…В ноябре того злополучного года у меня был первый день рождения, когда Коля не смог меня поздравить за многие годы нашей совместной жизни. Сколько цветов он обычно таскал, прятал всегда где-то подарки! Я просыпалась, вся заваленная цветами. Я целовала его, обнимала, потом шла звонить маме, благодарить за то, что она подарила мне жизнь. Я встала: нет цветов, а Коля спит. Я села – сижу и плачу. Думаю, Господи, дай мне силы. Я сразу стала молитву читать. Потому что именно сейчас, после долгих лет нашей жизни, мне так не хватает, чтобы он сел спокойно рядом, положив свою руку на мою, и сказал: «Девонька, да все это такая ерунда. Ты же знаешь, нам чем хуже, тем лучше. Да я сейчас пойду, скажу кому надо и все сделаю». Нет теперь у меня этого, два года живу, как моя стена рухнула. А он у меня, как маленький ребенок на руках. Для меня не это тяжело, мне просто не хватает Колиного плеча, потому что именно за эту внутреннюю силу я когда-то его полюбила, сразу, как увидела.

…Коля как личность, – первопроходец. То есть человек такой силы, за которым идут остальные.

Мой отец был таким человеком. Он командовал артиллерийским взводом. Мне его письма, которые он писал моей маме, показали, только когда мне исполнилось шестнадцать лет. Там – головы оторванные, руки, ноги… Кровавое месиво… И только святое чувство – любовь к моей маме – спасала его во всем этом чудовищном кошмаре. И вот он мне рассказывал, что бывали такие моменты, когда немцы отбивали атаку нашей пехоты и шли на артиллерию. А артиллеристы – самый незащищенный народ, им приходилось брать немцев в штыковую. Другого выхода не было. Отец говорил, что ему, чтобы за ним пошли остальные, приходилось брать в руки штык и с криком «За Родину!» вперед бросаться… Во время одного из боев рядом снаряд разорвался, его ранило в голову. Он был без сознания, когда его взяли в плен. Оказался в концлагере, в Бухенвальде, участвовал в Бухенвальдском восстании. И победил…

И у Коли есть это важнейшее качество: быть первопроходцем, за которым идут все, выживать в экстремальных условиях, брать на себя ответственность, стоять до конца. Я видела, как он играл, когда у него выскочил коленный сустав. В «“Юноне” и “Авось”» есть сцена драки. Так вот, он с этим выскочившим суставом всю эту сцену отыграл. Он сначала от боли сознание потерял, но тут же вправил сустав и как-то выполз на сцену. И Саша Абдулов музыкантам закричал: «Снова! Снова!», и они заиграли с удвоенной силой. И Коля, как мог, на пределе человеческих возможностей, доиграл всю сцену до конца. А потом он стал падать, и Абдулов его подхватил и буквально уволок за сцену. А когда на поклон он вынес его на руках, зрители подумали, что так и нужно, а Коля уже идти не мог – от такой боли, которую представить невозможно. Вот эта сила есть в нем и в его персонажах – в несжигаемом, неубиваемом Тиле, в благородном, выходящем из пепла графе Резанове, в Мишке в «Жестоких играх», который в конце погибал. Зрительный зал ахал, настолько это было сыграно мастерски, так, словно человек не умирает, а уходит в бессмертие. Есть эта сила и в других образах, которые были им созданы на сцене, в кино…

…Я всегда поражалась ненасытности Коли, его неуемному стремлению к знаниям, желанию изучить, освоить что-то новое, ранее не доступное ему. Он был в курсе всех книжных новинок, отслеживал все интересное, что издавалось, отлично знал русскую, западноевропейскую, американскую литературу. В советские времена он многое перечитал «самиздата».

Трудно было придумать такой вопрос, на который он бы не ответил. Во время короткого отдыха он решал кроссворды – и не из-за того, что это занятие было ему по душе, просто ему хотелось проверить свои знания. А Коля – дока и в истории, и в культуре, и в политике. Он многогранен. Вот эта жажда познания, стремление овладеть чем-то новым – всю жизнь с ним.

Он неплохо научился играть на самых разных музыкальных инструментах. А чтобы овладеть этими навыками, обращался к помощи профессионалов. Ходил, например, к директору оркестра Большого театра брать уроки игры на скрипке, что понадобилось ему для спектакля «Школа для эмигрантов». А в «Оптимистической трагедии» он играл на баяне, а в каком-то еще спектакле – на флейте. «Коля! Ты же не можешь делать все! Отдохни, наконец!» – как-то с укором сказала я ему, потому что мне стало его просто жалко. Но он на этот счет был другого мнения. Не потому что считал, что актер должен уметь все, а потому что это была его внутренняя потребность.

На водные лыжи он встал, на горные лыжи встал, в теннисе добился неплохого прогресса, фехтовал как мушкетер, степ освоил – ну, что еще? Шекспира он знал почти всего наизусть. Когда у нас никто еще не ведал, кто такой Гауди, он читал книги о нем. Для него французские шансонье с их характерными голосами были как близкие родственники. Он знал все их песни. Он знал всех французских актеров, поскольку дублировал многие французские фильмы. Но творчество шансонье он знал наизусть. Особенно близка была ему Эдит Пиаф. По его мнению, она была не просто певицей, а еще и одаренной актрисой. Это был его идеал. Он восторгался, как она выговаривает, выделяет слово, которое ей важно донести до слушателя. А как он восхищался Жаком Брелем!

Он знал, что никогда не будет петь, как Луи Амстронг, но достиг в вокале многого. Можно говорить о феномене – «песни Караченцова». Ему всегда хотелось легко, органично передвигаться по сцене. Но никто не знает, с каким трудом это ему далось. В детстве у него была проблема с ногой – недоразвитие какой-то кости. Но он упорно тренировался, танцевал, постоянно работал за балетным станком – и победил этот недуг. Многое он впитал от своей мамы-балетмейстера. Для каждого спектакля он находил определенную пластику. В «Юноне» – она одна, а скажем, в «Гамлете» у Тарковского – совсем другая. Там он появлялся на сцене эдаким Ильей Муромцем – такая в нем чувствовалась мощь. Ну, просто богатырь, который может в пух и прах разнести целое войско.

Первый раз я увидела Колю в Школе-студии МХАТ, где в начале сентября традиционно день открытых дверей. Приходят выпускники разных лет, а первый курс показывает для них капустник. Мы что-то представляли, а в конце вечера, помню, как сейчас, Коля пел. Пел вместе со своим другом и однокурсником Борей Чунаевым. И как-то сразу мне он очень понравился. Какой человечек, думаю, интересный. Да, именно тогда я его запомнила. Не вспомню никого другого, кто в тот вечер выступал, а он в памяти остался. Тогда по школе-студии иногда проходил Женя Киндинов, красавец в белых джинсах, уже популярный артист, много снимающийся в кино. А Коля был оборванец с длинными волосами, зубы здоровые, челюсть вперед. Но навсегда в душе осталось, как они пели с Борей какие-то частушки о Школе-студии МХАТ.

Спустя несколько лет, когда я уже пришла работать в «Ленком», у меня не ассоциировался артист Караченцов с тем гитаристом. Я как будто увидела его в первый раз. В репертуарной конторе мне сказали: «Вам, Людочка, надо ввестись в спектакль «Музыка на одиннадцатом этаже». Но, поскольку театр уезжает в город Минск, а может, в Ригу, на гастроли, вы срочно посмотрите этот спектакль, потом получите текст и начинайте репетировать. На гастроли вы не едете, но должны успеть роль подготовить, чтобы сыграть ее еще до отъезда театра». Я пришла на эту «Музыку на одиннадцатом этаже», села в зал, набитый молодыми девчонками и мальчишками. Выходит Збруев, уже кинозвезда, все видели «Звездный билет», и зал: «А-а-а! Збруев!!!» Страшное количество криков и воплей. Обаятельный Збруев всем улыбается.

За ним выходит нечто лохматое, косматое, два огромных горящих глаза, пластика совершенно необыкновенная, обаяние невероятное… И я вижу, что зрительный зал разделился: одна половина – за Збруева, другая – за Караченцова. Надо же, отметила я, этот актер уже имеет популярность. И я ловлю себя на том, что мне уже спектакль не интересен, Збруев не интересен, никто не интересен, только за ним, за косматым, слежу.

Надо мной висела огромная люстра в стиле модерн, которая и сейчас висит у нас в «Ленкоме». Я посмотрела на нее, когда начался второй акт, а она темнеет медленно-медленно, и подумала: если этот косматый не будет моим мужем, то лучше повеситься на этой люстре, иначе вся дальнейшая жизнь бессмысленна. Где-то в подкорке у меня всегда сидел образ моего мужчины. Никто же не скажет, что Коля красавец, что я упала от его неземной красоты? Нет. Но что-то такое от него исходило там, на сцене, что я всем своим нутром почувствовала, сидя в зале.

Коля играл в спектакле главную роль. В белой рубашечке, белые джинсики, грудочка раскрыта, весь такой нарядный, белые зубы, сам смуглый, глаза темные, свет в них играет.

…Наступает день, когда они со Збруевым пришли со мной репетировать. Редкие паразиты и негодяи. Я по пьесе появляюсь на каком-то постаменте. Они вытащили раскладную лестницу, меня в мини-юбке поставили на нее, и свой монолог я им раз пятнадцать читала, а они сидели и мои ноги разглядывали. У меня в придачу к ногам были длинные волосы, я была хорошенькая, молоденькая… И эти поросята издевались надо мной, как могли.

А я умираю, я уже умираю от любви к этому человеку, то краснею, то бледнею. А он говорит: «Давайте еще разочек повернитесь, вы как бы выходите из темноты и снова свой монолог прочтите». Я никогда им этого не забуду, вышла после «репетиции» вся пунцовая.

Потом я у него спросила: «Коленька, скажи, пожалуйста, а когда ты меня увидел, когда тебе сказали: «Порепетируйте с молодой артисткой», – у тебя-то какие чувства возникли?» Он ответил: «Я полюбил тебя с первого взгляда». Но издевался надо мной еще очень долго. Нас, конечно, пугало то, что, когда мы с Колей встречались за кулисами, теряли дар речи. Никак не могли сказать друг другу, что влюблены. Я пунцовела, я умирала, я даже не помню, что лепетала, но первая дала ему понять, что я его люблю.

Прошло лето, начался новый сезон. С Марком Анатольевичем мы все репетируем «Автоград-21». Я получила главную роль! Но я такая влюбленная, что мне не до роли, у меня он перед глазами, совсем голова съехала. Да и вряд ли я смогла бы справиться с предлагаемым режиссером рисунком. После учебы в Школе-студии МХАТ я не смогла бы изобразить ту странную отстраненность, которую придумал Марк Анатольевич. Я ввелась в несколько спектаклей, я играла, но я вся находилась в романе, вся в любви. Марк говорит: «Я что-то не пойму. В чем дело? По-моему, вам некогда заниматься творчеством?» Он был совершенно прав, потому что большую часть времени я усиленно занималась собственными чувствами. Потом я эту роль все же сыграла, но через два года или через год – не помню.

Мы поехали на гастроли в Ленинград, куда повезли уже выпущенный «Автоград». Появился Олег Янковский, он сыграл в этом спектакле свою первую главную роль. Привезли мы в Ленинград и старый репертуар, включая все спектакли, в которые я ввелась. И там, в Ленинграде, начался у нас с Николаем Петровичем бурный роман.

Каждый вечер Николай Петрович приходил к нам в номер посидеть вместе со всеми, включая и Збруева, и Янковского. Только те приходили шикарно одетые, цветы приносили, шампанское, сидели, разговаривали… А Коля являлся в пижаме, почему-то в рваных тапочках на веревочке. Я все время это вспоминаю и говорю ему: «Почему ты приходил в таком виде?» Но зато приходил всегда с гитарой. И все же невоспитанный какой-то. А я все равно умираю, умираю. Моя подруга, которая жила со мной в номере, интересуется: «Кто тебе больше нравится, Збруев или Янковский?» Я говорю: «Ни тот ни другой». – «А кто же тогда? Чунаев?» Я ей: «Да нет, мне никто из них не нравится. Но ты угадай, кто?» Она никак не могла предположить, что кому-то может нравиться Караченцов. Я ей призналась: «Я умираю!» – «Ты дура, ты идиотка! Боже мой! Да что ты в нем нашла? Ты посмотри на него: страшный, как атомная война. Боже мой! Орет, как бешеный, какой-то кошмар!» А я свое: «Я умираю». Она мне: «Ну если ты умираешь, тогда я уезжаю на съемку в Москву».

Короче говоря, Коля в очередной раз пришел ко мне со своей гитарой. Он дождался, пока уйдут Янковский, Збруев, которые, в общем, слегка ухаживали за мной, точнее вышел, когда все разошлись, и снова зашел: «Я к тебе попить чего-нибудь». Я ему: «Входи, закрой дверь на ключ и оставайся». Его, конечно, немножко шокировало, что девушка так сразу активно взялась за него.

Вот так и закрутился наш невероятный роман. Причем никто о нем не знал. Даже Колин ближайший друг Боря Чунаев, который к тому же с ним жил в одном номере. Коля его отправлял играть в преферанс: «Слушай, пойди, поиграй с ребятами». Тот звонил: «Коля, я уже закончил». – «Теперь, пожалуйста, поспи там где-нибудь». Но однажды наша актриса Рита Лифанова увидела нас целующимися на Садовом, когда он меня провожал. Мы уходили из театра в разные стороны, потому что я была замужем уже во второй раз, и этот факт делал наши встречи тайными. Потом мы где-нибудь встречались, и дальше он уже меня провожал до Садового, чтобы я села там на трамвай. Я жила на Плющихе.

Рита Лифанова пришла в театр: «Я теперь знаю, с кем роман у Коленьки». Мы тогда выпускали спектакль «Тиль», после которого Коля стал звездой. Он всегда за кулисами меня обнимал, а я его целовала, потом он выбегал к «своей Неле» – Инне Чуриковой.

В 1973 году мы встретились, а женился он на мне в 1975-м, спустя два года. Он сказал: «Ты меня любишь?» Я говорю: «Конечно». – «Ты разведешься со своим мужем?» Я: «Да, прямо сейчас». – «Ты знаешь, за мной ухаживает девушка, папа ее какая-то шишка в ЦК. Мне обещают после свадьбы и квартиру, и машину». – «Тебя что, покупают? Если тебе так нужна «Волга» и трехкомнатная квартира в центре, то, пожалуйста, конечно, но от мужа я все равно уйду». Я ушла от мужа, а он все равно на мне не женился.

Однажды я сказала: «Коля, извини, ради бога, у меня тоже достаточно предложений. Если ты не хочешь со мной жить, то знай: мне надоело ездить к тебе в коммуналку на Войковскую или еще где-то с тобой встречаться, я просто устала. Почему я все время должна думать: куда и как я доеду, откуда я приеду, как я переоденусь, где помоюсь?» Тут он и сделал мне официальное предложение. И имел счастье на мне жениться, о чем сейчас, по-моему, совсем не жалеет. Андрюшка родился в 1978-м, в феврале.

Мы с Колей с гордостью называем себя воспитанниками мхатовской школы. Я училась на курсе народных артистов страны Аллы Тарасовой и Павла Массальского. У нас с Колей был общий педагог по танцам, а Ольга Юрьевна Фрид преподавала нам актерскую речь. Особенность мхатовской школы – детальный разбор актером своей роли от «а» до «я», как учил Станиславский (Алла Константиновна и многие другие наши учителя окончили его школу-студию) – ты выстраиваешь свои действия на сцене, мимику, жесты, определяешь твое отношение к партнеру, состояние души. Это только кажется легко – выучить текст и выйти на сцену, – но неимоверно сложно добиться органичного соединения всех этих параметров. Немногие актеры сегодня умеют так по полочкам разбирать свою роль. После своих спектаклей Коля всегда спрашивал меня, правильно ли он играет в том или ином эпизоде. И мы с ним вечерами, сидя дома на кухне, разбирали каждую его роль от начала до конца. Мхатовские учителя приучили нас с Колей относиться к актерскому ремеслу, как к высокому святому делу. Театр – это храм, в который нужно приходить с чистой душой, с чистыми помыслами. Актер – служитель храма. Эта заповедь учителей навсегда запала в наши сердца. И на спектаклях во МХАТе мы видели их отношение к работе. Как они готовились к выходу на сцену, как концентрировались на роли. И подойти к ним в этот момент и спросить что-нибудь вроде «Как самочувствие?» или «Как дела?» было уже невозможно, они находились уже не здесь, а там – на сцене, в другом измерении. Они выходили из своих гримерных, мхатовских святая святых, и отправлялись на сцену, без слов, без суеты, без видимого волнения – они уже погружались в другое пространство. И когда мы играли вместе с ними в массовке, это, конечно, было для нас замечательной школой. Надо сказать, что в Щколе-студии МХАТ были удивительные взаимоотношения между учителями и учениками. Здесь царила какая-то теплая, непринужденная домашняя атмосфера. Мы были одной семьей. Скажем, Колин учитель Виктор Карлович Манюков, хотя не вел у нас курса, всегда помогал мне добрым советом. Когда я репетировала, он показывал: «Знаешь, Люд! Тут бы я сделал вот так! А здесь – так!»

Наши отношения с учителями не ограничивались лекциями и спектаклями, мы часто гостили у них. Когда мы репетировали дома у Аллы Константиновны, нам посчастливилось наблюдать ее трогательные взаимоотношения с мужем (он был генералом, а она его называла просто Шуриком). В его кабинете от пола до потолка были развешаны фотографии Аллы Константиновны – то она в студии Станиславского, то она на гастролях в Америке, то на репетиции во МХАТе. На всех спектаклях, где она играла, муж сидел на первых рядах с цветами в полном параде – в белом кителе со всеми орденами. Поражала возвышенность их отношений, которые они хранили долгие годы совместной жизни. Казалось, они из другого мира. И только сейчас я поняла, их мир – истинный.

Незабываем «Автоград-21», пьеса Юрия Визбора, которую ставили в «Ленкоме»… Мы все Юрины песни знали… Он сидел на репетициях, мне запомнилась его улыбка, его лучистые, светлые глаза… Никто не предполагал, что Коле предложат роль режиссера, который снимает фильм о горнолыжниках. Эта картина по сценарию Юрия Визбора снималась на Чегете. Коля поехал туда, а у нас незадолго до этого родился наш Андрюха, и я отпросилась, и мама меня отпустила. И вечером, когда заканчивались съемки, мы сидели в каком-нибудь номере, пели песни, разговаривали…

Мы не предполагали, чем все может закончиться, что нам предстоит пережить… В один из дней Коля не снимался, и мы с ним поехали в кафе на гору Чегет: думали, там поедим что-нибудь, попьем, сверху посмотрим – кататься на лыжах не умеем, но хотя бы посмотрим. И мы поехали на фуникулере, а фуникулер остановился. Началась жутчайшая метель. Нас стало заносить снегом… комьями снега величиной с кулак. И вот, как сейчас, слышу наши слабеющие голоса, сначала один замолчал, потом другой. Короче говоря, мы стали понимать, что замерзаем.

Не помню, как нас оттуда снимали. Вроде трактор пришел, и нас вытащили с помощью каких-то приспособлений…

Очнулась я от того, что яркий свет в глаза и голоса какие-то. Вижу: мы с Колей лежим в номере совершенно голые и нас растирают водкой и коньяком. Стоит над нами Юра Визбор, ножом открывает каждому рот и туда вливает коньяк; и эти голоса, гудевшие где-то над нами… Там еще была женщина, которую я запомнила на всю жизнь: руки у нее были все в шрамах… Потом я спросила, в чем дело, и мне рассказали, что она спасатель, и однажды руки ее попали под трактор: у нее руки прооперированы, сшиты буквально из лоскутов… А еще из всей этой «реанимации» запомнила, что нас, голых, растертых водкой и коньяком, посадили в теплые мешки, и Юра пел песни и говорил: «Я вам, гады, не дам заснуть, не дам!..» И опять говорил: «Вам главное сейчас – не заснуть, вы не должны спать… А чтобы вы не спали, я вам буду петь песни, рассказывать истории…» И он пел. А другие люди нас все время поили этим коньяком, который закусывать было нечем… А Юра пел, рассказывал и все у нас спрашивал: как руки, как ноги… Наконец, когда мы стали отвечать на его вопросы, когда мы стали шевелить лапками, у него прямо слезы на глазах… Короче, он стал нашим крестным. Он вытащил нас с того света. Он заставил спасателей поехать, кричал, что люди замерзают, их надо спасти. Ему говорили: «Да вы что, сейчас такой страшный оползень может начаться!» А он все равно заставил их выйти и спасти нас. Потом Юра посвятил Коле песню «Жизнь моя – манеж», и на все вечера, где выступал, он приглашал Колю, и Коля пел этот «Манеж»… А потом, когда Юра умер, было очень грустно…

В одном из первых концертов, посвященных Юрию Визбору, Коля участвовал и был очень горд, что его позвали, что он сопричастен, что они с Юрой были дружны, что вместе снимались в кино.

Очень дорог нам спектакль «Город миллионеров», который Инна Михайловна Чурикова выпустила вместе с Арменом Джигарханяном. В спектакль потом ввели Колю, и в свое 60-летие он играл в нем. Наверное бы и теперь в нем играл, если бы не автокатастрофа.

Потом, когда после больницы Коля был уже дома и мы поняли, что самое страшное позади, Инна Михайловна приехала к нам поздно вечером со съемок и попросила:

– Коля, если ты только разрешишь! Я так хочу, чтобы этот спектакль жил. Я хочу, чтобы в этот спектакль вошел Хазанов!

Коля сказал:

– Дай Бог! Это не мой спектакль! Конечно, Инночка!

– Спасибо, Коля!

А вот что Инна Михайловна сказала о совместном с Караченцовым спектакле «Sorry»: «Это только наш с тобой спектакль, это наша с тобой песня. А когда выздоровеешь, тогда и посмотрим. В этом спектакле не может быть другого актера. Только ты…» И добавила: «Наше партнерство – оно выше просто партнерства. Это родные, близкие отношения. И не может быть иначе».

«Sоrry» больше не идет. Его на сцене «Ленкома» поставил для Караченцова и Чуриковой Глеб Панфилов.

Нет на сцене и «Чешского фото». Конечно, можно сказать, что «Чешское фото» был не наш спектакль, что Калягин из другого театра, но все равно зачем же снимать, когда это отлично, когда это супер. Вот сейчас я хожу по театрам. Я хочу посмотреть такой спектакль, где актеры играли бы супер… Понимаете? Чтобы я пришла в театр, села и забыла, что я смотрю спектакль. Бывало такое, когда играли Раневская, Плятт. Однажды мы после репетиции пришли на их спектакль и от усталости оба заснули.

Проснулись оттого, что зал хохочет до слез. На сцену вышла Раневская. И мы сразу забыли про свою усталость. Мы забыли вообще, что мы смотрим, нас захватило то, как существуют на сцене актеры, как существует Раневская. Боже, как она играла! Она уже была не в лучшем состоянии, забывала текст, но как она играла! Или вот Плятт. Мне однажды сказал Марк Анатольевич: «Одна краска». Да, может, и одна, но как он играл в «Дальше – тишина!» Весь зал рыдал. На сцене с потрясающей силой были сыграны старость и одиночество, то, что два старика не нужны своим детям, которые их отправляют в разные дома для престарелых, а они туда не хотят, потому что любят друг друга. Страшно! Даже сейчас ком в горле, настолько это было страшно… Никто сейчас так не играет. Вот что для меня поразительно.

«Чешское фото» был спектаклем только Калягина и Коли. Мне его очень жалко. Я не могу понять, как можно было сказать, что негде хранить декорации, что у нас большой репертуар, остались спектакли слабые, а прекрасный спектакль убрали. Слава богу, что успели снять фильм, но кино – это уже совсем другой режим существования актера… Только на сцене можно было увидеть те Колины глаза, немножко прищуренные, подавленные, слезящиеся, – глаза человека, который… ничто в этой жизни. А он вдруг переворачивается в конце спектакля, и этот бизнесмен со своими деньгами – ничто, у него нет жизни, а у этого в босоножечках жизнь есть, потому что у него есть достоинство человеческое, он сохранил то, что было заложено Господом Богом – свою душу. А этот, внешне такой блистательный и благополучный, ее продал за «бабки». У него нет ничего: ни семьи, ни любви. А у этого есть. У него есть любовь, есть память о любви, есть память о дружбе, есть все. И когда спектакль кончался, возникала долгая пауза, а потом люди начинали хлопать. Они через себя пропускали то, что увидели на сцене… И еще я очень благодарна, что этот спектакль подарил нам дружбу с Сашей Калягиным, я очень его ценю. Я считаю, что это актер эпохи. А еще ценю его как человека, который сейчас, в данный момент, в данную минуту не забывает, что есть Коля Караченцов, который переживает свое не лучшее время. Но он, помня о тех мгновениях счастья, которые были на сцене, и любя Колю как человека, всегда позвонит, спросит, как дела, не нужно ли чем-нибудь помочь.

И я еще раз хочу сказать, что в своей жизни Коля вокруг себя собрал массу хороших людей, которые и теперь с ним рядом, а те, которые были не очень хорошие, стали ими. Он – как лакмусовая бумажка. При общении с ним сразу видно, кто есть кто.

В Париже мы играли такое количество спектаклей, что было очень трудно поверить, что это кто-нибудь может выдержать.

Как раз тогда Робер Оссейн поставил «Человек по имени Христос». Мы ходили смотреть, а французские актеры ходили на наш спектакль. Мы знали, что у них два или три состава исполнителей. И вот они пришли, и был среди них очень красивый актер с длинными волосами, который играл Христа. Он долго-долго смотрел на Колю, потом подошел и спросил: «Какой наркотик ты принимаешь? Я играю один спектакль в два дня, а ты каждый день. А в субботу и воскресенье у тебя по два спектакля. Какой же наркотик ты принимаешь?» Он ответил: «Никакой, я просто русский человек!» Француз протянул ему руку и сказал: «Спасибо! Я теперь знаю, что такое русский человек!»

Другой француз, знаменитый Пьер Карден, который организовал наши гастроли и с которым мы подружились, устроил нам праздник – путешествие по Парижу. У нас был четверг, наш единственный выходной день. И в этот день он водил нас везде и всюду. Мы смотрели все театральные премьеры, мы ходили в любые музеи, в любые кинотеатры – он все это оплачивал. Вместе с нами планировал, куда будет организована очередная экскурсия. Наверное, он считал себя обязанным перед нами, русскими актерами, которые так вкалывали, которые так достойно показали себя в Париже. Они тоже должны узнать Париж. И Коля правильно пишет, что мы на Монмартре знали каждый закоулочек, в каждой кафешке мы посидели. В Лувре мы были несколько раз. В Версале специально для нас проводили экскурсии. И всюду встречали замечательно. За это надо поклониться Пьеру Кардену. Я впервые видела такого человека, который так вот просто дарил нам свою любовь.

Каждый спектакль заканчивался тем, что он вез Колю, меня, Сашу Абдулова, Иру Алферову, Марка Анатольевича куда-нибудь в ресторан. И не просто в ресторан, а именно в какой-нибудь старинный, связанный с именами великих поэтов, писателей, художников – Бодлера, Мольера, Хемингуэя, Родена, Тулуз-Лотрека. Он рассказывал об истории создания этого ресторана, что было для нас открытием, потому что подробности он сообщал такие, каких и в энциклопедиях нет. Но, пожалуй, самое яркое мое воспоминание о том, что каждый раз, когда я заходила к Коле после спектакля, чтобы узнать о его самочувствии, видела одну и ту же картину: полураздетый Коля, и перед ним на коленях стоит Пьер Карден и целует ему руку. Он говорил: «Я целую ему руку, восхищаясь его талантом!»

Когда с Колей случилась беда, Пьер Карден прислал сначала телеграмму, а затем письмо. Он написал: «Дорогой Николя, я понимаю, что ты не сможешь прочесть, но прошу прочесть тебе твоих близких, Люси. Я с вами, моя любовь по-прежнему с вами. Я помню те прекрасные дни. Чем я могу помочь? Всегда ваш…» Потом он приехал в Москву и привез Коле в подарок золотые запонки с изображением лошадиных голов. Кони такие рвущиеся, скифские.

В Москве Карден вел переговоры по поводу того, чтобы показать «Юнону» в Ницце, где у него, по-моему, огромная вилла и где живут его друзья: актеры, режиссеры, композиторы, художники. Он хотел подарить им «“Юнону” и “Авось”» в год ее 25-летия.

Он посмотрел спектакль и уехал в Париж. В Ниццу отправились наши постановщики, чтобы понять, как монтировать спектакль на местной сцене. И вдруг Карден написал в театр: «Извините, я не смогу вас принять». Я думаю, что он отказался потому, что это уже совсем другой спектакль, а не тот, что был раньше. Новой «Юноной» он не смог бы удивить своих друзей в Ницце. Я так к этому отношусь. Удивить в этом спектакле уже действительно нечем.

А в театре все уже готовились к гастролям…

И сейчас мы ему тоже пишем через мою подругу-переводчицу. Мы пишем ему нежные письма с благодарностью, с любовью…

Для Коли «“Юнона” и “Авось”» – не просто спектакль. Это его жизнь. Он был весь настроен на Караченцова. На человека, который обладает, я повторяю, сочетанием многих талантов. Это, во-первых, драматический талант необыкновенный, сила, темперамент, вокал, пластика, и еще при этом в нем есть то, что ему дал Господь Бог: светлая, благородная стать, начало человеческого духа. Он выходил на сцену, и люди в зале, я обращала на это внимание, начинали улыбаться – почему, никто не мог понять… Я думаю, что это потому, что Коля выносил поток теплой, солнечной энергии. Все его персонажи такие: Тиль и другие. Он даже когда играл в «Звезде и смерти…» Смерть, то и Смерть была обаятельна. Она буквально завораживала.

В постановке «“Юноны” и “Авось”» гениальная работа Алексея Рыбникова, сочинившего потрясающую музыку, и талант Володи Васильева, который пришел по просьбе Коли и создал фантастическую хореографию, и потрясающая фантазия Олега Шейниса, придумавшего умопомрачительное пространственное решение, и гениальная режиссура всего этого уникального зрелища, воплощенная Марком Анатольевичем Захаровым. 23 года Коля тянул этот спектакль на себе. Выкладывался, рвал глотку, горло у него буквально слетало, даже с температурой шел играть… Мне он говорил: «Я это делаю для тебя, девонька. Мне хочется, чтобы тебе было приятно, чтобы ты знала, с кем живешь». Я говорила: «Коля, да я и так знаю, кто ты такой». – «Нет, надо, чтобы ты гордилась мной». Это было как утверждение его мужского «я», доказательство того, что он – настоящий мужчина.

И, когда с ним случилась беда, театр даже не выждал хоть какое-то время…

Говорят, что спектакль состоялся, но это уже другой спектакль. Знаю, что прежний переворачивал души, люди решали после него свои судьбы, матери, потерявшие своих детей, уходили с него, рыдая. Тот «“Юнона” и “Авось”» был для них очищением, они верили в его силу, в его любовь, в решение Господа Бога, а не в свое мелкое товарное существование. В нем была сила, которую нес Коля. Никогда не поверю, что нынешний спектакль стал таким. Простить я их простила, но прийти в театр и выйти на сцену – значит принять их правоту. А я этого не могу сделать. В тот день я выхожу на сцену, меня буквально трясет. Боюсь, что со мной что-то случится, что меня удар хватит…

После первого акта на ходу раздеваюсь, срываю парик и говорю: «Я больше сюда никогда не приду». Одна моя подруга пытается меня удержать: «Что ты делаешь?! Ты же актриса, ты должна отыграть спектакль!» Я отвечаю: «Сначала я перед Богом – человек, а потом уже актриса. А как человек я с этим решением не согласна». Так и ушла со спектакля, не доиграв. Конечно, я нарушила театральную этику. Сейчас я это понимаю, но в том состоянии ничего не могла с собой поделать. Мне показалось, что в моем Доме для нас с Колей не хватило чувства сострадания…

И все равно я очень благодарна всем сотрудникам «Ленкома» за то, что они звонят, переживают за Колю, предлагают свою помощь. Я их всех люблю и безумно по всем скучаю. Но, к сожалению, сейчас я не могу работать в театре, так как должна каждый день быть рядом с Колей.

Как бы мне ни было тяжело, как бы я ни голодала, как бы ни скучала. Хотя, честно говоря, сейчас я не скучаю по сцене, я вижу сейчас такой театр! Мне даже смешно сравнивать.

Я бы хотела, чтобы сняли фильм о врачах, о мучающихся людях, которые выходят из темного коридора. Рядом с Колей лежали солдаты из Чечни, молодые люди после инсульта, которые собирают себя по частям. Там такое мужество, такая сила. Нигде я такого не видела. Инна Михайловна мне говорит: «Люда, ты бы сыграла Полину Андреевну. Все же «Чайка». Я отвечаю: «Понимаешь, я выброшу три часа из жизни, а я ему нужна каждую минуту». Три часа из жизни я буду кому-то представляться, три часа, которые не решат чью-то судьбу, не изменят эпоху. А судьбу своего мужа я решаю ежеминутно. Ему, как никому, нужны три часа моей жизни.

Шаг за шагом мы с ним репетируем новую жизнь. А на старый Новый год к нам домой приехали Марк Анатольевич и наш директор Варшавер. Мило посидели вчетвером, поговорили, немного выпили. Чему удивляться?

Жизнь – театр, а мы в нем – актеры.