя этого равновесия, это было на поверхности, отражалось на каждом лице. Королева-мать сидела за главным столом, справа и слева от нее располагались придворные; она принимала гостей с любезной улыбкой, предлагая всем считать события последнего часа всего лишь привидевшимися.

Гамильтон обошел помещение, осматривая его, как поле битвы; что бы ни назревало, он не хотел ждать: пусть происходит поскорее. Он видел, что такие же, как он, агенты других великих держав медленно обходят своих людей, изредка приближаясь к нему. Соотношение людей в мундирах и дипломатов, многие из которых весьма мало походят на дипломатов, примерно три к одному; исключение – две державы. Французы, конечно, прислали комиссаров, которые в присутствии посторонних всегда одеваются одинаково, но внутри своего сообщества соблюдают поистине византийскую табель о рангах. А все представители Ватикана, и мужчины, и женщины, включая помощников, – в рясах.

Подходя к каждой очередной группе (они постоянно перемещались, собирались, рассеивались, сталкивались с группами из других стран, как в кумулятивном заряде), он старательно слушал. Все говорили о том, что произошло. Представители Ватикана настаивали на чьем-то присутствии. Появлялись новые подробности. Была вспышка и громкий голос, разве больше никто не слышал? Остальные соглашались.

Гамильтон не был дипломатом и прекрасно понимал – не стоит углубляться в то, что его не касается. Но услышанное ему не понравилось. Католики смирились с Невероятной Благодатью всего несколько десятилетий назад, когда в папской булле было сказано, что папа Иоанн XXVI считает эту концепцию заслуживающей внимания, но нуждающейся в дальнейшем научном изучении. Сейчас, как и во всем остальном, они в этом уступали. Что же они скажут теперь: бог посмотрел на этот брак, одобрил его и удалил кого-то?

Да не просто кого-то. Прусского военного. Протестанта и представителя страны, которая не раз заявляла, что шведским территориям было бы гораздо лучше под ее юрисдикцией.

Гамильтон оборвал размышления. Догадки в таких делах приводили лишь к колебаниям и потере решительности, если оказывались неверны.

У Гамильтона было смутное, но отчетливое представление о его боге. Он считал, что его бог мог кивком одобрить этот брак. Но если это может нарушить божьим произволением установленное равновесие между государствами, разве не возникнет несоответствия?

Нет. Теперь Гамильтон был уверен. К дьяволу божественное. Здесь действует что-то таинственное. И это враг.

Он обходил зал, пока не отыскал пруссаков. Они злились, прусский посол требовал чего-то от придворного – вероятно, немедленного расследования. Рядом стояло еще несколько пруссаков, военных и дипломатов, все испуганные и сердитые, уверенные, что это британский заговор.

Но в зале, в укромном уголке, куда время от времени поглядывал Гамильтон, стояли приятели исчезнувшего рослого парня. Остальные пятеро дипломатов. Пруссаки, единственные в Европе, до сих пор сохраняли особую организацию для таких дел, которые Гамильтон и ему подобные считали невозможными. Корпус телохранителей возник как отряд, аналогичный английским гвардейцам, но сейчас, по слухам, они даже не носили мундиров. И в танцевальных раскладах никого из них не будет. Сейчас они не бродят по залу, и это понятно: они стараются не привлекать внимания, охраняя своих подопечных. Но и этого они как будто не делали. Они не кажутся сердитыми, не тревожатся о своем товарище, не дрожат за собственную шкуру…

Гамильтон шагнул в сторону, пропуская между собой и пруссаками вальсирующую знатную пару и стремясь сохранить свою позицию привилегированного наблюдателя.

Они словно чего-то ждали. И нервничали. Хотели выбраться отсюда. Неужели телохранители настолько бесчувственны? Они при загадочных обстоятельствах потеряли человека, но не волнуются, не зовут его по имени, просто чего-то ждут.

Он еще немного понаблюдал за ними, запоминая лица, и пошел дальше. Отыскал еще один столик, за которым сидели пруссаки. Достойные личности, не из ордена Черного Орла, а гусары. Они были в мундирах, пили и на гогенцоллернском немецком громогласно заявляли, что если им не позволят взглянуть на запись случившегося, то… они не стали уточнять, чего в таком случае потребуют.

Гамильтон взял со стола стакан и направился к ним, старательно обойдя даму, чей шлейф запутался и не успевал за ногами.

Он сел рядом с пруссаком, капитаном, судя по нашивкам, – эти знаки различия, принятые у пруссаков, свидетельствовали, что Пруссия в отличие от других великих держав совсем недавно участвовала в боевых действиях и звание получено за проявленную храбрость.

– Привет! – сказал он.

Пруссаки поглядели на него и немедленно ощетинились.

Гамильтон спокойно смотрел на них.

– А где Хамф?

– Хамф? Что сказал этот майор?

Капитан гусаров говорил на североморском пиджине, но с таким акцентом, чтобы Гамильтон его понял.

Он не хотел раскрывать, что прекрасно говорит по-немецки, хотя и с баварским выговором.

– Большой парень. Большой-большой парень. Сказал, что придет. – Он старательно выругался по-немецки и покачал головой, показывая, что не понимает. – Куда вы его дели?

– Дели?

Они переглянулись, и Гамильтон почувствовал, что они готовы наброситься на него. Двое даже положили руки на пояса, где сейчас не было их пистолетов или тонких сабель. Взрыв гогенцоллернского немецкого – и об этом так называемом загадочном исчезновении, и о том, что похищенный телохранитель, очевидно, пострадал из-за тайн, которые знал.

Гамильтон успокаивающе помахал руками.

– Никакого оружия! Хороший парень! Не знаю имени. Три раза обыграл меня в карты, в бэкши. – Он заговорил чуть громче. – В бэкши! Отличный парень! Выиграл у меня! – Он показал кольцо на пальце, намекая на карточный долг и желание расплатиться. Мысленно прикинул, что тут можно разведать, и решил от этого отказаться. Он всегда сумеет изобразить пьяного и все выяснить. – Ищу, чтобы расплатиться. Очень славный парень.

Они ему не верили и не доверяли. Никто не потянулся к его кольцу. Но в следующие десять минут он немало узнал из их разговора на немецком, пытаясь завязать беседу с капитаном, который все больше раздражался, но не решался прямо оскорбить английского военного предложением убраться вон. Исчезнувшего звали Гельмут Сандельс. Фамилия намекала на шведское происхождение семьи. Но это были типичные материковые перемещения туда-сюда. Возможно, он был хорошим человеком, но его не любили. У него, когда он проходил мимо крепких ребят, которые действительно сражались в боях, было такое выражение. Он сердился, когда доблестные гусары выражали традиционный для военных взгляд на правительство, на страну и мир. Гамильтон обнаружил, что разделяет презрительное отношение солдат: эти люди считали, что верность – вопрос выбора.

Он прощально поднял руку, отказавшись от попыток поговорить с капитаном, и отошел от столика.

Уходя, он слышал, как гусары возобновили разговор и оскорбительно отзывались о принцессе. Но не замедлил шаг.

В его голове, незваное, возникло воспоминание. О своего рода маленьком чуде, свидетелями которого были только он и она.

Гамильтон был в отпуске за границей и не носил мундир. Как всегда во время отдыха, он без всяких причин чувствовал напряжение, плохо спал и едва подавлял слезы, когда исполняли его любимую песню. Когда он возвращался домой, ему требовалось не менее трех дней, чтобы сообразить, куда ему хочется поехать. Тогда он отправлялся в путь, однажды вечером приходил в казармы с полупинтой крепкого спиртного, и все становилось хорошо. Четвертым и последующими днями он уже мог наслаждаться и становился похож на человека.

Трехдневный отпуск – это ад. Гамильтон старался не использовать отпуска, а находил себе какое-нибудь задание, лучше официальное, если удавалось уговорить одного из офицеров, его кураторов. Эти офицеры были чутки к его просьбам.

Но три года назад отпуск был двухнедельный. Гамильтон всего день как приехал домой. И оказался никому не нужен. Он взял метлу и стал выметать накопившуюся грязь из каретного сарая рядом с его квартирой.

Она явилась под звук удара и падения: ее лошадь ударилась о стену конюшни и упала. Два ее друга скакали за ней на здоровых лошадях, и кто-то, сложенный как Гамильтон, спешил ей на помощь.

Но никто из них не успевал подхватить ее…

А он успел.

Как выяснилось, лошадь не получила инъекцию противоядия. В те мгновения, когда Гамильтон держал принцессу на руках, ее животное превратилось в мерзкое месиво, на боках, источая ужасающее зловоние, возникали и гибли различные устройства; ему пришлось обогнуть бегущего навстречу человека и продемонстрировать взглядом свои возможности, чтобы его не отбросили в сторону.

Но она подняла руки и крикнула, что все в порядке, и настояла на том, чтобы осмотреть лошадь, и, сняв перчатку, прикоснулась к шее лошади, стараясь напрямую поддержать животное. Но даже ее возможности контролировать информацию не помогли, и лошадь умерла в беспорядке и грязи.

Она страшно рассердилась. А потом перед входом в жилище Гамильтона начало разворачиваться целое полотно суматохи, с гудками полицейских машин и топотом бегущих ног, обутых в сапоги…

Потом она всех прогнала и заявила, что это была ее любимая лошадь, замечательная лошадь, с самого детства ее большой друг, но все-таки это была всего лишь лошадь, и сейчас ей нужно только сесть, и если этот добрый военный разрешит…

Он разрешил.

И разрешил еще раз, когда они встретились в Дании и танцевали на ледовом балу, и множество механизмов реагировали на каждое изменение тяжести их шагов и поддерживающих их сил, а в небе сверкало северное сияние.

В Дании Елизавета могла подарить один танец незнатному человеку.

Гамильтон вернулся к столу, за которым пировал его полк, заставил их замолчать и прекратить смех и тем самым спас от казармы. Он слишком много выпил. Ординарец тогда помешал ему отправиться прямо к Елизавете, когда записи в карне закончились и ее провожал мальчик, один из наследников датского трона.

Но на другой вечер она встретилась с Гамильтоном наедине – ей потребовались большие усилия, чтобы устроить эту встречу. Они проговорили несколько часов и выпили вина, и она продемонстрировала свое к нему расположение.

– Итак. Бог в мелочах?

Кто-то шел рядом с Гамильтоном. Женщина. Иезуитка. Средних лет. Темные волосы, выпущенные поверх воротника. На щеке шрам, и в результате – несимметричность глаз. Судя по виду, рана нанесена коротким лезвием. Член ордена Иисуса не может позволить, чтобы ему восстанавливали лицо. Это грех тщеславия. Но она была очень красива.

Гамильтон выпрямился, проявляя должное уважение к мускулатуре, осанке и истории, о которой все это говорило.

– Или дьявол.

– Да, интересно, что высказывание предполагает и то, и другое, не правда ли? Меня зовут мать Валентина. Я участвую в кампании ордена за эффективную любовь.

– Что ж. – Гамильтон приподнял брови. – Я за любовь…

– Не тратьте зря время. Вы знаете, кто я.

– Да, знаю. А вы знаете, что я из таких же. И ждал, чтобы отойти туда, где нас не услышат…

– Там мы и оказались…

– Чтобы поговорить.

Они одновременно остановились. Валентина приблизила губы к уху Гамильтона.

– Мне только что сообщили, что святой отец склонен объявить случившееся здесь возможным чудом. Некоторые группы уверены, что нашего человека из Черного Орла обнаружат волшебным образом перемещенным далеко, возможно, в Берлин, в знак несогласия с вмешательством пруссаков.

– В этом случае кайзер прикажет его негласно расстрелять, и мы никогда об этом не узнаем.

– Вероятно, вы правы.

– Что же, по-вашему, произошло?

– Не думаю, что рядом с нами происходят чудеса.

Гамильтон понял, что смотрит на нее с нелепой обидой. И она это видит. И спокойно усваивает информацию, чтобы использовать ее, возможно, в ближайшие пару десятилетий.

Он обрадовался, когда к нему подошел служитель и сообщил, что в буфетной его ожидает королева-мать. Вместе с его новой подругой.

Королева-мать стояла в буфетной; то, что она не села, заставляло Паркса и его людей нервничать еще сильнее.

Королева кивнула Валентине.

– Монсеньор, должна сообщить вам, что мы получили официальное обращение Святого престола. Этот зал рассматривают как место, где было явлено чудо.

– В таком случае мое мнение на сей счет не имеет значения. Вам следует обратиться…

– К послу. Да. Но здесь есть вы. Вы знаете, о чем нас просят?

– Полагаю, что кардиналы захотят увидеть полную запись явления, вернее, в данном случае исчезновения. Но это должно быть нетрудно при таком… наблюдении за залом.

– Верно. Однако меня интересует, что произойдет дальше.

– Процедура такова. Помещение следует опечатать и оставить без наблюдения, пока кардиналы не просмотрят запись – чтобы уменьшить возможность вмешательства людей в процесс божественного откровения.

Гамильтон нахмурился.

– А это возможно?

– Бог связывается с нами, используя физические методы, поэтому позволено и нам, – сказала Валентина. – В зависимости от доверия к микрофизике.

– Или от доверия к международной политике, – сказала королева-мать. – Монсеньор, когда другая держава о чем-то просит, наше первое и самое сильное желание – сказать «нет». Это свойственно всем государствам. И все государства знают, что прочим это свойственно. Но сейчас мы получили просьбу, затрагивающую самую суть равновесия, в конечном счете сводящуюся к отмене наших правил безопасности. Можно сказать, что эта просьба исходит не от другого государства, а от самого Господа. Поэтому отказать в такой просьбе трудно. Но она нам подозрительна. И от этого нам еще больше хочется отказать.

– Вы говорите от имени его величества?

Королева-мать кашлянула, что могло означать смех.

– Как вы говорите от имени бога.

Валентина улыбнулась и наклонила голову.

– Я думаю, ваше королевское величество, что, учитывая обстоятельства, всем великим державам будет очевидно, что вам потребуется немало времени, чтобы связаться с нашим премьер-министром и правительствами тех стран, с которыми вы хотели бы посоветоваться.

– Верно. Хорошо. На это потребуется три часа. Можете идти.

Валентина ушла с Гамильтоном.

– Пойду к своим, – сказала она, – послушаю, кто что говорит.

– Странно, что вы носите длинные волосы.

Она пристально посмотрела на него.

– Почему?

– Вам нравится класть голову на плаху.

Она рассмеялась.

Это удивило Гамильтона и заставило на мгновение пожалеть, что он не лорд Карни. Но вокруг другого его знакомого священника сгущалась легкая тьма.

– Бьюсь об заклад, – шепотом сказала Вален тина, – что к исходу дня все будет кончено. И кто-то умрет.

Гамильтон вернулся в бальный зал. Он обнаружил, что у него в сознании возникает некая картина. Что-то выплыло из его глубины, из того его участка, которому он научился доверять и никогда не пытался докопаться до причин этого. Резкое движение, которое сделала Елизавета в миг исчезновения Сандельса. У него было странно эмоциональное отношение к этой картине. Какое?

Похоже на то, что он увидел, как в нее стреляют.

Это движение вызвано чем-то, что управляет ее мышцами. Чем-то таким, что Елизавета не может контролировать. И оно как будто бы… опасно.

Кто-нибудь еще истолковал это таким образом? Гамильтон сомневался.

Так как ему сделать то ужасное, к чему толкает его тело?

Он подавил сомнения и просто сделал это. Подошел к герольду, у которого были таблицы с росписью танцевальных пар, и предъявил ему знак покровительства королевы-матери: тот появился на его пальце, как только он об этом подумал.

Герольд недолго обдумывал ощущение от прикосновения пальца к обратной стороне его ладони и продемонстрировал Гамильтону таблицу.

Гамильтон знал, что его действия вызовут невообразимую суматоху. Поэтому просто посмотрел на список партнеров Елизаветы и указал на одного француза.

Вписал вместо его имени свое и свернул таблицу.

Герольд посмотрел на него так, словно на него дохнула сама смерть.

Гамильтону пришлось ждать три танца, прежде чем назвали его имя. Балаклава, па-де-грав (такого танца пришлось бы ждать долго, если бы какой-то герольд не решил блеснуть своим знанием французского), хорнпайп (к радости моряков, включая Бертиля, под громкие аплодисменты) и наконец, слава богу, простой и незамысловатый вальс.

Последние три танца Елизавета пропустила, поэтому он встретил ее у ее столика. Служанки сохраняли стоическое выражение лиц. Пара компаньонок Лиз выглядела, без сомнения, испуганно. Гамильтон знал, каково им. Он чувствовал, что взгляды всех влиятельных лиц устремлены к ним.

Елизавета взяла его за руку и слегка пожала.

– Что задумала бабушка, Джонни?

– То, что я собираюсь сделать.

Она казалась испуганной. Они поравнялись с остальными танцующими.

Гамильтон явственно ощущал ее перчатку. Ткань облекала ее левую руку, мешая ему коснуться плоти. Может помочь его уверенность, что он ее знает. Но нет, это ничего ему не скажет. Здесь он не найдет истины.

Оркестр заиграл. Танец начался.

В голове у Гамильтона не было никаких руководящих указаний. Он позволил ногам нести его. Не получив приказа, он действовал по наитию. И походил на человека, танцующего на краю вулкана.

– Помните день, когда мы встретились? – спросил он, когда уверился, что их не услышат (по крайней мере, другие танцующие).

– Конечно, помню. Мой бедный Сент-Эндрю, ваша квартира в Худ-Мьюс…

– Помните, что я вам сказал, когда мы были одни? На что вы согласились? Те страстные слова могли уничтожить всякий фарс?

Он сохранял легкую улыбку, говорил мягко и осторожно, чтобы Лиз могла ему подыгрывать и бросать обратно маленький мячик реплик, зная, что его слова значат не больше, чем они значат. Что он просто сбрасывает напряжение при помощи шутки.

Все, что в них содержалось, основывалось на уверенности, выраженной в этих словах.

Типично английский способ действий. Как сказал бы Карни, жизнь, основанная исключительно на соблюдении равновесия.

Но эта женщина – весь зал теперь вращался вокруг них – неожиданно пришла в ужас, она была оскорблена, и на ее лице отразились эти чувства.

– Не знаю, о чем вы говорите! А даже если бы знала, не думаю…

Гамильтон раздул ноздри. Если он ошибается, ему крышка. У него крохотная возможность помочь Лиз, и при этом он может погибнуть.

Значит, нужно исполнять долг.

Он снял руку с талии Елизаветы и схватил ее за подбородок, впиваясь пальцами в ее плоть.

Весь зал в ужасе охнул.

У него оставалось лишь мгновение до того, как его застрелят.

Да, он почувствовал это! Или ему так показалось! И он решил, что этого достаточно…

Подцепил зазор и рванул изо всех сил.

Лицо принцессы Елизаветы слетело и упало на пол.

Потекла кровь.

Он выхватил пистолет и дважды выстрелил в массу плоти и механизмов, которая дергалась и выпускала защитные струи кислоты, обесцветившей мрамор.

Обернувшись, он увидел, что женщина без лица бросилась на него: белые глаза в массе мышц, из щелей течет механический гной. Она целила до поры скрытым в волосах ножом ему в горло; этого ножа оказалось бы достаточно, чтобы причинить ему смерть или нечто гораздо худшее.

Ломая ей руку, Гамильтон думал о Лиз.

Он наслаждался ее криками.

Швырнув самозванку на пол, он поволок ее, а десяток мужчин пытались его схватить; ему хотелось заорать на нее: где настоящая Лиз?

Краем глаза он увидел Бертиля – тот был в ужасе, но не из-за Гамильтона; как и он, Бертиль боялся за Елизавету.

Гамильтон вдруг вновь почувствовал себя предателем.

И крикнул то, что было у него на уме с того самого мгновения, как он внес свое имя в список танцующих:

– Ее подменили несколько лет назад! Несколько лет назад! У конюшен!

Слышались крики, возгласы, что все погибло.

Со стороны группы из Ватикана послышались два выстрела, и Гамильтон увидел, что Валентина стоит над трупом одного из младших чиновников.

Их взгляды скрестились. Она понимала, почему он это крикнул.

За ней из-за ватиканского стола выскочил другой человек и побежал; она повернулась и дважды выстрелила ему в грудь. Его тело пролетело над столом.

Воспользовавшись суматохой, Гамильтон бросился бежать. Прикрытием ему служила толпа вельмож и их свит – все они кричали, толкались и пытались спастись, оказаться в безопасности. Он напустил на себя растерянность – на лице боль, глаза закрыты. И не обращал внимания на крики слуг.

В глубине души он признавал, что получил намек от самой королевы-матери.

Он вошел в буфетную.

Паркс оглянулся.

– Слава богу, вы здесь! Мы пытались вас вызвать – офис королевы-матери просит вас срочно явиться…

– Сейчас это неважно, идите со мной. Именем ее королевского высочества!

Паркс вытащил из ушей наушники и встал.

– Какого дьявола…

Гамильтон выстрелил ему в правую ногу.

Паркс с криком упал. Все техники в комнате вскочили. Гамильтон велел им сесть, или с ними будет то же самое.

Он поставил ступню на раненую ногу Паркса.

– Послушайте меня, Мэтти. Вы знаете, как тяжело вам придется. Вы не из тех, кто считает, что к этому вас обязывает долг. Сколько вам заплатили? И давно ли платят?

Он все еще кричал на лежащего на полу человека, когда ворвались гвардейцы-телохранители и приставили к головам всех, включая его самого, пистолеты.

Минуту спустя вошла королева-мать и изменила положение, заставив отпустить Гамильтона. Она внимательно осмотрела Паркса, который продолжал вопить, умоляя пощадить его, и прицельно пнула его в разбитое колено.

Потом повернулась к техникам.

– Если вам повезет, у вас просто изымут мозг и перестроят его. – Когда их выводили из комнаты, она снова посмотрела на Гамильтона. – То, что вы сказали в бальном зале, очевидно, не соответствует случившемуся.

– Нет. Когда разберете его, – он кивком показал на Паркса, – узнаете, что он подменил карту полей. Сандельса они использовали, чтобы скрыть подмену ее королевского высочества. Они знали, что она будет передвигаться по залу предусмотренным этикетом образом. С помощью Паркса они устроили в том углу складку с открытым выходом…

– Но это невероятно дорого. Необходимая для этого энергия…

– У кайзера в этом году не будет рождественской елки. Сандельс нарочно ступил в эту складку и исчез, привлекая всеобщее внимание. В этот миг они и произвели подмену, втащили ее королевское высочество в ту же складку, искаженную продвижением Сандельса. Старинная ловкость рук.

– Их поддерживали сторонники пруссаков в Ватикане. Вместо британской новобрачной, оказывающей влияние на шведский двор, должна была быть кукушка из Берлина. Отлично разыграно, Вильгельм. Достойно рождественской елки.

– Ручаюсь, вся группа еще в складке и ничего не знает о внешнем мире; они ждут, когда помещение закроют и опечатают, тогда они смогут выбраться. У них, очевидно, есть припасы на несколько дней.

– Думаете, моя внучка еще жива?

Гамильтон поджал губы.

– На реке стоит прусская яхта. Ожидает подходящего времени года. Думаю, они надеются на премию, если отвезут принцессу для допроса.

– Таков план! – выкрикнул Паркс. – Прошу вас…

– Дайте ему какое-нибудь обезболивающее, – распорядилась королева-мать. Потом снова повернулась к Гамильтону: – Равновесие будет сохранено. Надо отдать кузену Вильгельму должное – он действовал в разум ных пределах. Никакого дипломатического инцидента не будет. Пруссаки спишут Сандельса и всех остальных как преступников. Мы, конечно, потребуем сотрудничества. Члены Черного Орла традиционно знают лишь то, что им необходимо для проведения операции, и скорее умрут, чем выдадут полученные приказы или иную стратегическую информацию. Но сведения от Паркса и других дадут нам возможность влиять на пруссаков в следующие несколько месяцев. На какое-то время Ватикан повернется к нам лицом. – Она взяла его за руку, и Гамильтон почувствовал, как на его кольце появляется несколько строк, вероятно, выражающих похвалу королевы-матери и лестных для него. Прочтет позже. – Майор, мы откроем складку. Вы войдете в нее. Спасите Елизавету. Убейте их всех.

Ему дали в помощь четверых офицеров. Встретились в комнате для трофеев и договорились, как войдут и какая роль будет у каждого в схватке. Парксу и его техникам нашли замену из числа присутствующих. Те, что внутри складки, рассказал Паркс, оставили крошечный воздушный канал для связи, но сообщения по нему можно передавать только в крайнем случае. Никаких сообщений не присылали. Те, что внутри, не знали, что происходит за пределами их убежища.

Гамильтон испытывал к предателю только отвращение, но знал, что такие люди под давлением обычно говорят правду, особенно если хорошо знают, что им светит.

Поддельную Лиз начали разбирать. Чтобы выяснить ее подлинное имя, потребуется немало времени. В ее голове нашлось множество интересных личностей. Сама она была не менее дорогим изделием, чем складка пространства. Придворные врачи, осматривавшие ее, пришли в ужас от того, что с ней сделали и кем она стала.

Это удивило Гамильтона. Двойники могут выдавать себя за кого угодно. Но цена этой возможности – нарушение равновесия в их душе. Что такое государство, как не множество личностей, которые знают, кто они и как хотят жить? Не знать этого, как не знала фальшивая Лиз, означает и самому растеряться, и стать опасным для других. Это не просто предательство. Живая метафора смешения. Как будто она незаметно проникла в самый центр равновесия, обвив своими нитями марионетки артерии, снабжающие сердца и умы.

Все собрались в пустой столовой, одетые в парадные мундиры. Обеденную посуду еще не убрали. Ничего не было сделано. Прием полностью провалился. Представители великих держав исчезли в своих посольствах и на яхтах. Мать Валентина обещала выяснить подробности: кто, кому и за что платил в ее собственной группе. Для них объявят посмертное отлучение от церкви, предатели будут гореть в аду.

Гамильтон подумал о Лиз и достал из воздуха свой пистолет.

Один из саперов установил на полу устройство, включил таймер, козырнул и исчез.

– Я из «зеленых комбинезонов», – сказал кто-то из его людей. Остальные тоже назвали свои подразделения.

Гамильтон почувствовал страх и волнение. Таймер щелкнул ноль; перед ними открылась дыра в мире, и они вбежали в нее.

У «порога» внутри никого не было. Пол и изогнутый потолок из универсального пограничного материала. Этот материал отражает свет в виде радуг и всегда придает таким туннелям вид калейдоскопа. Словно вход в пещеру святого Николая. Или, конечно, водоворот, который видят в миг смерти, лестница в мир иной. Гамильтон почувствовал знакомый вкус во рту – удар чистого адреналина, не тревога и нетерпение перед отложенной битвой, но ощущение, какое охватывает в другой вселенной, когда ты слишком далеко от дома и отрезан от своего бога.

Здесь было тяготение. Пруссаки потратили кучу денег.

Группа двинулась вперед. Они осторожно ступили на край Вселенной. Из-за угла короткого туннеля доносились неясные звуки.

Четверо посмотрели на Гамильтона. Тот сделал два небольших шага вперед, радуясь мягкости своей форменной обуви. Он слышал голос Елизаветы. Но невозможно было разобрать слова и определить направление. Она была рассержена и чем-то занята. В ее голосе не звучал вызов перед близкими пытками. Она с кем-то спорила. На мгновение губы Гамильтона скривились в улыбке. Им там здорово досталось.

Это подсказало ему, что там пока еще не подняли тревогу. Почти невозможно установить сенсоры у края складки. Должно быть, здешние парни стояли несколько часов в карауле, не получили от своих сообщников снаружи никаких тревожных сигналов и расслабились. И теперь ждали возможности высунуть голову наружу. Гамильтон легко поручился бы, что кто-то из них должен был стоять на страже, но Лиз и его втянула в разговор. Он представлял себе ее лицо сразу за углом: один глаз смотрит в сторону выхода; возможно, пара пуговиц расстегнута – словно от жары и волнения. В волосах у нее спрятан нож, но ей ничем не поможет, зацепи она только одного.

Он оценил расстояние. Подсчитал другие голоса. Всего три… четыре; более низкий голос, человек говорит по-немецки, а не на пиджине, как остальные. Должно быть, это он. Сандельс. Он как будто не участвует в разговоре. Он рассержен, возможно, только что проснулся и гадает, что там!..

Гамильтон перестал думать о Лиз. Посмотрел на остальных, и все поняли, что нужно идти, и идти немедленно, поднять тревогу и использовать элемент неожиданности.

Он кивнул.

Они разом выскочили из-за угла, готовые стрелять по цели.

Они ожидали сигнала тревоги. Услышали его, увидели, что цели удивлены, их тела реагируют, тянутся к оружию, которое спрятано в ящиках среди корзин и запасов консервов…

Гамильтон знал, что увидит Лиз, поэтому не стал на нее отвлекаться, посмотрел мимо…

Он нырнул и закричал: приведенный в действие сигналом тревоги автомат дал очередь и попал в того, кто бежал рядом. Тот, из «зеленых комбинезонов», упал, обливаясь кровью. Брызги по всей пещере.

Гамильтон покачнулся, но не упал и попробовал найти цель. Впереди справа и слева падали люди, летели по два выстрела в каждого, но он бежит слишком медленно, спотыкаясь, он уязвим…

Один выстрелил в потолок и упал, сраженный двумя пулями…

Упали все пруссаки, кроме одного…

Гамильтон отыскал цель.

Сандельс. И прямо перед ним Елизавета. Полностью закрывает его. А он приставил пистолет к ее шее. И не смотрит на троих мертвых товарищей.

Трое пришедших с Гамильтоном двинулись вперед, медленно, показывая руки, направив пистолеты вниз.

Они снова смотрели на Гамильтона.

Он не опустил оружие. Он видел мишень. И целился прямо в Сандельса. И в принцессу.

Наступила тишина.

Лиз поймала его взгляд. Она действительно расстегнула пуговицу. И была спокойна.

– Что ж, – начала она, – это было…

Сандельс что-то сказал, и она замолчала.

Тишина.

Сандельс рассмеялся, его смех звучал спокойно, нейтрально. С квадратного лица смотрели проникновенные глаза, углы рта искривились в улыбке. Он не был чужд иронии – Гамильтон часто видел это у людей их профессии.

Это не было то ощущение нелепости происходящего, которое часто описывают солдаты. Гамильтон понимал, что смотрит на своего двойника. Этот человек, профессионал, делал то, что часто приходилось делать самому Гамильтону. Знакомое состояние отсутствия выбора, которое выделяет военных, отчуждает их от других людей. Этот человек зачаровал Гамильтона.

– Не знаю, почему я это делаю, – сказал Сандельс, кивком показывая на Елизавету. – Расслабьтесь.

Гамильтон кивнул. Каждый из них знает, что известно его противнику.

– Возможно, вам нужно время.

– Она слишком красива, чтобы выйти за шведа.

Гамильтон чувствовал, что Лиз не смотрит на него.

– Она выходит не просто так, – мягко сказал он. – И называйте ее королевским высочеством, как диктует ее титул.

– Я никого не хотел оскорбить.

– Никто не оскорблен. Но вы в присутствии ее высочества, а не в казарме.

– Лучше бы мы были там.

– Думаю, мы все с этим согласимся.

– Я не опущу оружие.

Гамильтон не стал оказывать своим товарищам скверную услугу, посмотрев на них.

– Это не казнь.

Сандельс казался довольным.

– Закройте впоследствии этот туннель. Это все, что мы просим за проход.

– Не в Берлин, полагаю.

– Нет, – ответил Сандельс, – совсем в другую сторону.

Гамильтон кивнул.

– Что ж.

Сандельс шагнул в сторону от Елизаветы.

Гамильтон опустил оружие, остальные подняли. Нельзя целиться прямо в Сандельса. Он держит оружие у пояса. Он поднимет его, и им придется разрезать его надвое, когда он шелохнется.

А Елизавета не шевелилась. Она откинула волосы, как будто хотела что-то сказать ему, но не могла подобрать слова.

Гамильтон неожиданно понял, как все это невероятно, и начал что-то говорить.

Но Лиз приложила руку к щеке Сандельса.

Гамильтон увидел, как сверкнуло серебро у нее между пальцами.

Сандельс упал, забился, хрипло закричал, а потом точно и намеренно, как приказывала ему нервная система, откусил себе язык. Потом яд ее ножа позволил ему умереть.

Принцесса посмотрела на Гамильтона.

– Я выхожу не просто так, – сказала она.

После того как саперы осмотрели туннель, они закрыли его, как просил Сандельс.

Гамильтон позволил им это. Он считал свои обязанности выполненными. И не получил никаких сообщений о противном.

Он опрометчиво попытался отыскать мать Валентину. Но та исчезла вместе со всей делегацией из Ватикана, не осталось даже кровавых пятен там, где она прошла в тот вечер.

Тогда он сел за стол и хотел налить себе шампанского. Но обнаружил, что бутылка пуста.

Стакан ему наполнил севший рядом лорд Карни. Вдвоем они наблюдали за счастливым воссоединением Елизаветы и Бертиля. Пили друг за друга, забыв обо всем. Бабушка Елизаветы улыбалась им и больше ни на кого не смотрела.

– Сегодня мы видели воплощенное равновесие, – сказал Карни. – А может, это происходит именно сейчас. Я же говорил, если бы у нас был выбор…

Гамильтон осушил свой стакан.

– Да, – сказал он, – но его нет.

И ушел, прежде чем Карни смог сказать еще что-нибудь.