Часть вторая
УОЛТЕР И МИНА

Он был красив — глубокие, выразительные глаза, словно подведенные черной тушью, и чувственный рот баловня женщин. Лицо выражало веселое безразличие; изучая фотографию, я подумал, что парень наверняка не упускал своего в этой жизни. Казалось, что-то справа от него привлекло внимание этих бесстыжих глаз, я знал, что это всего лишь поза, принятая перед камерой, но невольно приписывал его взгляду сверхъестественное предвидение, словно перед ним только что распахнулась дверь в потусторонний мир. Дверь, через которую ему вскоре суждено покинуть земные пределы.

— Явное фамильное сходство, — заключил Кроули, пока я рассматривал раскрашенную фотографию его шурина — единственное сохранившееся изображение Уолтера Эмерсона Стэнсона, брата Мины.

Мы были в медицинском кабинете Кроули на первом этаже, куда спустились впятером, чтобы доктор обработал «укус» Уолтера, след от которого остался на шее Флинна: отвратительный рубец с тремя неглубокими вмятинами, словно укус миноги или огромной пиявки.

— Сходство и в самом деле поразительное, — согласился я. — Словно они близнецы.

— Вы почти угадали, — отвечал Кроули. — Они родились с разницей всего в тринадцать месяцев.

— Ирландские близнецы, — пробормотал Ричардсон, отпивая бренди. Он был бледен как полотно, лицо его застыло, как в параличе. Впрочем, мы все еще не оправились от потрясения.

Флинн глубоко вдохнул и старался держаться молодцом, пока Кроули дезинфицировал его рану.

— А может, стоит сделать мне противостолбнячный укол, доктор?

— Не уверен, — покачал головой Кроули. — Прежде такого никогда не случалось. Боюсь, я не слишком-то сведущ в лечении укусов призраков.

Столбняк. У меня в голове всплыл медицинский текст, фотография мужчины с risus sardonicus — «сардонической улыбкой», то есть со сведенными судорогой челюстями.

Кроули, видимо, вспомнил нечто подобное, потому что сказал Флинну:

— Пожалуй, я все же введу вам пятьсот единиц противоядия — береженого Бог бережет.

Пока Кроули отвернулся, чтобы достать из медицинского шкафчика лекарство для подкожной инъекции, я передал фотографию Уолтера Фоксу и увидел, что руки мои дрожат. Фокс тоже заметил это, и, хотя не сказал ни слова, я уловил в его взгляде самодовольный блеск. Очевидно, он считал этот сеанс своей бесспорной победой, а меня числил в проигравших. Возможно, он был прав. Я и сам чувствовал себя побежденным, в ушах стоял звон, словно после взрыва, а неприятное ворчание в желудке напоминало о том, что мне следует поскорее уединиться в туалетной комнате. В довершение всех бед, стоило мне закрыть глаза, как начиналось болезненное головокружение, похожее на похмелье после ночных возлияний: мне казалось, будто я стою в волнах отлива и песок утекает у меня из-под ног.

Чтобы не думать о предстоящем уколе, Флинн поинтересовался у Кроули, сообщил ли им Красный Крест обстоятельства, при которых погиб Уолтер.

— Его санитарная машина подорвалась на мине, — сказал Кроули, протирая тампоном плечо Флинна, а затем втыкая иглу. — Беднягу разорвало на кусочки.

— Его похоронили в Европе или в семейном склепе?

— Да хоронить, собственно, было нечего, — отвечал Кроули. — Мина была убита горем. Они с братом были очень близки.

— Значит, и вы его хорошо знали?

Кроули извлек иглу.

— Ну, насколько мне этого хотелось.

Я наблюдал, как он убирал лекарство и пузырек с перекисью водорода, и у меня постепенно рождался вопрос:

— А вы уверены, что человек, голос которого мы слышали сегодня, тот самый Уолтер, которого вы знали до войны?

— Простите, я не понял?

— Я хотел спросить, не показалось ли вам что-либо странным в этом Уолтере. Не заметили ли вы в нем каких-либо серьезных перемен, которые произошли за последние пять лет, — ну, кроме очевидных, конечно.

Кроули задумался.

— Я бы сказал, что он повзрослел, но вряд ли такое утверждение уместно в данном случае.

Он посмотрел на меня, и на лице его отразились старые обиды.

— Уолтер, которого вы слышали, все тот же высокомерный… эгоистичный… беспринципный молодой человек, каким я знал его до войны.

— А не слишком ли вы к нему несправедливы? — вступился за Уолтера Фокс. — Как-никак он ушел добровольцем в отряд Красного Креста.

— Единственной причиной, по которой брат моей жены вступил в санитарный батальон, — сказал Кроули, — была его трусость, к тому же ему нравилось находиться в обществе комиссованных молоденьких солдат.

Слова Кроули произвели надлежащий эффект. Фокс застыл в изумлении и поспешно хлебнул бренди, будто хотел избавиться от неприятного вкуса во рту. Больше он не проронил ни слова, пора было прощаться и завершать сей беспокойный вечер. Когда Кроули проводил гостей, я остановил его в коридоре:

— Можно мне еще раз подняться наверх? Клянусь, я ничего там не поврежу.

Кроули вяло улыбнулся.

— Вряд ли в этом доме осталось еще что-то, что можно было бы повредить.

Я поблагодарил его и поднялся в детскую на третьем этаже. К моему удивлению, я застал там Пайка, тот собирал обломки разбитого стола, видимо, желая пустить их на растопку.

— Извините, — пробормотал я. — Я не слышал, как вы вернулись.

Дворецкий-филиппинец посмотрел на меня с каменным выражением лица.

— Доктор Кроули позволил мне еще раз все здесь осмотреть.

Пайк обладал чутьем дворецкого и понимал, когда ему велят удалиться. Он взял еще несколько больших щепок и направился к выходу, при этом все время старался держаться от меня на расстоянии.

Он зажег новую керосиновую лампу, вместо той, что была разбита во время сеанса, я подкрутил ее фитиль, чтобы осветить углы комнаты. Даже при ярко горевшей лампе комната казалась маленькой и низкой, в ней ощущался сладковатый запах, немного похожий на то, как пахнет внутри коробки сигар. В комнате все было так же, как когда мы оставили ее: наши стулья все еще стояли по кругу, граммофон в углу был похож на распустившийся ночной цветок, четыре обрывка светящегося шнура лежали на сиденье стула Мины, где я и оставил их. Я взял один шнурок и забрал с собой как талисман. Я обошел детскую, пытаясь обнаружить малейшие перемены, словно изучал комнату, откуда совсем недавно унесли покойника, а потом аккуратно застелили кровать. Много лет назад я вот так же вошел в спальню, где умерла моя мать. Помню, тогда меня поразило равнодушие обстановки к тому, что произошло.

Я присел на стул Мины и прислушался к тишине, к приглушенным звукам, похожим на шум моря в раковине или шипение ненастроенного радиоприемника. Я представил себе Уолтера, может, он скрывается за этим шумом и улыбается мне, словно Чеширский кот, а хвост его тем временем колышет занавеску. Хотя если брат Мины и в самом деле следил за мной, то ему необходимо было терпение кота величиной побольше.

Я посмотрел на свои руки и увидел, что от волнения завязал петлю на одном конце светящегося шнура. Я наклонился и вытащил ногу из ботинка, затем просунул ступню в носке в петлю, а потом, с некоторым усилием, и пятку, так что веревка оказалась у меня на щиколотке. Я потушил керосиновую лампу. В темноте моя щиколотка слабо светилась точно так же, как нога Мины, когда Уолтер разбил стол.

Нет. Все же не совсем так.

Вдруг я понял, почему светящиеся веревки на ее ногах беспокоили меня во время сеанса: я видел два целых круга, а должен был — только половины, как теперь — в виде написанной наоборот буквы С. Это могло означать только одно…

В то время петли были пусты, а ноги Мины свободны.

Я натянул вторую петлю и, приложив немного усилий и смекалки, догадался, как это можно было сделать: достаточно было слегка отклонить стул, чтобы передние ножки оказались на весу, тогда их можно было использовать для «стаскивания» веревок с ног и таким образом преодолеть самое сложное место — пятку. Я немного потренировался и вскоре достаточно ловко мог вытянуть из петли и всунуть обратно мою ножищу. Конечно, для Мины это упражнение не составило особого труда.

Ну и что? Разве могли эти изящные белые ножки разбить одним ударом массивный стол? И как бы она изловчилась «укусить» человека, сидящего в двух ярдах от нее? Ладно, пусть даже смогла бы, но это не дает ответа на вопрос, кто такой Уолтер.

Я ломал над этим голову, укладываясь спать в своей комнате. Я разделся и забрался под пуховое одеяло — возможно, то самое, которое в свое время согревало сэра Артура и леди Дойл. Я так устал, что не мог заснуть, и в конце концов решил прибегнуть к лучшему успокаивающему средству после теплого молока — вооружившись немецко-английским словарем, взялся за чтение последнего номера немецкого психологического журнала. Но, несмотря на это верное средство, сон так и не шел ко мне. Я промаялся почти всю ночь, а под утро услышал, как за стеной Мина и Артур Кроули занимаются любовью.

Не знаю, как долго я прислушивался к этим звукам, не сразу догадавшись, что они означают. Должно быть, это продолжалось довольно долго, потому что, когда я смекнул что к чему, звуки стали достаточно громкими — Мина достигла оргазма. Я и думать забыл о чтении, а также об остатках приличий и прильнул ухом к стене. Сердце мое билось так громко, что почти заглушало стоны Мины. Но теперь я уже не мог с уверенностью сказать, были ли то звуки наслаждения или боли. Скорее, последнее. Впрочем, накануне утром Кроули сам рассказывал, что после сеансов Мина бывает особенно возбудимой. Но почему тогда я слышу ее рыдания? А вдруг это и не Мина вовсе, а Кроули? Что если это его стоны и не является ли то, что я слышу сквозь стену, на самом деле протестующим «нет»? Догадываются ли супруги, что я могу слышать их в эти самые интимные мгновения? Даже если Мина считает, что я сплю, Кроули, направляясь на свидание, должен был заметить свет под моей дверью. Разве это не остановило бы большинство мужчин? Пусть бы он хоть прикрывал ей рот рукой, чтобы она так не кричала. Или он решил, что я просто заснул, забыв потушить свет, как это случилось в первую ночь моего пребывания в их доме?

Протесты — теперь я был почти уверен, что это Кроули, — все учащались, приближаясь к развязке. Я закрыл глаза и еще теснее прижался к стене. Но тут одним неловким движением я сбил висевшую на стене картину. Она с грохотом соскользнула вниз и с треском упала где-то за изголовьем. Я замер, боясь пошевелиться и хотя бы малейшим звуком выдать еще раз, что я подслушивал. Отголоски торопливых любовных усилий, долетавшие из комнаты Мины, внезапно стихли. Кто-то шепотом пробормотал что-то неразборчивое. Пружины заскрипели, словно кто-то поднялся с кровати. Я услышал звуки шагов по полу и представил, как Кроули подвязывает халат, сует ноги в кожаные тапки и собирается идти выяснять причину грохота. Потом они стали тихонько переговариваться. Мина остановила мужа на самом пороге (я вознес Господу свои молитвы) и звала вернуться в постель (о, ради Бога!). Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он уступил ей. Я наконец смог спокойно вздохнуть.

Я юркнул под одеяло и дал себе клятву никогда впредь не подслушивать любовников. Волнение мое отступило, будто отлив, веки отяжелели, и вскоре сон, ускользавший от меня всю ночь, потянул меня, словно убегающая волна в свои глубины, где в призрачных водах плавал как стебель водоросли один-единственный вопрос.

Кто такой Уолтер?

— Самозванец, — заявил Маклафлин, когда я задал ему этот вопрос на следующий день, позвонив от аптекаря. — Тут и особой хитрости не надо: обвести членов комитета вокруг пальца ничего не стоит, ведь никто из них никогда в глаза не видел живого Уолтера.

— Я так и думал, что вы это скажете, и поинтересовался у Кроули, уверен ли он, что нынешний Уолтер ничем не отличается от того, которого он знал до войны.

— И?

— Он ответил «да» — никаких сомнений.

Маклафлин хмыкнул.

— И что, вы готовы ему поверить?

— Полагаю, он говорит правду.

— Что именно вас в этом убедило?

— Да все… — промямлил я, пытаясь разобраться в своих чувствах. — Его поведение и то, как он реагирует на Уолтера. И как смотрит на жену…

Я понял, что не могу ничего толком объяснить, и умолк.

— Простите, это трудно выразить словами.

— Что ж, постарайтесь, — сказал Маклафлин, — а до тех пор советую вам считать Кроули своим главным подозреваемым. Он наиболее вероятный сообщник.

Неужели мое мнение для него ничего не значит?

— При всем моем уважении к вам, профессор, я в это не верю.

— Не спорьте, Финч. Итак, когда следующий сеанс?

— Завтра. Мина попросила один день передышки.

На том конце провода повисло молчание.

— Так, значит, она уже «Мина»?

— Я хотел сказать «миссис Кроули».

Кровь бросилась мне в лицо, я испытывал смешанное чувство смущения и досады: как мало все-таки он доверяет мне! Возможно, Флинн прав — и точно лишь «рупор».

Маклафлин предпочел не делать из мухи слона и перевел разговор на более важные предметы:

— А комитет тоже решил отдохнуть?

— Нет. Мы встречаемся за ужином, чтобы составить список вопросов для Уолтера.

Маклафлин раздраженно хмыкнул:

— Нашли себе дело! Но раз уж вы так решили, поинтересуйтесь заодно, что он думает о весенней моде.

Сарказм явно не был сильной чертой профессора.

— Может быть, вы подскажете, что еще нам следует обсудить?

— Подскажу: как следить за миссис Кроули.

— А что бы вы посоветовали?

— Для начала постарайтесь получше закрепить ее ноги, — проворчал Маклафлин. — И потребуйте, чтобы муж был исключен из круга.

Я прикусил язык и пообещал сделать все, как он велит.

После разговора я присел в кабине, чтобы немного выпустить пар, но ожидавший снаружи господин принялся стучать в стекло.

Я вышел из телефонной будки и встал в очередь к кассе. Мне пришлось подождать, пока аптекарь продаст бутылку осветлителя для волос молоденькой девушке и пару марок по два цента раздраженной гувернантке. Тем временем я наблюдал, как юные подопечные гувернантки, две маленькие сестрички, затеяли ссору из-за игрушки — сделанного из носка щенка с пуговицами вместо глаз. Та, что потемнее, в конце концов завладела игрушкой и, натянув ее на крошечную ладошку, стала изображать кукольный театр.

Гувернантка подхватила девочек и удалилась. Подошла моя очередь, но я так задумался, что аптекарю пришлось дважды поздороваться со мной, прежде чем я сообразил, что он обращается ко мне.

— Еще раз доброе утро, профессор.

Он обращался ко мне так с тех пор, как узнал, что я приехал из Гарварда, мне пришлось в этом признаться, когда он заподозрил меня в нелегальных махинациях.

— Сегодня только телефонный звонок? — спросил он и, когда я рассеянно кивнул, живо подсчитал на обороте старого рецепта, сколько мне следует заплатить. Это был забавный человечек, лысый и розовый, словно младенец, которого только что вынули из ванной и хорошенько растерли полотенцем, но младенец с печеночными пятнами. В глубокой задумчивости я заплатил за разговор, попрощался и уже собирался выйти на улицу, как вдруг мысль, подсказанная близняшками и их самодельным щенком, полностью прояснилась в моем мозгу.

— Могу я попросить вас о помощи?

Старичок насторожился и обвел взглядом помещение, словно хотел убедиться, что мы одни.

Потом перегнулся через прилавок и прошептал:

— Может, я и помог бы, но я продаю только по полпинты, так что, если вам нужен галлон, ищите в другом месте.

И тут же извлек откуда-то из-под оцинкованного прилавка бутыль без этикетки с «шипучкой» местного разлива, знаменитой изрядным содержанием спирта.

— Не хочу отвечать, если какой молодец вроде вас заболеет.

— Но я совсем не о том хотел вас просить!

— Нет? — Он заморгал на меня из-за очков без оправы.

— Я ищу чревовещателя.

— Ах, вот что! — только и сказал он, словно моя просьба ничем не отличалась от прочих, с какими обращались к нему его клиенты. Он наверняка знает город лучше, чем кто-либо еще, подумал я, как-никак ему уже под семьдесят, и он, верно, помнит даже войну Севера и Юга.

— Чревовещатель… чревовещатель… — Старик провел языком по уцелевшим зубам, словно содержавшиеся в них минералы могли помочь ему подстегнуть память. — Был один, жил на берегу, на Стальном Пирсе, вроде был ничего.

— А поближе никого нет?

— Поближе… — Аптекарь насупился и прищелкнул пальцами. — Собственно говоря, был один на Пятой Северной, называл себя «профессор Вокс».

Я взял огрызок карандаша и записал все подробно на том самом рецепте, где он подсчитывал плату за телефон.

— Это прямо за углом, — продолжал он, радуясь, что вспомнил. — Рядом с одной из этих еврейских молелен. Вы его дом не пропустите — там все стены афишами оклеены.

— Я знал, что обратился к дельному человеку! — поблагодарил я, свернул записку с адресом и сунул ее в карман. Я пожал старику руку, она была мягкой, как старая балетная туфля. Уже в дверях я снова обернулся: — А, кстати, сколько вы просите за ту бутылку?

Район, куда направил меня аптекарь, был всего в нескольких кварталах, но мне показалось, что я очутился на другом краю света, так непохож он был на окрестности площади Риттенхаус. Два района различались так же, как две реки, с которыми они соседствовали: на западе протекала Шуйкил, на соединенных каменными мостами берегах которой красовались хорошенькие лодочные домики, а рано по утрам здесь появлялись гребцы, словно заплывшие с Темзы; на востоке же была Делавэр, темная и глубокая промышленная река, вдоль которой теснились верфи, доки и таможни, а чуть поодаль расположились многочисленные пивоварни, кружевные мастерские, железнодорожные тупики. В этих местах и в помине не было тенистых деревьев, которые росли вдоль Пятой улицы и Сприг-Гарден; я заметил здесь лишь редкие сухие ясени да заросшие сорняками пустыри. Не было тут и ярких красок, казалось, в этих условиях выжить мог лишь тусклый цвет красного кирпича, хотя не исключено, что разноцветье не приветствовалось в этих краях. Я чувствовал себя здесь чужаком. Одиноко шагал я по одноцветным улицам мимо покосившихся доходных домов и неприветливых городских коттеджей на три семьи. На улицах почти не было людей, а те, кого я встретил — старухи, с головы до пят одетые во все черное, да ватага сорванцов, гнавшихся за бездомной собакой, — смотрели на меня подозрительно.

Слава Богу, старый аптекарь не обманул, сказав, что я обязательно замечу дом чревовещателя. Я нашел его под номером 700 в северном конце Пятой улицы, где он соседствовал с «еврейской молельной», которая на поверку оказалась греческой ортодоксальной церковью. Дом этот ничем не отличался от прочих: трехэтажное здание из тускло-коричневого кирпича, с окнами без ставен и видавшим виды полотняным навесом. И все же он выделялся среди соседей: каждый дюйм кирпичной стены был оклеен афишами и рукописными объявлениями, самое зазывное из которых звучало так:

ПРОФЕССОР САМУЭЛЬ Л. ВОКС ЗНАМЕНИТЫЙ ЧРЕВОВЕЩАТЕЛЬ

А ниже мельче сообщалось:

Мне бросились в глаза плакаты с аляповатыми утятами, говорящими «Кряк!», поросятами, кричащими «Хрю!», и хозяевами, глядящими на питомцев с удивлением. Здесь же красовался выцветший портрет самого профессора в галстуке-бабочке и цилиндре, он был нарисован прямо на стене, а сверху надпись:

Единственное, чего я не смог найти, — это часов работы профессора.

Мне пришлось несколько минут стучать в дверь, поскольку на месте звонка имелось лишь ноздреподобное отверстие, из которого торчали провода, — но безрезультатно. Я было решил, что пропустил объявление, которое, должно быть, предупреждало, что прием ведется «Только по предварительной договоренности», и уже собрался отказаться от моей затеи, как дверь вдруг распахнулась и на пороге, моргая от яркого света, показался пожилой привратник-итальянец. Он помрачнел, когда я сообщил ему, что пришел проконсультироваться с Самуэлем Воксом по профессиональным проблемам, но, поразмыслив немного, все же впустил меня в дом.

Когда я вошел, в нос мне ударил запах, присущий всем театрам: запах грима и разрушающегося таланта. Судя по всему, посетители редко захаживали сюда в это время, привратник был явно смущен тем, что его застали со шваброй в руках. Это был приземистый пузатый человечек с коротенькими ручками, он ходил вразвалочку, словно ноги его были по-разному приделаны к туловищу. Слуга принял у меня пальто и провел по темному пыльному коридору в комнату, напоминавшую гостиную в борделе: персидские ковры, бумажные фонарики и бархатные обои. В одном углу стоял застекленный шкаф, где были выставлены предназначавшиеся для продажи брошюры и руководства с заголовками вроде «Как овладеть методом Вокса за один месяц» или «Принципы выработки чревовещательного голоса». Здесь же была жестяная коробка, куда, судя по всему, складывали деньги, полученные со зрителей, посещающих представления, которые, по всей видимости, происходили по другую сторону занавешенной двери.

Из-за занавески послышался голос, донесшийся словно с другого конца дома:

— Кто это, Альберт?

— Это молодой человек, профессор, — отвечал слуга.

— Скажите, что мы больше не даем дневных сеансов, — отвечал Вокс, а потом занялся чем-то вроде вокальных упражнений: — До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до.

Альберт повернулся ко мне и развел руками.

— Вы ведь слышали, что он сказал?

— Если бы я мог только… — попытался я объяснить слуге, но потом решил не тратить время на посредника и крикнул Воксу через занавеску: — Не могли бы вы уделить мне всего несколько минут, профессор? Я пришел по очень важному делу.

Откуда-то из глубины дома донеслось ворчание. Альберт коснулся моей руки и вполголоса сказал:

— Сейчас неподходящее время для разговоров, понимаете? Слышите, он готовит голос к выступлению. Приходите в другой раз.

— Я не задержу его надолго, — настаивал я, — и обещаю, что большую часть времени буду говорить сам.

— Ушел он наконец, Альберт? — прокричал Вокс.

— Presto, presto! — отвечал слуга своему хозяину, а потом схватил меня за руку и повлек к входной двери, но, неожиданно для него и для меня самого, я высвободился и ринулся назад по темному коридору.

— Я лишь хотел задать вам пару вопросов, — предупредил я Вокса о своем возвращении, завидев желтоватый свет, просачивавшийся из комнаты в конце коридора. Ворчание внезапно прекратилось. Когда я достиг конца коридора и свернул за угол, то вдруг обнаружил… пустую гардеробную.

— Возвращайтесь назад, мой мальчик, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел Альберта, тот робко смотрел на меня, стоя в дверях. Альберт пожал плечами и проговорил голосом Вокса:

— В последнее время у меня туговато со слугами.

Я открыл рот от удивления. Когда ко мне вернулся дар речи, я пробормотал:

— Что ж, полагаю, вы только что ответили на мой первый вопрос.

— Какой же?

— Можно ли посылать голос откуда-то со стороны.

Вокс хмыкнул.

— Строго говоря — нет, все это лишь иллюзия, обман слуха. — Он протиснулся мимо меня в узкий коридор и жестом велел мне следовать за ним. — Пойдемте, нам будет удобнее разговаривать на кухне.

Вокс провел меня назад к крошечной кухоньке, где пахло старым линолеумом и витал дух прошлых ужинов, причем не очень изысканных, скорее всего, это были богатые крахмалом питательные блюда, подобные тем, какими питался и я сам. Он пригласил меня сесть, а сам поставил чайник на плиту и полез за чашками и блюдцами. Тем временем из-за холодильника доносилось то «А вон там!», то «Выпустите нас!». Но теперь я внимательно следил за Воксом и, хотя движения были еле заметными, отмечал легкое дрожание адамова яблока, сопровождавшее каждый звук.

Пока мы ждали чайник, Вокс посвятил меня в суть того, что публика называет «чревовещанием».

— Хотя я предпочитаю использовать термин «вентрология», — заметил Вокс, снимая с огня свистящий чайник.

Хозяин налил кипяток в две чашки, бросил в них чайные пакетики — те уже были один раз использованы, но он, видимо, считал, что жизнь их еще не закончилась, — и плеснул какого-то ликера с запахом лакрицы из бутылки без этикетки.

— Первым профессионалом в нынешнем понимании был Луис Брабант, служивший при дворе короля Франциска Первого. В те времена считали, что духи умерших селятся в желудках пророков и предсказателей, — отсюда и слово «чревовещание», то есть тот, кто говорит желудком. Сегодня их можно назвать…

— Медиумами.

Вокс кивнул.

— У Рабле в «Гаргантюа и Пантагрюэле» есть замечательная сцена, где действуют два чревовещателя — Энгастримит и Гастролатерс…

Он продолжал свой рассказ, но я перестал его слушать, меня увлекала его мысль о возможном пересечении чревовещания и спиритизма. Могла ли Мина говорить голосом своего брата Уолтера?

Когда Вокс завершил свои рассуждения, я спросил его:

— А можно ли овладеть искусством чревовещания за несколько месяцев?

Я подсчитал, что на подобные занятия у Мины был лишь короткий промежуток времени — с момента, когда у Кроули возник интерес к спиритизму, до появления Уолтера.

— Овладеть? Невозможно! Годы уходят только на то, чтобы, не шевеля губами, научиться произносить простейшие фрикативные звуки.

— Ах, вот как!

Именно такого ответа я и ждал. Я чувствовал, что мне не следует более злоупотреблять гостеприимством, пора поблагодарить хозяина и откланяться с тем, чтобы на досуге обдумать то, что я услышал. Я знал за собой одно свойство — бес противоречия, подобный тому, что описан в рассказе Эдгара По, дразнил меня и подталкивал порой к странным поступкам, заставляя прыгать с мостов или смеяться на похоронах. Я уже собирался встать, но вопрос так и вертелся у меня на языке.

— Просто ради примера, — услышал я свой собственный голос, — предположим, этому человеку нет надобности скрывать движение губ. Она действует в темноте и может шевелить губами сколько угодно. Ей достаточно убедительно подражать голосу мужчины и создавать иллюзию, что это он говорит из разных концов комнаты.

Вокс выслушал меня с серьезным лицом, словно я описывал какое-то преступление.

— В подобных обстоятельствах, — продолжал я, — вы по-прежнему будете настаивать, что это невозможно?

Вокс насупил брови, обдумывая мой вопрос. После некоторого колебания он спросил:

— А каковы размеры той комнаты?

— Примерно как эта. Может быть, чуть больше.

— Сто семьдесят квадратных футов, не меньше, — подсчитал Вокс. — А стены там какие?

— Штукатурка, оклеенная обоями.

— А потолок?

Я задрал голову и посмотрел на потолок кухни: мертвые мухи в матовом плафоне лампы, пятно от протечки, по форме напоминающее очертание Японии, — я попытался вспомнить потолок детской.

— Деревянный, я полагаю.

Но это было лишь предположение. Я никогда не обращал внимания на потолки, как, впрочем, и на небо или цвет глаз прохожих, разве что в исключительных случаях.

— А известно ли вам, из какого он дерева?

— Увы, нет.

Вокс усмехался, добавляя дополнительные условия в свои расчеты акустики детской.

— Это будет непросто, — вздохнул он; я замер, предчувствуя продолжение ответа, — но не невозможно.

— Насколько сложно?

— Работать в темноте сложнее, чем кажется. В нашем деле слишком многое зависит от театральных эффектов. Можно, например, склонить на бок голову и сделать вид, что прислушиваешься к «удаленному» голосу. В темноте, само собой, это невозможно, а посему ваш успех целиком зависит от ваших вокальных талантов.

Мне показалось, что я услышал нотки ревности в голосе Вокса: восхищение одного канатоходца другим, работающим без страховки.

— В случае если, как вы сказали, женщина пытается имитировать голос мужчины, ее задача еще более усложняется.

— Почему?

— Потому что мужские голоса тяжелее всего имитировать, этому учатся в самую последнюю очередь, — объяснил Вокс. — Молодые люди, которые приходят ко мне, начинают с овладения высокими голосами — тонкими звуками, производимыми ртом и носом. Овладев этими первыми звуками, они готовы попробовать создать первые «сложные» голоса — мальчика, девочки или старухи. Постепенно они учатся дисциплине, учатся правильно дышать, совершенствуют свое «пчелиное гудение» — это основа «удаленных голосов», которые являются мерилом истинного искусства звуковой иллюзии.

— Да, нелегкая школа.

— На это уходят годы, иногда — вся жизнь, — сообщил Вокс и добавил: — Но в каждом искусстве есть свои вундеркинды. Это несправедливо, однако таков Божий промысел. По-видимому, в вашем случае мы имеем дело с талантом от Бога.

Вокс посмотрел на меня водянисто-голубыми глазами, печальными и странными, и робко спросил:

— Вы говорите, что знаете такого человека?

— Нет, — ответил я рассудительно. — Полагаю, что нет.

Я допил чай, который почти совсем остыл, и встал из-за стола. Вокс торопливо показал мне остальные комнаты: гостиную, превращенную в Музей Голоса, и общую комнату, служившую аудиторией на двадцать человек. В благодарность за его труды я пожертвовал несколько долларов как взнос от «Сайентифик американ». Это весьма ободрило профессора, так что он даже возродил старину Альберта, слугу-итальянца, и тот проводил меня до дверей. Направляясь к выходу, мы прошли через Музей Голоса, где мой взгляд привлекла старинная книга в пыльной витрине. Это оказалось первое издание книги Чарлза Брокдена Брауна «Виланд, или Перевоплощение», выпущенное в 1798 году Т. и Д. Свордсами в Нью-Йорке.

Я спросил у Вокса, что это за книга, и он объяснил, что это ранний готический роман о злодее-чревовещателе, который использовал свое умение для уничтожения семьи, жившей в маленьком городке в Пенсильвании…

У меня похолодело внутри.

Я вернулся в дом номер 2013 на Спрюс-стрит и застал всех домочадцев суетящимися вокруг новенькой рождественской елки, которую устанавливали в гостиной; не было только Артура Кроули, должно быть, по локти увязшего в репродуктивных органах какой-нибудь пациентки.

— Немного правее, — распоряжалась Мина, полулежа на кушетке в светло-желтом платье. Миссис Грайс с совком и щеткой стояла подле нее и неодобрительно кудахтала, а Пайк и Фредди закрепляли дрожащее дерево, осыпая иголками начищенный пол. Словно пара комиков, они вальсировали вместе с деревом по комнате, разыгрывая комедию, достойную Бастера Китона: верзила Фредди сжимал елку в своих медвежьих объятиях, тогда как коротышка филиппинец, полностью скрытый ветвями, ругался на своем наречии.

Я снял перчатки и бросился им на подмогу.

— Осторожнее, — предупредил Фредди, сквозь стиснутые зубы, — не испачкайтесь смолой.

— Постараюсь.

Я протянул руки сквозь ветви и ухватился за ствол. Лицо Фредди прояснилось, когда он почувствовал, что я принял на себя часть тяжести дерева. Ворча в ответ на нерешительное руководство Мины («А может, лучше повернуть ее лысой стороной к стене?»), мы с грехом пополам, но ко всеобщему удовольствию наконец установили дерево.

— Браво! — захлопала в ладоши Мина, словно девочка. Она встала, чтобы помочь мне отряхнуть свитер от елочных иголок. Потом попыталась извлечь иголки, запутавшиеся у меня в волосах, но я отвел ее руку.

— Я сам.

— Пожалуйста, ворчун.

Мы стояли чуть поодаль друг от друга, пока миссис Грайс подметала иголки, Пайк открывал коробки с елочными украшениями, а Фредди, вскарабкавшись на лестницу, оттирал зеленые штрихи, которые оставила на потолке макушка елки. Крадучись проскользнула на разведку сиамская кошка, а за ней следом примчался и бостонский терьер.

— Какая прекрасная елка! — восхищалась Мина. Настроение ее поднялось, хотя она все еще была бледна, а голос оставался хриплым. Она взяла меня под руку. — Я боялась, что вы опоздаете и не успеете помочь нам наряжать ее.

— Кажется, у вас даже больше помощников, чем нужно, — заметил я и высвободил руку. — Прошу меня извинить, но мне необходимо кое-что сейчас прочитать.

И я удалился.

Через двадцать минут Мина отыскала меня в библиотеке.

— Мартин? — позвала она нерешительно, остановившись в дверях.

Я с громким треском захлопнул книгу. Мина вздрогнула.

— Да?

— Что-то случилось?

— Конечно, нет, — отвечал я раздраженно. — Почему что-то должно было случиться?

— Я не знаю… вы чем-то расстроены. — Она подошла ближе и присела на подлокотник моррисоновского кресла напротив меня. — Вы ведь сказали бы мне, если бы что-то было не так, верно, Мартин?

— Вряд ли.

— Но почему?

— Не в моих правилах злоупотреблять гостеприимством.

Ее реакция на эти слова была как раз такой, какую я и ожидал.

— Но мы же друзья.

— Разве? — переспросил я, словно это никогда прежде не приходило мне в голову. Я испытывал почти сексуальное возбуждение, видя, что мои слова ранят ее. Стыдно признаться, но я по-прежнему был во власти ее чар. — Что ж, это все меняет, верно? Друзья… — Я произнес это слово так, словно оно было иностранным и я впервые пробовал, как оно звучит, когда я произношу его своим американским языком. На вкус оно было как пепел: я вел себя жестоко, и, когда на глазах Мины заблестели слезы, я утратил всякий интерес к этой игре.

— Что случилось, Мартин? — спросила она, губы ее дрожали. — Пожалуйста, объясните мне, чем я вас так обидела.

— Ничем, — отвечал я, стыдясь самого себя и желая только остаться в одиночестве. — Просто я сегодня встал не с той ноги. Если бы вы знали меня лучше, то вам было бы известно, что такое со мной частенько случается. Без всякой причины.

— Правда? — спросила Мина, желая поверить моим словам, и, когда я кивнул, она содрогнулась, облегченно всхлипнула и, стараясь улыбнуться, обвила руками мою шею. Я почувствовал ее слезы у меня на воротнике и ощутил ее жаркое дыхание, когда она заговорила, уткнувшись в мою рубашку. — Поклянитесь мне, что это все, дорогой… что вы сказали бы мне, если бы что-то было не так.

— Почему вам так важно, что я думаю?

— Я… — начала она, потом слегка отстранилась, отвернулась к огню и тихо произнесла: — Я так одинока, Мартин. Я знаю, что это глупо звучит, ведь дом полон людей, и все же это так.

— А как же доктор Кроули?

Мои слова заставили ее улыбнуться, словно я напомнил ей о старом друге.

— Бедный Артур! — произнесла она с чувством. Это имя, произнесенное вслух, словно согрело ее изнутри и вернуло румянец щекам. — Мне кажется, мой муж иногда считает меня ужасно скучной.

— Не могу себе этого представить.

Если Мина и слышала меня, то не подала виду. Она смотрела на огонь и мыслями по-прежнему была рядом со своим замечательным мужем.

— У Артура всегда по дюжине книг на ночном столике, — сказал она, и я невольно почувствовал укол ревности при упоминании его спальни. — Книги обо всем на свете: поэзия, экономика, история, политика…

— Оккультизм?

Она бросила на меня настороженный взгляд.

— Метафизика.

— Что ж, — заметил я, — по крайней мере, в этом ваши интересы сходятся.

Мина кивнула:

— Теперь вы понимаете, почему возвращение моего брата было подарком судьбы. Уолтер очень сблизил нас с Артуром. Как ни иронично это звучит.

— Почему иронично?

— Уолтер был решительно против нашего брака.

— Из-за разницы в возрасте?

— И из-за того, как мы познакомились… — Мина умолкла, опасаясь, что сказала слишком много.

Прежде чем она успела передумать, я наклонился вперед и спросил:

— Так как же вы познакомились?

— Я была пациенткой Артура в больнице Джефферсона.

— Ах, вот как!

Она кивнула.

— Я провела в больнице много недель, и мы стали друзьями. Мой брат, по-видимому, считал это ужасно неэтичным со стороны Артура — позволить дружбе перерасти в нечто большее. — Она улыбнулась, словно вспомнила какую-то семейную шутку. — Это забавно, поскольку Уолтер последний человек, который имеет право критиковать чужое поведение. — Несмотря на улыбку, в голосе ее послышалось напряжение, которое говорило о многом. — Думаю, Уолтер просто разыгрывал чересчур заботливого брата.

— И до сих пор продолжает это делать, судя по тому, что мы слышали.

Она нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного.

Но Мина не отступала.

— Что-то произошло вчера вечером между Артуром и Уолтером, верно? — спросила она. — Еще одна ссора?

— Вы хотите сказать, что в самом деле не помните?

— Нет.

Я внимательно посмотрел на нее, желая убедиться, что она не лукавит. Но Мина казалась совершенно искренней в своем неведении. Я чувствовал, как во мне закипает гнев, но полное отсутствие коварства в Мине делало его беспомощным: букашка и без того лежала на спине и махала лапками. В конце концов мне пришлось пересказать ей вчерашний сеанс, не утаивая деталей — нападение Уолтера на Флинна, его намеки, обращенные ко мне, гадости, которые он наговорил шурину. Мина молча выслушала все это, руки ее лежали на коленях, а румянец постепенно исчезал с бледного лица. Когда я закончил, она поблагодарила меня за мою откровенность.

— Мне жаль огорчать вас, — сказал я, — но я подумал, что вы должны знать об этом.

— Нет, не извиняйтесь, — рассеянно сказала Мина, взяла мою руку и пожала в знак ободрения. — В этом доме слишком много людей стремится защитить меня от всего на свете. — Она наклонилась, чтобы наградить меня сестринским поцелуем и тем самым подтвердить наш уговор. Я почувствовал, как учащается мой пульс, и инстинктивно подался вперед, желая продлить поцелуй.

Мина рассмеялась, словно я развеселил ее забавной выходкой, а затем, поднявшись, поспешила вниз проверить, как наряжают елку.