О вопросе и ответе

– Начнем сначала, – сказал местре Лидио Корро, – откроем парикмахерскую.

Да сможет ли он побрить клиента, если дойдет до того? Рука уже не та, нет былой легкости и сноровки. А вот в рисовании «чудес» она по-прежнему тверда и искусна. Видно, рисовать «чудеса» – его подлинное призвание; пусть он и предпочел более доходное типографское дело, но никогда не забывал о своем изначальном призвании и ремесле. За недостатком времени отказывался от большинства заказов, но не выдерживал, когда чудо волновало его воображение своей необычностью или величием, например «Чудо, сотворенное спасителем Бонфимским во избавление шестисот пассажиров английского трансатлантического лайнера, загоревшегося при выходе из бухты Баии». Их было шестьсот, все протестанты, и среди них лишь один баиянец, который в страшный час обратил взор к Святому Холму: «Спаси нас и помилуй, господь наш!» Обещал заказать для церкви картину, заклать агнца и козленка в жертву Ошала, и тут же огромная волна накрыла судно, погасив невиданный пожар.

В день увольнения и ареста Педро Аршанжо («Негра посадили, сеньор!» – сообщил профессору Нило Арголо сыщик, выполняя приказ начальника полиции), после визита полицейского наряда в «Лавку чудес», от типографии ничего не осталось. Подручный наборщик примчался в Управление полиции с вытаращенными от ужаса глазами: полицейские ворвались в типографию, поломали машины, наборные кассы, уничтожили бумагу, приобретенную в кредит для «Заметок…» – «нам надо по меньшей мере еще пятьсот экземпляров, все хотят приобрести и прочесть книгу». Шрифты и книги побросали в мешки. Приказано было реквизировать весь тираж «Заметок…», заодно унесли и библиотеку Педро Аршанжо, сохранились лишь те книги, что он держал в мансарде для ежевечернего чтения. Исчезли Хэвлок, Оливейра Мартинс, Фрейзер, Эллис, Александр Дюма, Коуто де Магальяэнс, Франц Боас, Пина Родригес, Ницше, Ломброзо, Кастро Алвес и многие, многие другие, не один десяток томов, философы, публицисты, романисты, поэты, «Капитал» в сокращенном переводе на испанский и «Книга о святом Киприане».

Книги растаскивались полицейскими всех рангов и одна за другой попадали в книжные лавки. Аршанжо удалось некоторые из них заполучить обратно, выкупив у Бонфанти: «Продаю вам за ту же цену, за какую купил, figlio mio, не наживаю ни гроша». «Заметок…» было изъято сорок девять экземпляров, остальные местре Корро успел разослать по университетам, библиотекам, редакциям, а также профессорам и критикам – через книжные магазины или непосредственно, так что не все они «сгорели на костре инквизиции, разожженном в полицейском управлении по ходатайству Савонаролы Арголо де Араужо», как писал профессор Фрага Нето в своем письме Силве Вираже. Несколько экземпляров было продано из-под полы, втридорога, агентами полиции, и каждый полицейский чин по примеру самого начальника полиции взял экземпляр для себя, дабы на досуге изучить знаменитый список цветных предков. «И не забудьте оставить один экземпляр для господина губернатора».

Оказавшись по уши в долгах и не видя никакой возможности восстановить типографию, местре Лидио продал машины и уцелевший шрифт по цене чуть ли не металлолома, чтобы добыть хоть сколько-нибудь денег, в которых была такая нужда. Когда же он умиротворил самых лютых кредиторов, в душе его не было горьких сожалений по поводу происшедшего, ведь зато кум Аршанжо сорвал павлиньи перья и маски с чванливых и ничтожных профессоров, с этого ученого дерьма, с этих самохвалов, скотов вислоухих, пугал огородных! Он их выставил голенькими на всеобщее обозрение, вот им и пришлось спрятаться за спину комиссаров, сыщиков и полицейских громил. Но город вдоволь над ними посмеялся.

Два крепких мулата, веселые кумовья. Местре Лидио Корро рисует «чудеса», местре Педро Аршанжо учит детей грамматике и арифметике, а четверых из них – французскому.

Правда, Лидио чувствует себя неважно, ему уже стукнуло шестьдесят девять. Как побольше походит, пухнут ноги, сердце не справляется. Доктор Давид Араужо рекомендовал покой, строгую диету: никаких дендэ, кокосов, перца и ни капли спиртного. Оставалось только запретить и женщин. Доктор, наверное, подумал, что Лидио уже погасил свечу и женщинами не интересуется. Как можно, доктор, запретить дендэ и кашасу человеку, который лишился всего своего скудного имущества, разбитого прикладами карабинов, истоптанного сапогами солдат, и начинает все сначала! Что до женщин, то они предпочитают его иным молодым людям. Если не верите, поспрашивайте в округе.

Педро Аршанжо на восемь лет моложе, на здоровье не жалуется. Плотно сбитый крепыш, любитель поесть и выпить, женщин предпочитает молодых и одной возлюбленной не ограничивается. Правда, уроки давать ему не больно по душе, терпение уже не то, да и жаль тратить драгоценное, быстро летящее время на грамматику.

По-прежнему больше всего любит Педро Аршанжо говорить с людьми. В домах, в лавках, на пирушках. Любит сидеть в лавке ваятеля святых Мигела, куда стекаются страждущие и обиженные искать майора Дамиана де Соузу. Просиживает там до обеда, записывает что-то в черную книжечку, его принимают за секретаря майора.

Любит он слушать разные истории про ориша, про времена рабства из уст Пулкерии и Аниньи, которые слыхали их от дедов, убеленных сединами, любит присутствовать на репетициях афоше «Африканские весельчаки», руководить которым получил приглашение от матушки Аниньи, когда Бибиано Купим, старший жрец кандомбле Гантоис, поднял флаг прославленного представления и вновь вывел его на улицу; любит сидеть на скамье музыкантов в школе капоэйры местре Будиана или Валделойра, играть на беримбау и подпевать:

Любит он петь и на террейро, сидя рядом с «матерью святого», и раздавать благословения жрицам и иаво:

Хорошо ли, худо ли, а поет человек – и жив. Так ведь, отец Ожуоба? Благословите, мне пора, кто идет последним, тому и двери запирать.

Местре Лидио ищет заказчиков, объявляет, что снова взялся за «чудеса», другого такого мастера не было и не будет, а вот местре Аршанжо уменьшает число учеников и уроков, все свое время проводит на улице: с одним поговорит, с другим посмеется, закидает вопросами, «да ну же, дружище, не держи язык за зубами, расскажи что-нибудь, загадай загадку». Слушает и рассказывает, рассказчик он отменный, столько знает разных историй, так умело закручивает нить – до самого конца развязку не угадаешь.

Так жадно и нетерпеливо он не жил даже в юности, когда по возвращении из Рио с головой окунулся в баиянскую жизнь. Времени стало меньше, дни мелькают быстрей, недели и месяцы скачут галопом. И так времени не хватает, а тут еще трать его на уроки. Когда Бонфанти заказал книгу по кулинарии, Педро Аршанжо воспользовался этим предлогом и отказался от последних учеников. Ощутил себя совсем свободным, никакого расписания, никакого распорядка. Он сам себе хозяин, его время принадлежит улице, людям.

Педро Аршанжо наблюдает, как местре Лидио делает набросок «чуда», подбирает краски для выразительной массовой сцены. Дона Виолета, толстая сорокалетняя женщина, лежит на рельсах перед бампером трамвая, нога ее сломана, платье разорвано, по бедру струится кровь, а взор с мольбой устремлен на образ спасителя Бонфимского. Само трагическое происшествие – неудачное падение, несущий смерть трамвай, молящий взгляд – занимает немного места на картине. Остальная часть, примерно две трети, – нарядный салон трамвая, где пассажиры, вагоновожатый, кондуктор и полицейский обсуждают случившееся, тут же вертится щенок. Художник выписывает каждую фигуру: вот мужчина с огромными усами, вот старый негр держит за руку белого мальчика, вот женщина в желтом платье, вот ярко-рыжий щенок.

Вдруг местре Лидио поднимает глаза на Аршанжо:

– Ты слыхал, кум? Тадеу приехал, он здесь, в Баии.

– Приехал Тадеу? Когда?

– Когда – не знаю, видать, на днях. Но услыхал я только сегодня утром в лавке Теренсии. Дамиан повстречал его на улице, он сказал, что едет в Европу. Остановился у родителей Лу…

– У своего тестя, мой милый. Разве он не зять полковнику?

– Сюда-то не зашел даже…

– Зайдет, никуда не денется. Ведь только приехал, тут всякие дела, визиты, родственники.

– Родственники? А мы?

– Да с какой стороны ты ему родственник? Может, потому, что он звал тебя дядей? Но так к тебе обращается любой ученик, дружище.

– И ты ему не родня?

– Я родня всем и никому. Если я и делал детей, при себе их не держал, милый мой. Не горячись, выберет время Тадеу, зайдет. Попрощаться.

Лидио вновь устремил взгляд на картину. Голос Аршанжо звучал спокойно, почти бесстрастно. Где же родительская любовь, самое глубокое чувство на свете?

– Черта помяни, и он тут как тут! – смеется Педро Аршанжо; Лидио Корро оборачивается.

В дверях лавки стоит Тадеу: строгий элегантный костюм, ухоженные усы, соломенная шляпа, стоячий воротничок, гетры, маникюр, трость с перламутровым набалдашником – ни дать ни взять барон.

– Я только сегодня узнал, что с вами случилось. Я и так собирался зайти проведать вас обоих, а уж тут тем более поспешил. Так это правда? И не смогли даже закончить тираж?

– Зато на славу повеселились, – пояснил Аршанжо. – Мы с кумом Лидио считаем, что игра стоила свеч.

Тадеу подошел, поцеловал руку крестному. Растроганный Лидио заключил его в объятия:

– Ты прямо лорд!

– В моем положении надо одеваться как следует.

Педро Аршанжо ласковым взглядом окинул стоящего перед ним важного господина. Тадеу уже исполнилось тридцать пять, а было всего четырнадцать, когда Доротея привела его на террейро и передала Аршанжо: «Только и толкует, что о грамоте да о счете, мне-то это ни к чему, но не могу я мешать судьбе, пусть мальчонка идет своей дорогой». «Вот и я не могу мешать судьбе, изменить его путь, остановить время, не пустить его наверх, вот так-то, кум Лидио, милый мой. Тадеу Каньото идет своим путем, дойдет до верхней ступеньки, раз уж он туда нацелился, а мы, дружище, ему в этом помогли. Гляди, Доротея, твой мальчик идет в гору, далеко пойдет».

– Скажите, я могу чем-нибудь помочь? У меня есть собственные сбережения, накопил, чтобы Лу в Европе могла попробовать новое средство… Вы ведь знаете, да? Я получил от правительства стипендию для прохождения курса градостроительства во Франции. Лу едет со мной. Поездка займет около года. По возвращении заступлю на место шефа, он уходит в отставку. Это, можно сказать, уже решенное дело.

– Откуда нам знать, ты же не писал, – попенял Лидио.

– А где взять время? Все дни в бегах, у меня в подчинении две группы инженеров, а по вечерам – визиты, приемы, мы с Лу всюду бываем, сущий ад. – По тону его, однако, нетрудно было понять, как он доволен этим адом. – Так вот, у меня есть деньги. Я хотел потратить их на лечение, чтобы Лу смогла доносить ребенка. У нее уже было три выкидыша.

– Прибереги свои денежки, Тадеу, подлечи Лу, нам ничего не нужно. Мы решили ликвидировать типографию, хлопот много, прибыли никакой, Лидио только гробил свое здоровье. Так нам лучше: кум опять «чудеса» рисует, гляди, какая красота. Я даю уроки, когда есть время, всю жизнь этим занимался, а теперь итальянец заказал мне книгу, пишу понемногу. Деньги нам не нужны, тебе нужнее, поездка в Европу – дело нешуточное.

Тадеу стоял, тыкая тростью в гнилые доски пола. Всем троим как-то сразу стало не о чем говорить. Наконец Тадеу сказал:

– Мне искренне жаль Забелу. Полковник Гомес рассказал, что она очень мучилась.

– Нет, это не так. Ее действительно мучили боли, и она была прикована к креслу, порой ворчала и бранилась, но была бодрой и стойкой до последнего часа.

– Ну и хорошо. Однако мне пора. Вы не можете себе представить, сколько еще прощальных визитов! Лу велела извиниться перед вами, что не пришла. Мы с ней разделились, иначе не управиться. Просила передать вам привет.

Когда Тадеу после объятий и пожеланий доброго пути отправился восвояси, Аршанжо пошел за ним, нагнал уже на улице.

– Скажи, пожалуйста, вы случайно не будете проездом в Финляндии?

– В Финляндии? Нет, не будем. Там мне нечего делать. Девять месяцев во Франции, курс градостроительства. Потом короткое знакомство с Англией, Италией, Германией, Испанией, Португалией à vol d'oiseau, как сказала бы Забела. – Тадеу улыбнулся, помедлил, прежде чем продолжить путь. – Почему вы спросили именно о Финляндии?

– Так просто.

– Тогда до свидания.

– Прощай, Тадеу Каньото.

Стоя в дверях, Аршанжо и Лидио видели, как Тадеу шел вверх по улице, твердо ступая, помахивая тростью, этакий господин с перстнем на пальце, элегантный, важный и далекий, доктор Тадеу Каньото. На этот раз они распрощались с ним навсегда. Лидио в смущении вернулся к работе:

– Он стал совсем другим.

«А за что мы боремся, кум Лидио, дружище, милый мой? Почему мы, два старика, сидим тут с тобой без гроша в кармане? Почему меня арестовали, а твою типографию разгромили? Почему? Потому что мы говорили: все имеют право учиться, идти вперед. Помнишь, кум, профессора Освалдо Фонтеса, его статью в газете? Негритосы да мулатишки заполонили факультет, лезут и лезут, надо их остановить, обуздать, прекратить это безобразие. Помнишь, какое письмо мы послали в редакцию? Из него сделали передовицу, и потом газету развешивали на стенах домов, на террейро. Тадеу отсюда ушел, его место теперь не здесь, а на улице Витория, в семье Гомесов, он – доктор Тадеу Каньото».

В школе Будиана капоэйристы пели песню времен рабства:

«Доктор Фрага Нето говорит, что нет белых и черных, есть богатые и бедные. Чем же ты недоволен, кум? Не хочешь ли ты, чтоб мулат, выучившись, оставался здесь, на Табуане, в нищем квартале? Разве для этого он учился? Доктор Тадеу Каньото, зять полковника, наследник угодий и доходных домов, государственный стипендиат, путешественник по Европе. Нет белых и черных, на улице Витория деньги обеляют, здесь нищета – чернит.

Всякому свое, милый мой. У мулатов с этой улицы разная судьба, у каждого своя дорога. Одни наденут ботинки, повяжут галстук, получат диплом. Другие останутся здесь, у молота и наковальни. Деление на белых и черных, дружище, кончается там, где все перемешано, вот как у нас с тобой, кум. У нас дело проще: кто идет последним, тому и двери запирать.

Прощай, Тадеу Каньото, шагай в гору. Коль случится тебе побывать в Финляндии, разыщи короля Скандинавии Ожу Кекконена, он твой брат, передай ему от меня привет. Скажи, что отец его, Педро Аршанжо Ожуоба, живет себе да поживает, ни в чем у него недостатка нет».

– Доктор Тадеу Каньото, дорогой кум, – теперь человек важный и богатый. Жизнь на месте не стоит, колесо вспять не повернется. Пошли прогуляемся, дружище. Где сегодня праздник?

Не прошло и недели, как Педро Аршанжо, вернувшись под вечер из лавки Бонфанти с гранками книги по кулинарии, увидел, что Лидио Корро, кум, друг, брат, близнец, мертв. Он сидел, уронив голову на незавершенное «чудо», по нарисованным рельсам текла настоящая кровь.

Маляр закрашивает буквы на фасаде, «Лавки чудес» более не существует. Вниз по улице медленно идет одинокий старик.

Забастовка, начатая вагоновожатыми, кондукторами, контролерами и другими служащими баиянской Транспортной компании, распространилась затем на ее дочерние предприятия: Электрическую и Телефонную компании. А местре Педро Аршанжо шагал в эту пору вверх и вниз по улицам Пелоуриньо, Кармо, Пассо, Табуан, по кварталу Байша-дос-Сапатейрос – разносил счета за электричество. Должность эту он получил по рекомендации адвоката Пассариньо, юрисконсульта компании. Работа утомительная и низкооплачиваемая, но он предпочел ее репетиторству. Разносит счета, идет от дома к дому, от магазина к магазину, от лавки к лавке. Поболтает, услышит какую-нибудь историю, сам что-нибудь расскажет, обсудит новости, выпьет глоток кашасы. В бывшей «Лавке чудес» какой-то турок открыл магазинчик, мелочную лавку.

Хотя служащие Электрической не сразу присоединились к забастовке, Педро Аршанжо не пропускал ни одного собрания профсоюза бастующих вагоновожатых и кондукторов, заражая всех вокруг деловитостью и задором, ни один молодой служащий не мог потягаться с этим стариком в проворстве и смекалке, ибо старик все делал не по приказу, не по обязанности, не потому, что выполнял чье-то задание. Он делал то, что считал справедливым, и делал весело, с огоньком.

Впервые за шесть лет после изгнания ступил он на порог медицинского факультета. Прежние студенты уже окончили курс, новых он не знал, и они его не знали. Кое-кто из преподавателей, однако, замедлял шаг. Кое-кто здоровался. Педро Аршанжо ждал Фрагу Нето. Тот появился в окружении студентов, с которыми оживленно о чем-то беседовал.

– Профессор…

– Аршанжо! Сколько лет… Я вам нужен? – И обернулся к студентам: – Вы знаете, кто это?

Молодые люди посмотрели на незнакомца: мулат, бедняк в старомодном, но чистом костюме, в начищенных до блеска ботинках. Привычка к опрятности не поддавалась натиску бедности и старости.

– Это знаменитый Педро Аршанжо. Тридцать лет проработал на факультете педелем, отличный знаток баиянских обычаев и фольклора, антрополог, автор очень серьезных трудов. Был уволен за то, что написал книгу в ответ на расистскую брошюру профессора Нило Арголо, где доказал, что мы, баиянцы, сплошь мулаты. Грандиозный был скандал…

– Мы слышали. Не потому ли этот монстр Арголо подал в отставку?

– Совершенно верно. Студенты не простили ему расистских бредней. Они стали называть его… Как, Аршанжо?

– Оубитико.

– Почему?

– Это одно из имен профессора, о котором он никогда не упоминал. Оно досталось ему от прапрадеда, негра Бомбоше, по случайности оказавшегося и моим прапрадедом…

– Да-да, «братец профессор Арголо», – вспомнил Фрага Нето. – Простите, господа, я вас покину, мы с Аршанжо давно не виделись, нам надо поговорить.

Профессор и бывший педель зашли к Пересу, уселись за стойку бара, где сиживали и прежде.

– Что будете пить? – спросил Фрага Нето.

– Не откажусь от глотка тростниковой. Если вы, конечно, тоже…

– О нет-нет, не могу. Ничего спиртного, даже, к сожалению, пива. Печень, знаете ли… Выпью тоника.

Профессор украдкой разглядывал Аршанжо: сдал заметно. Постарел, утратил былую солидность. Надолго ли хватит у него сил содержать в порядке одежду и наводить глянец на ботинки? Профессор не видел Аршанжо почти шесть лет, с похорон фрея Тимотео. Они вместе совершали бдение у тела аббата в монастыре. Потом Фрага Нето заходил в «Лавку чудес» узнать, не осталось ли еще экземпляра «Заметок…», но «Лавки» уже не было. Там обосновался турок. «Педро Аршанжо? У него нет постоянного адреса. В эти края иногда заглядывает, если хотите, оставьте записку…» Фрага Нето не стал его разыскивать. Теперь, за стойкой бара, отметил про себя: сильно сдал старик Аршанжо.

– Профессор, я пришел к вам насчет забастовки в городской Транспортной.

– Забастовки? Неужто всеобщей? Неужели весь транспорт остановился? И трамваи, и катера, и фуникулеры – все замерло? Вот здорово, черт побери!

– Конечно, здорово! Все по справедливости, профессор, разве на такой заработок проживешь? Если Электрическая и Телефонная поддержат, наша возьмет наверняка.

– Наша? Вы-то здесь при чем?

– Ах да, вы не знаете. Я служащий…

– Городской Транспортной?

– Электрической, но какая разница? Это же трест, вы сами рассказывали, профессор.

– Ну разумеется, тресты и корпорации, – рассмеялся Фрага Нето.

– Так вот, я член комитета солидарности с бастующими и пришел к вам…

– Нужны деньги?

– Нет, сеньор. То есть и деньги тоже нужны, но этим занимается другой комитет, финансовый. Коли хотите помочь деньгами, я скажу кому-нибудь из финансового комитета, они к вам обратятся. Но я-то думал про другое: не зайдете ли вы к нам в комитет? У нас там круглосуточное дежурство, заседаем днем и ночью, многие приходят выразить солидарность и поддержку, пишут о нас в газетах, это очень важно. Заходили профессора факультета права, депутаты муниципалитета, журналисты, писатели, много добрых людей перебывало, а студенты – те валом валят. Я и подумал, что вы, профессор, при ваших-то идеях…

– При моих идеях… Что ж, вы хорошо сделали, вспомнив обо мне, я все тот же. Для трудящихся забастовка – правое дело, она – их оружие. Только пойти я не могу. Вы не слыхали? Я буду участвовать в конкурсе на должность заведующего кафедрой…

– А как же профессор Виража? Ведь он жив, я на днях читал о нем в газете.

– Профессор Силва Виража вышел в отставку, не счел нужным возвращаться на должность, замещенную другим, тем более что лекций он давно уже не читал. Я, как мог, убеждал его вернуться, ничего не вышло. У меня два конкурента, Аршанжо. Один из них, довольно сильный, – приват-доцент аналогичной кафедры в Ресифе. Второй – местный, пробивной, ловкач, у него со всех сторон протекции. Драка будет что надо, местре Аршанжо. Я рассчитываю пройти, но сейчас против меня развернули настоящую кампанию, мне ставится в вину все, что только можно, особенно эти самые идеи, о которых вы говорите. Если я появлюсь в вашем комитете, кафедры мне не видать, дорогой мой друг… Вы понимаете, в чем тут штука?

Аршанжо утвердительно кивнул, профессор продолжал:

– Я ведь не политик. У меня есть свои убеждения, но политической борьбы я не веду. Возможно, и следовало бы вести, наверняка следовало бы, но, милый мой Аршанжо, не у всякого хватит духу пожертвовать должностью и званием ради своих идей. Не судите меня строго.

– Да, конечно, должность педеля – это не то что должность заведующего кафедрой. Всему своя цена. Так что не мне судить вас, профессор. Я скажу товарищам из финансового комитета, чтоб зашли к вам.

– Лучше всего вечером, домой.

Аршанжо встал, Фрага Нето тоже поднялся и вытащил бумажник, чтобы расплатиться.

– Какая же должность у вас в Электрической?

– Разношу счета.

Слегка смущенный, профессор спросил, понизив голос:

– Может, я могу вам помочь, Аршанжо? Не откажитесь принять от меня… – и потянул из бумажника крупную ассигнацию.

– Не обижайте меня, профессор. Присовокупите эти деньги к тем, что вы отдадите на забастовку. Желаю победы на конкурсе. Если б мне не было запрещено появляться на факультете, обязательно пришел бы вас поддержать.

Фрага Нето проводил его взглядом: неугомонный старик, прах его побери. В каком-то волнении нерешительно двинулся к автомобилю. «Чертов упрямец, пошел в разносчики счетов. А конкурс – это конкурс, кафедра – это кафедра. Молодой претендент на звание доцента, только что вернувшийся из Европы, может объявить себя марксистом, и это сойдет ему с рук. Но профессор медицинского факультета, оспаривающий кафедру у двух других претендентов, один из которых умен и знающ, а у другого рука в министерстве, не может пойти в стачечный комитет, если не хочет провалиться на конкурсе и перечеркнуть свою карьеру. Это все равно что бросить кафедру псу под хвост, любезный Аршанжо. Вы сами сказали, звание профессора – не то что звание педеля. Педель беден, но горд. Профессор богат, а где его гордость, порядочность? Неужели только педель может оставаться порядочным и гордым?» Фрага Нето ускоряет шаг, почти бежит.

– Аршанжо, Аршанжо! Погодите!

– Да, профессор…

– Этот ваш комитет… В котором часу, вы говорите, мне надо туда зайти?

– Да хоть сейчас… Вместе и пойдем, милый мой.

Профессор Фрага Нето не потерял кафедры, победил на конкурсе, с блеском побив и эрудита, и ловкача. А вот Педро Аршанжо потерял-таки должность, этот чертов старик не ограничился привлечением сочувствующих к работе комитета. Стал агитатором: убеждал, доказывал, был одним из тех, чьими усилиями забастовка охватила Электрическую компанию, а за ней и Телефонную. Бастовали дружно, победили, и администрация никого сразу не уволила. Чистка началась примерно через месяц. Одним из первых был уволен Педро Аршанжо.

Он шел по Пелоуриньо и смеялся. Безработный. Да-да, Забела, chômeur.

Длинная и грустная вереница жалких должностей, что все быстрей сменяли друг друга и все хуже оплачивались. Найти работу в таком возрасте – само по себе дело не простое, а тут еще этот невозможный старик не соблюдает распорядка дня, бросает работу недоделанной, приходит поздно, уходит рано, совсем не приходит, заговорившись с кем-нибудь по дороге. При самом добром к нему расположении держать его невозможно.

Работал он внештатным корректором в редакции одной из утренних газет: сегодня один работник не явится, завтра другой, а у старика рука набита, в грамматике да в орфографии он силен. Утром, еще до выхода газет, за сарапателом и рюмкой кашасы рассказывал о последних событиях в стране и во всем мире кому-нибудь из друзей: Мигелу, майору, Будиану или Манэ Лиме. В мире неладно, то в одном месте заваруха, то в другом. Фашисты убивают негров в Абиссинии, опрокинув трон царицы Савской, ах, Сабина дос Анжос, твоего короля бросили в концентрационный лагерь! Продолжаются еврейские погромы, теория превосходства арийской расы объявлена государственной доктриной, грохочут барабаны, мировая война не за горами. В Бразилии тоже хорошего мало: Новое государство, рта не раскрыть, тюрьмы набиты до отказа.

Прошло немного времени, и старик не только был уволен, но и попал в черный список работников газетных издательств. Есть основания полагать, что старый Педро Аршанжо нарочно исказил статью, в которой один из политических заправил, полковник Карвальо, расточал похвалы Гитлеру. В тексте статьи, разосланной в газеты департаментом печати и пропаганды со строжайшим требованием особо выделить ее при публикации, не было живого места от ляпсусов и искажений. Еще можно поверить, говорил государственный цензор издателю газеты, который к тому же был его приятелем, еще можно допустить, что «Гитлер – это гадость» вместо «Гитлер – это радость» получилось случайно, линотипист нажал не на ту клавишу. Но уже трудней верится в случайность, когда видишь, что вместо «избавитель человечества» написано «избиватель человечества». И совсем уж никак не объяснишь, откуда взялось ругательство, дважды присовокупленное к имени фюрера. Слава богу, в Рио никто его не знает, оно понятно только баиянцу. Но все равно из столицы пришел грозный приказ, и он, главный цензор, смог ограничиться арестом номера и закрытием газеты на восемь дней лишь на свой страх и риск, чтобы избежать чего-нибудь похуже, и, разумеется, цензорам издательства отдано распоряжение произвести дознание, выяснить обстоятельства дела и наказать виновных.

Цензоры развели руками – попробуй отыщи теперь, кто в тот вечер правил какую статью, – так ничего и не выяснили. Все поголовно отпирались, никто ничего не знает, не видал и не слыхал. Старик, заменявший корректоров от случая к случаю, не был даже опрошен. Ибо владелец газеты хотя и разозлился, что газету временно закрыли и он несет убытки, но еще больше зол был на диктатуру и сам вычеркнул сумасшедшего старика из списков опрашиваемых, зато внес его в черный список: «Если он будет и дальше править гранки, он в конце концов засадит нас всех в тюрьму!» «Ай да старик!» – говорили линотиписты. Злополучный номер газеты продавался из-под полы по неслыханной цене.

«Если бы он просто не работал, это бы еще полбеды, – объяснял майору Дамиану де Соузе нотариус Казуза Пивиде, взявший Педро Аршанжо снимать копии с документов в канцелярии Дворца правосудия. – Беда в том, что он другим не дает работать: как придет, все бросают дела и слушают, раскрыв рты, этот старикан набит всякими историями, одна другой занятней да заковыристее, сеу майор. Я и сам работу побоку – и слушаю».

Надзирателем в гимназии Педро Аршанжо проработал одни сутки: ему показалось, что воспитанники интерната – узники, оторванные от семьи и лишенные улицы, жертвы строгой дисциплины, вечно голодные и тоскующие по свободе. В свое первое и последнее дежурство он организовал с мальчиками импровизированный литературно-музыкальный вечер: стихи и кавакиньо. Они пропели бы до утра, если бы директор гимназии, срочно вызванный из дома, не положил бы конец «этому немыслимому безобразию». Работая швейцаром в гостинице, Педро Аршанжо отлучался со своего поста, стоило его куда-нибудь пригласить. Когда служил билетером в кинотеатре "Олимпия", пропускал без билета на утренние сеансы в воскресенье всех негритят. В должности учетчика на стройке болтал с рабочими, снижая производительность труда, – не был он создан подгонялой, не получился из него ни бригадир, ни надсмотрщик. Да и стоит ли рабочим за такую мизерную плату надрываться ради хозяйских барышей? Старик никогда не соблюдал строгого распорядка дня, даже в своих исследованиях подчинялся только внутренней дисциплине, не глядел на часы, не был рабом календаря.

Костюм потерт, рубашки расползаются, ботинки стоптаны. Один-единственный костюм, три рубашки, двое трусов, две пары носков – как тут сохранишь приличный вид? И все же грязи он не выносил, сам стирал то, что осталось от его гардероба, а Кардеал, чистильщик с террейро, мимо которого Педро Аршанжо ходил уже лет двадцать, бесплатно наводил блеск на его ботинки:

– Идите сюда, отец, почистим…

Однако Педро Аршанжо не унывал, бродил повсюду. Вот он в лавке «Данте Алигьери» ругается с Бонфанти: «Где же мои денежки за кулинарную книгу, бандит ты калабрийский?» – «Ладно, пусть я бандит, но какой я тебе калабриец, io sono toscano, Dio merda!» За разговорами проходит утро, проходит день то в лавке Мигела, то в какой-нибудь мастерской на Пелоуриньо, то в киоске на Золотом Рынке или на Меркадо Модело, то у церкви святой Варвары. Всюду приглашают поесть, сотрапезник он веселый. Аршанжо – постоянный гость за столом Теренсии, которую теперь сменила на кухне ее племянница Наир, двадцатипятилетняя красотка, мать шестерых детей. Старший – внук Теренсии, Наир прижила его с двоюродным братом, который не был настолько глуп, чтобы оставлять посторонним эту семейную жемчужину. Остальные пять – от разных отцов, какого угодно цвета кожи, от белого до черного: Наир не страдала расовыми предрассудками и времени зря не теряла.

– Виданное ли это дело!… Сама не своя от мужиков… – жаловалась убеленная сединами Теренсия, устремив взор на собеседника. – Нет у нее твоей гордости, кум.

– Моей гордости, кума? О чем это ты?

Ответ Педро Аршанжо прочел в горестном взгляде: столько лет ждала она от него словечка, намека, просьбы. «Нет, кума, не гордость тому виной, а уважение. Разве мало ты говорила о Соузе Кривом? В голосе был гнев, а в сердце – надежда. Я ел твой хлеб, обучал мальчишку грамоте, уважал твое одинокое ложе, думал, что…» – «Ты такой умный, кум, ты же – глаза Шанго, как это ты не разглядел? Теперь уж поздно, старые мы». – «Так-таки старые, кума? А от кого у Наир предпоследний, вон тот карапуз? Ему и двух лет не исполнилось, а отец его, кума, чтоб ты знала, сидит перед тобой…»

Педро Аршанжо заглядывал в школы капоэйры, толковал с Будианом и Валделойром, бывал на репетициях афоше «Африканские весельчаки», на кандомбле, в ночных кабаках «Семь дверей» и «Розовая водица».

С одним поговорит, с другим, запишет что-то в книжечку, заставит посмеяться или поплакать над своими историями и поспешит дальше – вот так прожил Педро Аршанжо последние годы своей жизни. Вечно в спешке, вечно с народом, вечно одинокий.

Одиноким он стал со смертью Лидио Корро. Оправился не сразу, ему понадобилась вся его энергия, вся любовь к жизни. Постепенно стал воскрешать память о куме – излюбленном герое своих историй. Все, что Педро Аршанжо совершил, чего добился, было сделано при помощи и поддержке кума Лидио. Они были братьями, близнецами, и разлучила их лишь смерть. «Как-то раз, много лет тому назад, пошли мы с кумом Лидио на праздник Иансан, путь был немалый, мы шли в Гомейю, в те времена по приказу комиссара Педрито дубинка вовсю гуляла по спинам слуг святого. Кум Лидио…»

Мать Пулкерия, видя бедность и нужду Педро Аршанжо и помня, как много помогал он ей во всех делах террейро, предложила ему взять на себя часть ее забот, на этот раз за вознаграждение. Ей нужно было, чтобы кто-то собирал ежемесячные взносы с членов секты, арендную плату за землю и за лачуги, где жили родственники и домочадцы «дочерей святого». Нужен надежный человек, который вел бы все расчеты, самой ей некогда. Вознаграждение небольшое, но будет хотя бы мелочь на трамвай. За проезд в трамвае он не платит со времени забастовки. Еды ему хватает, все зовут, только выбирай. «Я буду выполнять твое поручение, мать Пулкерия, как Ожуоба и твой друг, но с одним условием: никаких денег мне не надо, не обижай меня, мать». Про себя он подумал: «Если б я еще верил в чудеса, если бы не открыл тайну, то, пожалуй, мог бы из этой самой веры принять деньги от святого. А так – нет, мать Пулкерия, я это сделаю как преданный друг. Можно заплатить брату по вере, но не другу, за дружбу платят не деньгами, тут счет иной, сама знаешь!» И вот до конца своих дней Педро Аршанжо ежемесячно собирал взносы с членов секты, детей террейро Пулкерии, взимал арендную плату с постояльцев и жильцов, безупречно вел счета, и все же, когда у него в кармане заводился грош-другой, он клал их в копилку ориша, на поднос Шанго, на алтарь Эшу.

Как-то исчез чуть не на неделю, друзья всполошились. Искали, искали – нет старика, да где он живет? Как съехал из мансарды с видом на море, где прожил тридцать лет, так и не заводил постоянного жилья, менял кров каждый месяц, жил словно птица божья. Наконец его нашла Эстер, содержательница публичного дома в Верхнем Масиеле, уважаемая матрона и бывшая иаво Ожуобы Аршанжо. Когда-то, совсем еще девчушкой, служила она официанткой в кафе и участвовала в кандомбле. Старая Маже Бассан уже едва ходила, и Ожуоба помогал ей вести ковчег иаво в надежную гавань. Когда наступил день обряда посвящения Эстер, Маже Бассан, не уверенная в твердости своей руки, вручила бритву Ожуобе.

Вонючая каморка, ни кровати, ни матраца, одно лишь ветхое одеяло, все в дырах, да ящик с книгами – такой жуткой нищеты Эстер еще не видывала, – Аршанжо лежит в жару, но говорит, что это пустяки, простудился немного, и все. Врач нашел у него воспаление легких, прописал таблетки и уколы, предложил немедленно отправить в больницу. «В больницу – ни за что!» – воспротивился Аршанжо, ноги его там не будет. Для бедняка больница – это верная смерть. Врач пожал плечами: «Ну, куда-нибудь, где условия более или менее человеческие, нельзя же оставаться в этой сырой конуре, тут и крысы не выживут».

В заведении Эстер была небольшая комната, отведенная буфетчику, который подавал гостям пиво, вермут и коньяк, следил за порядком, заступался за девушек. Эти важные и разнообразные функции выполнял некий мулат Марио Муравей. Однако, образцовый отец семейства, он ночевал дома, с женой и детьми, комнатушка пустовала. Публичный дом, конечно, не очень-то подходящее место для отца Ожуобы, но другого выхода у Эстер не было, упрямый старик и слышать не хотел о больнице.

В этой тесной каморке он и провел остаток своих дней, вполне довольный жизнью. Переходя с одной работы на другую – собственно, работой это уже и не назовешь, – Педро Аршанжо достиг семидесяти лет, празднеств по этому поводу не было; на семьдесят первом году его жизни началась война, она-то и стала его главной заботой, ей он посвящал все свои дни, часы, минуты.

Где он ни бывал – в любой части города, в домах, на рынках и ярмарках, в лавках и мастерских, на террейро и на улице, – всюду спорил и горячился. Над всем, что он носил в себе и что воплотил в делах, нависла тень, угроза, страшная угроза, смертельная.

Он был и солдатом, и генералом, он, гражданин своей страны, был тактиком и стратегом, завязывал и вел бои. Когда все уже пали духом и признали себя побежденными, он стал во главе войска мулатов, евреев, негров, арабов и китайцев, заступил путь фашистским ордам. Вперед, ребята, дави разгулявшуюся смерть, подлую заразу!

Педро Аршанжо, смолоду неутомимый ходок, прошел с процессией от Кампо-Гранде до Праса-да-Се, где манифестация по случаю четвертой годовщины второй мировой войны завершилась грандиозным митингом. Чтобы не стереть ноги, подложил картонные стельки в ботинки с дырявыми подошвами, теперь он уже и не пытался скрыть пятна на пиджаке, дыры на брюках.

Антифашистам удалось собрать на площади тысячи демонстрантов. В одной газете называлась цифра двадцать пять тысяч, в другой – тридцать тысяч. Студенты, рабочие, служащие, общественные и политические деятели, представители всех сословий и профессий. При свете факелов из пакли, пропитанной подпольной бразильской нефтью – существование которой официально не признавалось, и многие из тех, кто это оспаривал, поплатились свободой, – огромная людская масса волновалась, шумела, хором выкрикивая лозунги, тысячи голосов подхватывали возгласы «Да здравствует!» и «Долой!».

Флаги союзных держав, плакаты и транспаранты, огромные портреты глав государств, ведущих борьбу против фашизма.

Во главе колонны руководители Корпорации медиков несли портрет Франклина Делано Рузвельта. Педро Аршанжо в одном из демонстрантов узнал профессора Фрагу Нето, тот шел, откинув назад голову и вызывающе выставив клин рыжей бородки. Он одним из первых презрел полицейский запрет и публично потребовал отправления бразильских войск на войну с фашизмом.

Следом несли портреты Черчилля, Сталина – под громкие приветственные крики, – де Голля, Варгаса. Два лозунга плыли над колоннами. Первый требовал немедленно создать экспедиционный корпус, чтобы война, объявленная Бразилией странам оси, утратила чисто символический характер и стала реальностью. Другой призывал правительство принять меры по разведке и эксплуатации бразильской нефти, открытие которой в Реконкаво уже не подлежало никакому сомнению. Впервые было выставлено также требование амнистии политическим заключенным. Что касается свобод, то народ завоевывал их, выходя на демонстрации и митинги. Аршанжо, нищий праздный старик, не пропускал ни одной демонстрации, до тонкостей разбирался в ораторах, мог определить политическую линию любого из них, хоть они и выступали единым фронтом за победу в этой войне.

В районе Сан-Педро, перед зданием Политехнической школы, процессия ненадолго остановилась, и из окна второго этажа кто-то произнес пламенную речь; оратор клеймил преступления тоталитарного фашистского режима, основанного на расовой ненависти, восхвалял демократию и социализм. Каждую фразу сопровождал взрыв аплодисментов. Старый Аршанжо с трудом взобрался на скамью и увидел оратора. Это был один из его любимцев, Фернандо де Сант-Ана, студент Политехнической школы, признанный студенческий вожак, обладавший звучным голосом и даром красноречия. Худой и смуглый вроде Тадеу. Много лет тому назад, когда началась первая мировая война, студент Тадеу Каньото из этого самого окна произнес речь, призывая Бразилию к участию в войне против германского милитаризма. Его, Педро Аршанжо, та война не очень-то трогала, хотя он не жалел слов, выступая за Францию и Англию. Зато в речах Тадеу его искренне восхищали светлый ум юноши, хороший слог, четкость доводов. На днях Аршанжо прочел в газете заметку, в которой расточались похвалы «таланту видного баиянского градостроителя» и сообщалось о его назначении секретарем по общественным работам префектуры федеральной территории. Гомесы переехали в Рио-де-Жанейро, желая принять участие в воспитании внуков, которые наконец стали появляться на свет. То ли помогло лечение Лу во Франции, то ли обет, данный ее матерью, доной Эмилией, спасителю Бонфимскому в Баии.

Теперь – другое дело: старик, будто ребенок, жадно ловит каждое слово оратора, юного метиса, пылко обличающего расизм, – эта напористая молодежь видит уже очертания своего будущего. Педро Аршанжо слезает со скамьи: в этой войне он ветеран, ведет ее много лет, на передовой линии этого фронта прошла вся его жизнь.

На площади Кастро Алвеса – снова остановка, толпа не успевает вливаться в улицы Баррокинья, Монтанья, хвост колонны остался на улице Сан-Бенто. Оттуда, почти с середины подъема, старик, чьи ноги уже гудели от усталости, разглядел майора: тот что-то говорил, взобравшись на пьедестал памятника Кастро Алвесу и воздев руку с поднятым пальцем. Педро Аршанжо слышал только аплодисменты, слова оратора до него не долетали. Да и не было в том нужды, он хорошо знал, какие слова и фразы тот произносит, знал красочные эпитеты, восклицания: «О народ! О народ Баии!» Ходатай за весь город, правосудие бедняков, надежда узников, заступник тех, кто в беде, учитель неграмотных, народный адвокат, – вот он, его мальчик Дамиан, стоит на ступеньке пьедестала. В этот час он уже, должно быть, на взводе, пропустил не один стаканчик кашасы, но мысль его ясна, речь зажигательна, никто и никогда не видел его пьяным. Каждый из ораторов представлял ту или иную организацию, фронт, профсоюз, класс, объединение, преследуемую нелегальную партию. Майор же выступал от имени всего народа, почти не выделялся из толпы, стоя на невысоком пьедестале.

Процессия гигантской змеей изогнулась на улице Чили, с балкона дворца толпе помахал рукой представитель президента республики. Из окна здания префектуры к демонстрантам обратился профессор Луис Рожерио: «Мы победим!» Старик помнит Луиса студентом, помнит, как он участвовал в символических похоронах профессора-расиста, как выступал на террейро, протестуя против увольнения его, Педро Аршанжо.

На Праса-да-Се, где была сооружена расцвеченная флагами трибуна, состоялся заключительный митинг. Старик протискивается сквозь густую толпу, просит разрешения пройти, тот, кто узнает его, уступает дорогу. Вот он пробрался к трибуне. От имени Антифашистского фронта медиков выступает юноша-мулат с Островов Зеленого Мыса, высокий и красивый, говорит густым басом; это – доктор Дивалдо Миранда. Он закончил университет недавно, старик его не знает, но в этот сентябрьский день тысяча девятьсот сорок третьего года молодой оратор вспоминает о давно забытых делах, воскрешает тени, призраки прошлого. Упоминает брошюру, содержавшую законопроект профессора медицинского факультета, некоего Арголо де Араужо; проект предусматривал изоляцию негров и метисов в самых диких районах страны с последующим перемещением в Африку тех, кто выдержит тропическую жару и болотную лихорадку. Проект этот поддержан не был, вызвал смех и возмущение. Когда Гитлер пришел к власти и провозгласил начало тысячелетней эры расизма, профессор был еще жив, откликнулся на это событие бредовой статьей под заголовком «Посланец божий». Посланный богом истребить негров и евреев, арабов и метисов, грязных мулатов, возвести в закон некогда предложенный профессором геноцид.

Любуясь молодым оратором, таким красивым и темпераментным, старик вспомнил разговор более чем тридцатипятилетней давности. Педро Аршанжо только что опубликовал свою первую книгу, и профессор Арголо остановил его в коридоре факультета. «Это злокачественная опухоль, – заявил профессор, имея в виду метисацию, – ее нужно вырезать. Хирургическое вмешательство лишь кажется жесткой мерой, на самом деле оно неизбежно и благотворно». Аршанжо, в то время такой же прямой и решительный, как этот оратор, рассмеялся и спросил: «Вырезать нас всех до одного, профессор?» В глазах руководителя кафедры судебной медицины вспыхнул желтый огонь фанатизма. Он вынес свой безжалостный, бесчеловечный приговор: «Уничтожить всех, мир принадлежит арийцам, высшим существам, оставить лишь рабов для черной работы». Гением, вождем, божьим посланцем будет тот, кто претворит эту страшную идею в жизнь, кто поведет войну во имя высокой цели: очистить мир от евреев, арабов и желтых, вымести из Бразилии «африканскую мразь, что марает нашу нацию».

Все, чего профессор требовал, что предлагал, стало реальностью. Над всем, что проповедовал, за что боролся старый Аршанжо, нависла угроза. Опять борьба тех же идей, тех же принципов. Но уже не в дискуссии, а в бою с оружием в руках. Льется кровь, павших – легионы.

А что, если бы Гитлер победил? Гитлер или другой фанатик расизма? Смог бы он обречь нас всех на смерть и на рабство? Профессор утверждал, что смог бы, что нужен только вождь, который пожелал бы взять на себя эту задачу, и из туманных далей, из Германии, Гитлер ответил: «Есть!» Так вот, если бы он победил, смог бы он на самом деле покончить с народом: одним смерть, другим – рабство? Ответа на этот вопрос старик и ищет в речах ораторов.

Жокондо Диас, испытанный в боях революционер, шлет привет от бразильских трудящихся солдатам свободного мира и бросает в толпу слово «амнистия», которое подхватывают тысячи голосов, и этот хор будет звучать и смолкнет лишь в канун победы, когда распахнутся ворота тюрем. Нестор Дуарте, профессор права, писатель, хриплым голосом произносит пламенные слова, обрушивается на оковы диктатуры, требует демократии, воскрешения свободы: «Во имя демократии идут в бой борцы против нацизма». Профессор Цалие Юхт говорит от имени евреев, на его выразительном лице – печать ужасов гетто, в его голосе – отзвуки погромов. Эдгард Мата, превосходный оратор, широко известный и всеми почитаемый трибун, закрывает митинг прорицанием в гонгористском стиле: «Гитлер, апокалипсический зверь, ублюдок сатаны, будет повержен и захлебнется в дерьме!»

Толпа отвечает криками, аплодисментами, овацией, ликует и приходит в движение. Человеческое море густеет по краям и начинает вливаться в улицы. Старик пробирается к выходу, работая локтями, он так и не получил ответа на свой вопрос: дано ли кому-нибудь покончить с нами со всеми, Гитлеру или кому другому, сегодня или завтра? Старика совсем затолкали, он пристраивается за дюжим моряком, выходит из толпы, тяжело дыша, идет по направлению к Террейро Иисуса, и тут внезапная боль сжимает ему грудь. Это уже не в первый раз. Он протягивает руку, пытаясь опереться о стену Епископского дворца, не достает, и упал бы, если бы его не поддержала какая-то вовремя подбежавшая девушка. Старик приходит в себя, боль отступает, теперь она – тонкое жало в глубине груди.

– Спасибо.

– Что с вами? Скажите, где болит, я студентка медицинского факультета. Хотите, доведу вас до больницы?

Больницы он боялся, бедняку больница – верный гроб.

– Нет, ничего, обычный приступ, не хватило воздуха. Пройдет, большое спасибо.

Выцветшими глазами смотрит Педро Аршанжо на поддерживающую его смуглянку. Что-то знакомое, близкое, родное чудится ему в этом красивом лице. Да это наверняка внучка Розы! Те же нежность, страстность, обаяние, та же волнующая прелесть.

– Вы – внучка Розы, дочь Миминьи? – В усталом голосе радостные нотки.

– Откуда вы знаете?

Такая похожая – и совсем другая, сколько рас и народов смешало свою кровь, чтобы появилось на свет такое совершенство? Длинные шелковистые волосы, нежная кожа, голубые глаза, непостижимая привлекательность упругого тела, стройного и пышного.

– Я дружил с вашей бабушкой, был на свадьбе вашей матери. Как вас зовут?

– Роза, как и бабушку. Роза Алкантара Лавинь.

– Изучаете медицину?

– Я на третьем курсе.

– Думал, никогда больше не увижу такую красавицу, как ваша бабушка. Роза Алкантара Лавинь… – Он заглянул в голубые глаза, внимательные и любопытные, унаследованные от Лавиней. А может, от Алкантара? Кожа смуглая, глаза голубые. – Роза де Ошала Алкантара Лавинь…

– Де Ошала? Чье это имя?

– Вашей бабушки.

– Роза де Ошала… Прелесть, я, пожалуй, так и буду называть себя…

Из группы студентов зовут:

– Роза! Роза! Идем, Роза!

– Иду, иду! – откликается Роза, внучка Розы, такая похожая и совсем другая.

Манифестанты расходятся, штурмуют трамваи, на столбы с потухшими фонарями опускается ночь. Старик устал, но на лице его радостная улыбка. А девушке какое-то чутье подсказывает, что этот хромой и, наверное, больной старик в ветхом пиджаке, залатанных штанах, дырявых ботинках и с изношенным сердцем чем-то ей близок, а может, даже родственник, как знать. О бабкиной родне ей старались не говорить, след рода Ошала терялся в таинственной мгле, о нем умалчивали.

– Прощайте, дочь моя. Я будто снова повидал Розу.

Внезапно девушка, подчиняясь непонятной для нее самой силе, взяла худую темную руку старика и поцеловала. Потом побежала к своим друзьям, и шумная компания с песнями двинулась по затихшей улице.

Старик медленно побрел по Террейро Иисуса по направлению к Верхнему Масиелу, наступал час ужина в заведении Эстер. Да разве сможет кто-нибудь, какое бы войско он ни набрал, обречь на смерть и рабство народ, убить Розу и ее внучку, убить Красоту?

– Благословите, отец мой, – просит девушка, совсем еще молоденькая, вышедшая на поиски первого в этот вечер клиента.

Старик, ковыляя, тонет в сумерках. Трудный вопрос, где взять на него ответ?

В конце программы «Последние новости» – военные сводки, ну и молодцы эти русские. Малуф поднес рюмочку кашасы, обсудили демонстрацию и митинг, доблесть надменных англичан, рейд американцев по затерянным островкам у берегов Азии, подвиги советских войск. Атаулфо, зануда-пессимист, не верил, что победа неизбежна. «Как знать! У Гитлера кое-что припрятано на крайний случай, секретное оружие, которым весь мир можно разрушить».

– Разрушить весь мир? Значит, Гитлер может, выиграв войну, истребить или обратить в рабство всех, кто не белый, в ком не течет чистая арийская кровь? Задушить жизнь и свободу, прикончить или, хуже того, поработить всех нас без исключения?

Спор разгорелся вовсю: «Может, не может, почему это не может? Еще как может!» Кузнец поставил точку:

– Даже бог, который сотворил людей, не может убить всех разом, он убивает нас по одному, и чем больше он убивает, тем больше народу рождается, подрастает. Мы будем рождаться, расти, смешиваться, и никакой сукин сын нам в этом не помешает!

Он так хватил по стойке буфета кулачищем – под стать кулаку шкипера Мануэла или Зе Широкой Души, – что опрокинул свою рюмку с остатками кашасы. Турок Малуф, человек отзывчивый и понимающий, налил еще по одной.

Старый Аршанжо повторил полученный им наконец ответ:

– …будем рождаться, расти и смешиваться, и никто этому не воспрепятствует. Ты прав, дружище, так оно и есть, никому и никогда нас не уничтожить. Никому, мой милый.

Наступил вечер, затекшая рука Педро Аршанжо еще не отошла, боль затаилась где-то в груди. Бодро попрощался: до завтра, милые мои, хорошо жить на свете, когда есть друзья, глоток кашасы и такая вот вера, верней которой не бывает. Я пошел. Кто уходит последним, тому и двери запирать.

Педро Аршанжо пускается в путь по темной улочке, из последних сил идет вперед. Боль разрывает ему грудь. Он хватается за стену, падает. О Роза де Ошала!