Харя

Получилось так, что я в азарте вырвался вперед, оторвался от основных сил со своими шестью танками. Японцев впереди не было, местность оказалась сложная, пересеченная, и полк продвигался не всей массой, а словно бы разбившись на отдельные группы. Кто-то попал на сложный ландшафт и двигался крайне медленно, кому-то повезло больше, как мне: угодили на относительно ровное место, прибавили ходу, а там и вышли на равнину. На картах она значилась: равнина с кучей невысоких сопок, а за сопками, километрах в десяти, должна быть река.

Штаб такой вариант предусматривал, учитывая местность. Поэтому заранее был отдан приказ: если кто-то вырвется вперед, с наступлением темноты прекратить движение и при отсутствии противника оставаться на месте до рассвета. Ну, а в случае встречи с противником действовать по обстановке, в зависимости от его численности и вооружения. С рассветом продолжать движение, остановиться у реки.

Вот такие приказы толковому офицеру, я вам сразу скажу, нравятся. Нет каких-то конкретных указаний, за невыполнение которых можно получить чувствительный втык. Слишком многое предоставлено твоей собственной инициативе, и не будет строгого спроса, и никто не скажет, что ты поступил неправильно. Заранее известно, что начальственный гнев над тобой не висит.

Я остановил танки у самых предгорий, не выходя на равнину. Возле того распадка, откуда мы вышли, так, чтобы при необходимости по нему же и отступить. Петлять меж этими сопками в сумерках как-то не хотелось: очень уж удобное место для засады. Втянешься меж сопок – и как начнут тебя гвоздить с двух сторон со всем усердием… Если уж японец принял бой, кусаться будет серьезно.

Еще до темноты мы с ротным успели примериться к местности впереди. Справа и слева сопки не то чтобы понатыканы густо, как патроны в обойме, – но двигаться пришлось бы не в самых хороших условиях, по склонам, с изрядным креном. А вот прямо перед нами, видно и невооруженным глазом, и в бинокль, сопочки друг от друга отстоят далеко, и продвигаться по ровному можно чуть ли не до самой реки. Карта подтверждает. Так что командиры танков получили четкие указания касательно завтрашнего маршрута. Конечно, если только нам завтра не попадутся превосходящие силы противника.

Разведку я по темноте посылать не стал. Во-первых, мои ребята, хоть и обстрелянные, но все же не разведчики, даже если предположить, что им вдруг посчастливится взять пленного – пусть даже генерала, – допросить мы его не сможем, поскольку японского у нас никто не знает. Во-вторых, людей у меня мало, а равнина обширная, многие сопки поросли лесом. Все до одной их не обшаришь, и пытаться нечего. Если там нет линии обороны, нет окопов, если японцы просто-напросто засели на сопках и сидят, притаившись, наши их могут и не найти. Какая уж тут разведка…

Выставил я часовых, а остальным велел спать. Самому как-то не спалось: хотя начальственный гнев, как уже говорилось, над головой не висит, но в сложившихся условиях ответственность за людей и технику лежит исключительно на мне. Японец – та еще сволочь, может и бесшумно, змеей, подползти с ножиком в зубах, и под танк броситься в обнимку с миной. Кое-чего мы уже насмотрелись… Расстрелял патроны – и белый платок на штык. Подбегают к нему – а он гранату под ноги… Серьезный народ, и хорошие солдаты.

Прохаживался я возле головного танка, своего. Люки открыты, слышно, как кто-то внутри задает храпака. Тишина, прохлада, звезды высыпали, на равнине ни огонька, ни звука, ни движения.

И вот тут оно объявилось. Только что ничего не было – и вдруг там, впереди, меж сопками, над тем самым местом, куда мы собирались двинуться утром, повисло нечто такое… Оскаленная харя совершенно исполинских размеров – не знаю, как это объяснить, но почему-то сразу определялось, что она именно что висит меж сопками, на некоторой высоте.

Не человеческая харя и не звериная. Что-то вроде жутких монгольских масок, которые я гораздо позже видел в кино, красная, вся какая-то складчатая, на лбу два черных рога, уши острые, пасть разинута, в пасти кривые редкие клыки, белые, как сахар. Нос крючком, ноздри такой формы, какой у человека не бывает, вверх выворочены.

И эта харя – живая. С мимикой. Поводит глазами – пронзительно желтые, зрачок не круглый, как у человека, и не вертикальный, как у кошки, а словно бы ромбом с очень закругленными углами. И кажется порой, что смотрим мы друг другу в глаза. Пасть то закроется, то приоткроется, выскакивает язык – длиннющий, ярко-алый, выписывает кренделя.

В первый момент у меня ноги в землю вросли. Стою, пытаюсь сообразить, что это за чудо. Привиделось? Нет, отвернулся, помотал головой, проморгался, даже глаза протер, а когда посмотрел вновь – никуда она не делась, висит меж сопками, легонько гримасничает, щерится. Жуткое зрелище. Грандиозное.

Подозвал я часового, показал прямо на нее:

– Видишь там что-нибудь?

– Да ничего там нет, товарищ майор, – говорит Митрохин. – Ни малейшего шевеления. А что такое?

– Да так, показалось что-то, – сказал я. – Вроде бы перебегал кто… Посматривай.

Он вернулся на пост, а я стою, смотрю на эту диковинную харю – нет, никуда она не делась, висит, чуточку гримасничая, виртуозя языком… И я ее вижу, а Митрохин – нет. Нет у меня отчего-то ни удивления, ни тем более испуга, рассуждаю трезво: а не сошел ли я вдруг с ума?

Отвернулся – танки стоят. Повернулся – висит харя, яркая, разноцветная. Как-то странно я умом тронулся – не считая этой поганой рожи, все остальное в точности, как прежде…

Тут подходит ротный. Спрашиваю:

– Что не спишь?

– Да как-то на душе тяжело, – отвечает он. – Давит…

Вот это мне крайне не понравилось. Случалось несколько раз сталкиваться. То «давит» человека, то дурное у него предчувствие – и кончается это всегда плохо, когда для него самого, когда, что печальнее, еще и для других – ну, скажем, отдал неправильную команду, вообще лопухнулся. Некоторые в это не особенно верят, но у меня были случаи…

Отошел я за головной танк. Рожа как висела, так и висит, только теперь ее ствол танкового орудия перекрывает частично. Я не большой спец по галлюцинациям, откуда мне, но вроде бы не должно так быть. Галлюцинация – это то, что у тебя в голове…

Короче говоря, до утра я кое-как дотерпел – ложился подремать, иногда таращился на рожу – а она висела себе как ни в чем не бывало, порой гримасничала.

К рассвету удалось установить радиосвязь с нашим авангардом, который шел за мной, оказалось, где-то в километре. Приказ мне подтвердили прежний. И отдал я команду: на удобную ложбину наплевать, двум взводам обиходить ее по сторонам, по самым что есть неудобьям.

И вот тут оно началось! Слева, на вершине сопки, замаячили фигуры, несутся, как на спартакиаде, волокут что-то. Артиллерийский выстрел в нашу сторону – но далеко левее легло. Ну, тут уж и мы по ним дали от души. А минут через пятнадцать выкатился на полной скорости наш авангард, поддержал огнем и маневром.

Мы их расчесали. Было их там около роты, с четырьмя пушками и минерами-смертниками. Позицию они себе выбрали отличную: стоило нам втянуться в ложбинку меж сопками, получили бы по полной. Ну, а так им пришлось срочно перегруппироваться: менять позиции расчетам, переигрывать все. В такой ситуации особенно и не напобеждаешься малыми силами, если нет внезапности.

Что это была за рожа, почему она там оказалась, я и думать не хочу. Не мое это – и точка. Дурная мистика. Вот только сдается мне, к японцам эта рожа относилась без всякой любви, совсем наоборот, иначе не выказала бы нам засаду…