Глава 13

Джулиус потряс головой, чтобы избавиться от привязавшегося стишка, сел в постели и открыл глаза. Шесть часов утра, понедельник, день очередного занятия с группой. Вот уже две бессонные ночи эти нелепые стишки Огдена Нэша неотвязно вертелись у него в голове.

Каждый знает, что жизнь состоит из потерь, но мало кто догадывается, что самое страшное ждет впереди, когда старость лишает нас нормального человеческого сна. Кто-кто, а Джулиус знал это слишком хорошо. Его обычный сон представлял собой тончайшую пелену дремоты, которая так редко заходила в область истинного, блаженного дельта-сна и так часто прерывалась бесконечными пробуждениями, что он нередко с ужасом думал о том, что пора идти в постель. Как и многие страдающие бессонницей, он часто просыпался по утрам в твердом убеждении, что либо проспал гораздо меньше, чем на самом деле, либо вообще всю ночь не сомкнул глаз. Порой ему удавалось убедить себя в том, что он действительно спал, только после тщательного анализа ночных видений, слишком иррациональных и противоестественных, чтобы померещиться наяву.

Но сегодня утром он решительно не мог понять, сколько проспал на самом деле. С котятами и кошками все более или менее ясно — они вплыли в сознание с остатками сна, но все остальное явилось ниоткуда — ни ясное и осмысленное, как при полном сознании, ни причудливое и абсурдное, как во сне.

Сидя в постели с закрытыми глазами, Джулиус в который раз проговорил про себя надоедливый стишок и попытался проанализировать его по всем правилам — как учил своих пациентов, когда просил их воскресить в памяти ночные фантазии, сны или гипногогические образы. Стишок, по всей видимости, был адресован тем, кто любил котят, но неодобрительно относился к их взрослению. Но какое отношение это могло иметь к нему? Он одинаково любил и котят, и кошек, любил двух кошек, живших на отцовском складе, любил их котят и котят их котят, и поэтому непонятно, с какой стати этот стишок к нему привязался.

Хотя, если подумать хорошенько, это мог быть намек на заблуждение, в котором он пребывал всю жизнь, полагая, будто все, что касается Джулиуса Хертцфельда — его благополучие, положение, известность, — должно идти только в гору, и жизнь с каждым днем должна становиться все лучше и лучше. Теперь-то он понимал, что дело обстояло как раз наоборот — и тут стишок был прав; самое лучшее было вначале, в том невинном, котячьем времечке с его беззаботными играми, прятками, борьбой за знамя и возведением крепостей из пустых ящиков на отцовском складе, когда еще не было ни вины, ни лжи, ни знания, ни долга, и по мере того как проходили дни и годы, тот изначальный свет постепенно тускнел и жизнь неумолимо мрачнела. Но худшее, как выяснилось, было припасено на потом. Он вспомнил то, что Филип сказал о детстве на прошлом занятии. Что ж, надо признать, здесь Ницше с Шопенгауэром оказались правы.

Джулиус печально покачал головой. Да, он никогда не умел ценить настоящее, не мог остановить мгновение и сказать самому себе: «Вот он, этот миг, этот день — вот то, о чем я мечтал. Это мое самое счастливое мгновение, здесь и сейчас. Я хочу остаться в нем навсегда». Нет, он всегда считал, что лучшие дни впереди, всегда с нетерпением ждал будущего, когда станет взрослее, умнее, важнее, богаче. А потом наступил перелом, когда все повернулось вспять, розовые мечты рассыпались на мелкие кусочки и пришла пора мучительной тоски по ушедшему.

Но когда этот перелом наступил? Когда на смену безоблачным надеждам пришла ностальгия по прошлому? Конечно, не в школе, где все казалось ему только прелюдией (и помехой) к самой главной награде — поступлению в университет. И не в университете, где, на первом курсе, он мечтал поскорее покончить с тетрадками, чтобы оказаться в палате — в белом халате, накинутом на плечи, со стетоскопом, выглядывающим из нагрудного кармана или небрежно переброшенным через шею. И не на практике, на третьем и четвертом курсах, когда он уже начал работать в больнице, — тогда он мечтал поскорее подняться повыше: стать важным лицом, принимать ответственные решения, спасать жизни, в голубой форме везти пациента по коридору в хирургию на срочную операцию. И даже не после, когда, уже ординатором в психиатрии, впервые заглянул за таинственный занавес своей профессии и ужаснулся при виде ограниченности ее познаний и скудости возможностей.

Его упорное нежелание радоваться настоящему наложило мрачный отпечаток и на семейную жизнь: хотя он искренне любил Мириам, любил с того самого дня, как впервые увидел ее в десятом классе, он не переставал считать ее помехой, отделяющей его от множества других прекрасных женщин, чьего общества, как он считал, он всячески заслуживал. До самого конца он так и не признал себя связанным, ничем не желая ограничивать свою свободу в поисках удовольствий. Когда началась интернатура, он очень скоро обнаружил, что квартиры больничного персонала соседствуют с общежитием медицинских курсов, доверху забитым очаровательными юными сестричками, которые просто обожали докторов. О, это был настоящий малинник, и тогда он, помнится, вволю повеселился.

Должно быть, перелом наступил после смерти Мириам. В те десять лет после автомобильной катастрофы, которая унесла ее жизнь, он, кажется, любил ее сильнее, чем при жизни. Порой его охватывало отчаяние при мысли о том, что счастливые взлеты их совместной жизни, настоящая семейная идиллия прошли как-то серо и незаметно, словно так и надо. Даже сейчас, спустя десять лет, он не мог произносить имя Мириам иначе как с расстановкой, делая паузу после каждого слога. Еще он знал, что она навсегда осталась единственной женщиной в его жизни. Конечно, после ее смерти были те, кто ненадолго рассеивал его холостяцкое одиночество, но ему, как и им, требовалось немного времени, чтобы понять, что никто не сможет заменить ему Мириам. Последнее время он чаще бывал в мужской компании, по большей части с друзьями из своей группы поддержки, и со своими детьми. Вот уже несколько лет он проводил отпуск en famille с сыном, дочерью и пятью внуками.

Но все эти мысли и воспоминания были лишь обрывками минувшей ночи — основная доля ночных размышлений приходилась на речь, которую ему предстояло произнести сегодня вечером перед группой.

Он уже сообщил о болезни друзьям и частным клиентам и теперь странно волновался, готовясь «открыться» группе. Должно быть, думал он, все дело в том, что он слишком любит ее. Двадцать пять лет он с нетерпением ожидал каждого занятия. Группа — это не просто коллектив единомышленников. У нее своя особая жизнь, свой неповторимый характер. Из тех, кто начинал когда-то, теперь никого не осталось, за исключением, конечно, его самого, но душа группы, ее характер (на профессиональном жаргоне «нормы», или неписаные правила) оставались неизменными. Никто не мог бы сказать, в чем конкретно состояли эти правила, но каждый умел безошибочно определить, является то или иное поведение допустимым в группе.

Группа отнимала у него больше сил, чем остальные события недели, и Джулиус всегда с особым старанием; удерживал ее на плаву. Группа — священный ковчег милосердия, без устали переправлявший толпы измученных людей к спасительным берегам душевного спокойствия. Сколько их было? Если считать, что в среднем каждый проводил в группе по два-три года, — по меньшей мере сто пассажиров. Время от времени в мозгу Джулиуса проносились воспоминания о тех, кто сошел на берег, обломки прежних крушений, фрагменты чьих-то лиц и событий. Печально сознавать, что эти обрывки воспоминаний — то немногое, что осталось от некогда волнующих событий, что кипели, бурлили и были наполнены особым смыслом.

Много лет назад Джулиус пытался снимать группу на видеопленку, чтобы потом прокручивать самые интересные моменты, но эти записи были сделаны давным-давно, на допотопной камере, и теперь требовалась особая техника, чтобы их просмотреть. Время от времени он подумывал вытащить их из подвала и переписать, но так и не отважился: мысль о том, что с беззаботной пленки к нему вдруг сойдет его безвозвратно ушедшее прошлое, иллюзорная жизнь, что превращает живые мгновения в ничтожные электромагнитные колебания, казалась ему невыносимой.

Чтобы создать крепкую группу, требуется немало времени. Чаще всего на первых порах группа сама выбрасывает за борт тех, кто, в силу внутренних убеждений или каких-то иных особенностей, не способен влиться в общую работу (общение с другими и анализ этого общения). Потом наступает другая фаза, когда в продолжение нескольких недель в отчаянной чехарде происходит нешуточная борьба за лидерство. Когда же она заканчивается и устанавливается взаимное доверие — вот тогда-то целительное и благотворное воздействие группы начинает расти. Скотт, коллега Джулиуса, однажды сравнил групповую терапию с наведением понтонов под бомбежкой: в самом начале потери (читай: выбывшие из группы) неизбежны, зато потом, когда работа завершена, множество людей — уцелевшие члены группы и новички — могут спокойно переправляться на другой берег.

В свое время Джулиус немало написал о том, как групповая терапия помогает людям, но буксовал всякий раз, подходя к описанию самого главного элемента — ее целительной атмосферы. В одной статье он сравнил ее с лечением тяжелого кожного заболевания, при котором больного погружают в успокаивающую ванну с овсяным отваром.

Одним из побочных эффектов группы — факт, до сих пор не нашедший отражения в науке, — является то, что хорошая группа положительно действует не только на пациентов, но и на психотерапевта. У Джулиуса часто поднималось настроение после занятий, но механизм этого странного воздействия оставался для него загадкой. Может, это потому, что на полтора часа он просто забывал про свои проблемы? Или это удовольствие от того, что ему удалось кому-то помочь? Ощущение собственного мастерства? Или уважение группы к своему лидеру? Все это, вместе взятое? Джулиус давно уже отказался от попыток разгадать эту тайну и, не вдаваясь в долгие рассуждения, просто погружался в целительные воды групповой терапии.

Сообщить группе о своей болезни значило для него очень многое. Одно дело быть откровенным с семьей, с друзьями, со всеми, кто находится с тобой по эту сторону баррикад, — и совсем другое сбросить маску перед твоей главной аудиторией, группой избранных, для которых ты — гуру, врач, маг и священник. Это значило сжечь мосты, признаться, что для тебя все кончено и впереди только мрачная, бездонная пропасть.

В который раз он пожалел, что группа была не в полном составе: Пэм уехала и вернется только через месяц. Как жаль, что ее не будет сегодня вечером. Для Джулиуса Пэм всегда была главной фигурой в группе: она как никто умела положительно влиять на других — и на Джулиуса в том числе. Он тяжело переживал, что группа так и не смогла ей помочь: несмотря на все их старания, терзания Пэм по поводу мужа и бывшего любовника не прекращались, и в результате ей пришлось искать спасения в индийском медитативном центре.

Вот с такими мрачными мыслями Джулиус перешагнул порог комнаты в половине пятого вечера. Группа уже собралась: все сидели и, склонив головы, внимательно изучали какие-то листки, которые в одно мгновение исчезли со стола, едва Джулиус появился в комнате.

Странно, подумал Джулиус. Разве он опоздал? Он посмотрел на часы. Нет, ровно половина пятого. Он тут же выбросил этот эпизод из головы и мысленно повторил заранее заготовленную речь.

—  Ну, что ж, начнем. Как вы знаете, я никогда не начинаю занятие, но сегодня особый случай. Я должен кое-что вам сообщить, хотя, честно признаться, мне это будет нелегко. Так вот… около месяца назад я узнал, что у меня серьезная — нет, более чем серьезная — смертельно опасная болезнь, злокачественная опухоль, меланома. Я думал, что с моим здоровьем все в порядке, это произошло на обычном осмотре у врача…

Джулиус замолчал. В комнате явно происходило что-то неладное: выражения, позы — все не так. Они не должны были так сидеть. Они должны были повернуться к нему и ловить каждое его слово. Вместо этого все сидели, глядя в сторону, кроме Ребекки, которая краем глаза изучала бумажку, лежавшую у нее на коленях.

—  Что происходит? — спросил Джулиус. — У меня такое ощущение, что вы меня не слушаете. Похоже, все заняты чем-то другим. Ребекка, что ты читаешь?

Ребекка немедленно сложила листок, спрятала его в сумочку и села, не глядя на Джулиуса. Все молчали. Наконец Тони сказал:

—  Я могу ответить. Не буду говорить за Ребекку, скажу за себя. Я не слушал тебя, потому что я уже знаю все, что ты хочешь нам сказать про свою… свое здоровье. Вот почему я не смотрел на тебя. Я не хотел делать вид, будто это для меня новость. Но я не хотел прерывать тебя, не хотел говорить, что уже знаю.

— Что? Откуда ты знаешь? Черт побери, что здесь происходит?

— Прости, Джулиус, давай, я все объясню, — сказал Гилл. — В общем, это моя вина. После того раза я был не в себе и не знал, идти домой или нет, где переночевать и все такое… Ну, я и уговорил всех пойти выпить кофе, мы пошли в кафе и там продолжили встречу.

— Так… Ну и? — Джулиус, слегка успокоившись, несколько по-дирижерски взмахнул рукой.

— Ну, и Филип рассказал нам, в чем дело, — ну, ты понимаешь, про твою болезнь, про злокачественную миелому…

— Меланому, — негромко поправил Филип.

Гилл бросил взгляд на бумажку, которую держал в руке, и сказал:

— Да, меланому, спасибо, Филип. Может быть, ты сам продолжишь, а то я все перепутаю?

— Множественная миелома — это рак костей, — сказал Филип, — а меланома — это рак кожи. Вспомни: меланин, пигмент, который окрашивает кожу…

— Так эти бумажки… — вмешался Джулиус, делая знак кому-нибудь из двоих объяснить, в чем дело.

— Филип рассказал нам про твое состояние и подготовил краткую информацию, которую раздал нам перед началом, несколько минут назад. — Гилл показал листок Джулиусу, который успел прочитать заголовок: «Злокачественная опухоль. Меланома».

Покачнувшись, Джулиус грузно опустился в кресло.

—  Я… я… даже не знаю, что сказать… вы… я готовился вам сказать… я чувствую себя так, будто у меня из-под носа вытащили мою собственную историю жизни — нет, смерти. — И, глядя Филипу прямо в глаза, Джулиус сказал: — А ты подумал, как я буду выглядеть?

Филип невозмутимо смотрел куда-то в сторону и ничего не ответил.

— Это нечестно, Джулиус! — воскликнула Ребекка. Вынув из волос свои заколки, она встряхнула черными локонами и вновь начала сворачивать их кольцом на голове. — Филип не виноват. Во-первых, он ни в какую не хотел с нами идти — сказал, что не любит компаний, что ему нужно готовиться к лекции, мы чуть не силком его затащили.

— Точно, — подхватил Гилл. — Мы больше говорили обо мне и моей жене и о том, куда мне отправиться на ночь. Потом мы, конечно, спросили Филипа, как он оказался в группе — это нормально, мы всегда спрашиваем новеньких, — и он рассказал нам про твой звонок и про то, что ты позвонил ему из-за болезни. Вот тут мы и переполошились и начали просить его рассказать все по порядку. У него просто не было выхода. Я бы на его месте тоже все рассказал.

— Он даже спросил, — вставила Ребекка, — кошерно ли встречаться после занятий без тебя.

— «Кошерно»?… Это Филип так сказал? — спросил Джулиус.

— Ну, на самом деле не он, — призналась Ребекка. — «Кошерно» — это сказала я, но смысл был такой. Я сказала, что мы часто встречаемся после занятий и пьем кофе, и ты никогда не возражал и только предупреждал, чтобы мы докладывали про все разговоры на следующем занятии, чтобы не было никаких секретов от группы.

Гилл с Ребеккой дали Джулиусу время привести свои мысли в порядок. В нем все кипело от ярости. Неблагодарный ублюдок. Несчастный скряга. Жмот. Я стараюсь для его же блага, и вот что я получаю взамен — верно говорят, доброта не остается безнаказанной. Хотел бы я знать, что он доложил о себе — почему оказался в группе? Голову даю на отсечение, что он скромно умолчал о своих подвигах — как он трахал все, что движется, как сотнями обманывал бедных, несчастных женщин. Подлый негодяй. Ублюдок.

Он оставил эти размышления при себе и, отчаянно борясь с раздражением, попытался восстановить цепь событий. Конечно же, после занятий группа начала упрашивать Филипа пойти в кафе, и Филип не смог устоять — здесь была и его, Джулиуса, вина, он должен был поставить Филипа в известность об этих периодических посиделках после занятий. Потом, естественно, пошли расспросы о том, как он попал в группу — здесь Гилл прав, группа никогда не упускает случая расспросить об этом новичка, — и Филип, конечно, вынужден был раскрыть всю странную историю их знакомства и этой нелепой сделки; а что ему оставалось? А эти бумажки про меланому — конечно, личная инициатива Филипа, рассчитанная исключительно на то, чтобы завоевать расположение группы.

Все смешалось в голове Джулиуса, он не мог даже выдавить улыбку. Наконец, взяв себя в руки, он произнес:

— Что ж, давайте разберемся по порядку. Ребекка, дай-ка сюда свой листочек. — Джулиус быстро пробежался глазами по бумажке. — В общем-то, с научной точки зрения все верно, так что не буду повторяться и поделюсь с вами личными ощущениями. Все началось с того, что мой врач обнаружил у меня на спине необычную родинку. Биопсия подтвердила, что это злокачественная меланома. Естественно, я отменил занятия на пару недель, чтобы прийти в себя, — можете поверить, это было не лучшее время в моей жизни. — Голос Джулиуса дрогнул. — Видите, я все еще не научился с этим справляться. — Он помолчал и, глубоко вздохнув, продолжил: — Доктора пока не могут сказать ничего определенного, но, что важно сейчас для нас с вами, они уверяют, что у меня есть по крайней мере год. Поэтому мы продолжим наши занятия как обычно в течение года. Нет, не так — лучше будет сказать: если позволит здоровье, я буду вести занятия еще год, а затем группа закроется. Извините, я говорю немного сбивчиво — у меня нет опыта в таких вещах.

— Джулиус, это действительно так опасно? — спросила Бонни. — То есть эта информация, которую

Филип скачал из Интернета… вся эта статистика по стадиям меланомы…

— Прямой вопрос — и он заслуживает прямого ответа. Да, действительно опасно. Нет никаких сомнений, что эта штука очень скоро меня прикончит. Я знаю, тебе нелегко было задать этот вопрос, Бонни, но я ценю твою прямоту, потому что я, как и все смертельно больные люди, терпеть не могу, когда со мной начинают носиться, как курица с яйцом. От этого только становится страшно и одиноко. Что поделаешь, я должен привыкать к своему новому положению. Конечно, мне это не нравится, но жизнь здорового и беззаботного человека — эта жизнь для меня явно закончилась.

— Я вспоминаю то, что Филип сказал Гиллу на прошлой неделе. То есть, Джулиус, я хочу спросить, так ли это для тебя? — спросила Ребекка. — Не помню точно, когда это было сказано — здесь или в кафе, — про то, что мы определяем себя, или свою жизнь, через свои привязанности — правильно я говорю, Филип?

— Разговаривая с Гиллом на прошлой неделе, — размеренно начал Филип, ни на кого не глядя, — я сказал, что чем больше у человека привязанностей, тем обременительнее для него жизнь и тем больше он страдает, когда приходится с ней расставаться. Шопенгауэр и буддисты — все согласны с тем, что человек должен освобождаться от привязанностей и…

— Не думаю, что это имеет отношение ко мне, — прервал его Джулиус. — Как и не уверен, что наша беседа должна проходить в таком русле. — Он поймал многозначительный взгляд, которым обменялись Гилл с Ребеккой, но продолжил как ни в чем не бывало: — Лично я подхожу к этому вопросу несколько иначе: привязанности — и многочисленные привязанности — есть необходимая часть нашей жизни, и избегать их из страха перед будущими страданиями значит жить вполсилы. Я не хочу прерывать тебя, Ребекка, но, думаю, будет лучше, если мы вернемся к вашим собственным ощущениям — к тому, как каждый из вас отреагировал на мое сообщение. Я понимаю, что известие о моей болезни должно было сильно вас взволновать. Мы давно знаем друг друга… — Джулиус замолчал и обвел глазами присутствующих.

Тони, который сидел, развалившись в кресле, немного поерзал и сказал:

— Знаешь, лично меня задело, когда ты сказал, что нас касается только то, сколько еще времени ты сможешь вести группу. Меня это сильно кольнуло — несмотря на то, что у меня толстая кожа, как тут многие утверждают. Вот что я почувствовал. Но больше всего, Джулиус, меня волнует, как чувствуешь себя ты… то есть, я хочу сказать, давай начистоту — ты значишь для меня много… очень много. Ты помогал мне справиться со всякой гадостью… в общем, я хочу сказать, что я… что мы можем для тебя сделать? Тебе должно быть чертовски трудно сейчас.

— Я хотел сказать то же самое, — сказал Гилл. К нему присоединились и остальные голоса — все, кроме Филипа.

— Я отвечу, Тони, но сначала позволь сказать, что я очень тронут. Разве можно было представить еще два года назад, чтобы ты говорил так открыто и так великодушно предлагал мне свою помощь? Что же касается твоего вопроса, то мне действительно чертовски трудно. Меня до сих пор штормит. Хуже всего было первые две недели, когда я отменил занятия. Все эти бесконечные разговоры с друзьями и родственниками… Сейчас мне уже лучше — человек ко всему привыкает, даже к смертельной болезни. Всю прошлую ночь я думал о том, что наша жизнь состоит из потерь. — Он внезапно остановился. Все сидели молча, уставившись в потолок. Джулиус продолжил: — Я ничего не скрываю… готов это обсуждать, отвечу на любые вопросы… если захотите… но сейчас у меня все. Кроме того, мне не хочется посвящать этому весь вечер. Я только хочу сказать, что пока у меня достаточно сил, чтобы работать с вами в обычном режиме. По правде говоря, для меня сейчас очень важно, чтобы мы продолжали работать как обычно.

После краткой паузы Бонни сказала:

—  Если честно, Джулиус, я собиралась поднять один вопрос, но не знаю… мои проблемы кажутся теперь такими мелкими по сравнению с тем, что творится с тобой.

Гилл поднял глаза и добавил:

—  Мне тоже. Все мои заморочки — моя жена, остаться с ней или бросить тонущий корабль, — все это такая чепуха.

Филип воспользовался таким поворотом по-своему:

—  Спиноза любил латинское выражение sub specie aeternitatis, что означает «с точки зрения вечности». Он говорил, что ежедневные проблемы кажутся не такими страшными, если взглянуть на них с точки зрения вечности. Мне кажется, эта идея не получила достаточного признания в психотерапии. Возможно, — здесь Филип повернулся к Джулиусу и взглянул ему в глаза, — она могла бы пригодиться и в случае серьезной опасности, с какой ты столкнулся сейчас.

— Насколько я понимаю, Филип, ты предлагаешь мне свою помощь. Очень великодушно с твоей стороны. Но идея обозревать жизнь с космических высот — не лучший способ справиться с моей проблемой. И скажу тебе почему. Прошлой ночью мне не спалось, и я подумал о том, что, к сожалению, никогда не ценил настоящего. В молодости я считал настоящее только подготовкой к чему-то лучшему, высшему, что ждет впереди, а потом, через много лет, неожиданно обнаружил странную вещь — что живу ностальгией по прошлому. Моя ошибка состоит именно в том, что я всю жизнь недостаточно ценил каждое мгновение, а ты предлагаешь мне уйти в себя, отдалиться от мира. Это все равно что смотреть на жизнь с обратной стороны телескопа.

— Позволь мне кое-что сказать, Джулиус, — вмешался Гилл. — У меня есть одно замечание. Мне кажется, ты просто не хочешь соглашаться с Филипом.

— К замечаниям я всегда готов прислушаться, Гилл. Но это было мнение. А где же замечание?

— А замечание в том, что ты отказываешься признавать все, что говорит Филип.

— Я знаю, что Джулиус сейчас скажет! — воекликнула Ребекка. — «Это не замечание, это всего лишь попытка угадать мои чувства». А вот я заметила, — она повернулась к Джулиусу, — что сейчас вы с Филипом в первый раз напрямую обратились друг к другу. И сегодня ты несколько раз прерывал Филипа, чего я раньше никогда не видела.

— Туше, Ребекка, — ответил Джулиус. — Прямо в точку. Вот это действительно наблюдение.

— Джулиус, — сказал Тони, — я что-то ни черта не понимаю. Ты и Филип — что между вами такое? Правда, что ты свалился к нему как снег на голову?

Несколько минут Джулиус посидел, опустив голову, затем сказал:

— Да, все это, наверное, выглядит нелепо. Хорошо, скажу честно — или, по крайней мере, так честно, как позволяет память. Узнав о болезни, я, как вы понимаете, впал в настоящую панику. Я чувствовал, что мне вынесли смертный приговор, который скоро приведут в исполнение. В голове моей вертелись разные мысли, в том числе и о том, что я сделал в своей жизни. Несколько дней этот вопрос мучил меня, и, поскольку моя жизнь тесно связана с работой, я начал вспоминать своих пациентов: смог ли я действительно изменить чью-то жизнь? Времени у меня оставалось мало, поэтому я решил немедленно связаться с кем-нибудь из старых клиентов. Филип стал первым и пока единственным, кого мне удалось найти.

— Почему именно Филип? — спросил Тони.

— Это вопрос на тысячу — или нет, сейчас уже так не говорят, — на миллион долларов. Отвечу коротко: не знаю. Я сам ломаю, над этим голову. Не думаю, что это была удачная идея, потому что, если бы я хотел действительно успокоить себя, нашел бы кандидатов в тысячу раз лучше: сколько я ни бился, за три года мне так и не удалось помочь Филипу. Может быть, я надеялся услышать от него, что спустя какое-то время он все-таки ощутил пользу от нашего лечения — так иногда бывает. Но, как выяснилось, это не так. Может быть, во мне взыграл мазохизм, и мне захотелось как следует ткнуть самого себя носом в грязь. А может, я выбрал самого неудачного клиента, чтобы получить еще один шанс. Не знаю. Потом, во время нашей беседы, Филип рассказал мне, что сменил профессию, и попросил меня стать его супервизором. Филип, — Джулиус повернулся к нему, — надеюсь, ты уже успел ввести группу в курс наших общих дел?

— Я сообщил все необходимые подробности.

— Нельзя ли еще потаинственнее?

Филип отвернулся, все остальные вроде бы сконфузились. Наконец, после продолжительной паузы, Джулиус сказал:

— Прости за сарказм, Филип, но ты сам понимаешь, что я должен был заключить из такого ответа?

— Я уже сказал, что сообщил группе все необходимые подробности, — повторил Филип.

Бонни повернулась к Джулиусу:

—  Я скажу прямо, Джулиус. Все это очень неприятно, и я хочу тебе помочь. Мы не должны мучить тебя сегодня — тебе нужна помощь. Пожалуйста, скажи, чем мы можем помочь сегодня?

—  Спасибо, Бонни, ты права, сегодня я не в своей тарелке. К сожалению, не знаю, как ответить на твой вопрос. Если хотите, открою вам большой секрет: я часто входил в эту комнату с самыми разными болячками и уходил, чувствуя себя гораздо лучше, просто потому что провел полтора часа в вашей компании. Так что, может быть, это и есть ответ на твой вопрос: самое лучшее для меня — чтобы все шло как обычно, чтобы мы не зацикливались на моей проблеме.

После некоторого молчания Тони сказал:

— Да, не так-то просто — после всего, что случилось.

— Вот именно, — поддержал его Гилл. — Не представляю, как можно теперь говорить как обычно.

— В такие моменты я всегда вспоминаю Пэм, — сказала Бонни. — Она одна знала, что делать в любой ситуации.

— Странно, но я тоже думал о ней сегодня, — сказал Джулиус.

— Наверное, это телепатия, — вмешалась Ребекка. — Только что, минуту назад, я тоже подумала о Пэм. Когда Джулиус говорил про удачи и неудачи. — Она взглянула на Джулиуса: — Я знаю, она твоя любимица — что тут скрывать, все и так знают. Интересно, ее ты тоже считаешь своей неудачей — ну, из-за того, что она уехала, потому что мы так и не смогли ей помочь? Это, наверное, не слишком приятно для твоего самолюбия.

Джулиус кивнул на Филипа:

—  Может, сначала объяснишь ему?

—  Пэм — наша, гордость. — Ребекка повернулась к Филипу, который упорно смотрел в сторону. — Она потеряла мужа и любовника одновременно. Сначала она ушла от мужа, но любовник решил остаться со своей женой. Тогда она разозлилась на обоих, и это не давало ей покоя ни днем ни ночью. Сколько мы ни старались, мы так и не придумали, как ей помочь. Тогда она уехала в Индию к одному известному гуру в буддистский медитативный центр.

Филип молчал.

Ребекка снова повернулась к Джулиусу:

— Так что ты думаешь об этом?

— Знаешь, пятнадцать лет назад меня бы это очень расстроило — скажу больше, я бы даже рассердился на Пэм и считал бы, что она сбежала от меня, потому что не хотела меняться. Теперь я сам изменился. Теперь я рад любой помощи. И еще я понял, что в психотерапии любые средства, даже самые необычные, порой открывают что-то новое. Надеюсь, что с Пэм будет именно так.

— Здесь вовсе нет ничего необычного. Это может оказаться лучшим способом для Пэм, — неожиданно сказал Филип. — Шопенгауэр с большим одобрением отзывается о восточной медитативной практике, которая помогает очистить сознание, освободиться от иллюзий и облегчить страдания путем отказа от привязанностей. По сути, он был первым, кто познакомил Запад с восточной философской мыслью.

Замечание Филипа не было обращено ни к кому в особенности, поэтому никто не ответил. Джулиуса взбесило очередное упоминание Шопенгауэра, но он сдержался, заметив, что несколько голов одобрительно закивали. После некоторого молчания Стюарт заметил:

— Может быть, вернемся к тому, что сказал Джулиус, — что для него было бы лучше, если бы все шло обычным путем?

— Лично я — за, — сказала Бонни. — С чего начнём? Может быть, с тебя и твоей жены, Стюарт? В последний раз мы остановились на том, как она послала тебе письмо по электронной почте о том, что собирается уходить.

— Слава богу, утряслось. Сейчас у нас временное перемирие. Она ко мне не подходит, но хоть не рычит, и то ладно. Давайте лучше послушаем кого-нибудь другого. — Стюарт обвел глазами присутствующих. — Предлагаю два вопроса. Гилл, как у вас с Роузи, что новенького? И, Бонни, ты сказала, что хотела что-то сообщить, но не решилась.

— Сегодня я пас, — опустив глаза, сказал Гилл. — Я и так отнял у вас слишком много времени в прошлый раз, а в результате — полное поражение и позорная капитуляция. Мне стыдно возвращаться домой. Советы Филипа, и ваши тоже — все пропало даром. Лучше скажи, как ты, Бонни?

— Мои проблемы выеденного яйца не стоят.

— А ты помнишь мою версию Бойля-Мариотта? — возразил Джулиус. — Маленькая тревога имеет тенденцию расширяться и заполнять весь доступный объем. Твоя тревога не менее важна, чем все остальные, — пусть на первый взгляд кажется, что это не так. — Он взглянул на часы. — Только у нас почти не осталось времени, так что, может, поговорим об этом в следующий раз? Вносим это в повестку дня?

— Чтобы я не отвертелась, да? — сказала Бонни. — Ну ладно, так и быть. Я хотела сказать, что я мучаюсь, оттого что я такая некрасивая, толстая и неуклюжая, а вот Ребекка — и Пэм тоже — они такие красивые и… стильные. В особенности ты, Ребекка, ты всегда заставляешь меня об этом думать — что я страшная и никому не нужная. — Бонни замолчала и взглянула на Джулиуса. — Вот, в общем-то, и все.

— Принято, — сказал Джулиус, поднимаясь в знак того, что занятие окончено.