Зверь в доме
Вы, Сан Саныч, по молодости лет тех времен не помните, а я их застал студентом. Поздний ребенок, знаете, но это к делу отношения не имеет. В общем, в «оттепель», в конце пятидесятых, как-то вдруг, внезапно стало можно писать обо всем, что раньше в диалектический материализм никак не вписывалось. Припечатывалось «мистикой» и прочими малоприятными ярлыками. Именно тогда стали всерьез посылать экспедиции на поиски снежного человека, появилась масса статей и книг о телепатии, о «летающих тарелочках», об Атлантиде и прочем… Ну, вы сами знаете.
Так вот. Было это где-то в конце пятьдесят девятого. Мы как раз получили новую квартиру на Васильевском, гораздо лучше старой, да и Васькин остров – это вам не Охта. Было застолье, конечно, довольно скромное. Отец всегда пил мало, скорее пригубливал, но в тот раз изрядно расслабился. Получилось так, что сидели мы с ним вдвоем, и разговор, не помню уж, каким образом, перескочил на те самые, как бы выразиться, чудеса и явления. Я ими интересовался со всем пылом, газетные вырезки собирал в папки, бегал на лекции и диспуты, мать иногда ворчала, что выходит во вред учебе… Отец с некоторых пор тоже как бы заинтересовался. Иногда брал читать папку-другую, читал старательно (он все делал старательно), но никогда со мной прочитанного не обсуждал, вообще не давал понять, как он ко всему этому относится. А вот теперь, подвыпивши, взял и рассказал. Передаю, как помню.
…Летом двадцать второго засиделся я в Забайкалье, как старый дед за печкой. И пулю вынули, и все зажило, но эскулапы назад в строй категорически не пускали. Что-то им не нравилось в левом легком – то ли хрипы не те, то ли затемнения, то ли что-то еще. Солидные были врачи, военные хирурги с большим стажем, один даже участвовал в русско-турецкой войне. Так что военком к ним относился с большим уважением. И никаких моих заверений, что я себя чувствую полностью здоровым, слушать не желал. А самовольно сбежать в свою часть… Это не восемнадцатый год, не девятнадцатый, когда, случалось, из госпиталей сбегали и с не зажившими до конца ранами, и это преспокойно сходило с рук. В двадцать втором дисциплина в армии уже была потверже. И по военной, и по партийной линии попало бы нешуточно…
Сказали они мне так: два месяца, не меньше, жить на положении выздоравливающего. Климат здешний полезен для легких, окрепнете окончательно – и пожалуйте на службу. А военком (мужик был суровый и бесхитростный) пригрозил, если что, пришить дезертирство с «госпитального фронта».
Неделю я тихо бесился. Даже под большим секретом раздобыл бутыль самогона и употребил до дна, но не помогло – не особенный я любитель спиртного, голова наутро раскалывалась, выворачивало наизнанку, так что никакой пользы.
И вот тут-то, когда я уже отболел, находят меня начальник уездной ЧК с довольно ответственным партийным товарищем. И с ходу, без всяких китайских церемоний, предлагают эти два месяца поработать в ЧК. Очень уж подходящая кандидатура: по происхождению из учителей, то есть можно сказать, трудовой интеллигенции, почти окончил университет, кроме последнего курса, член партии с шестнадцатого года, в Красной Армии с восемнадцатого, кавалерийский командир, характеристики отличные… Начальник ЧК сказал честно: с кадрами у него обстоит ахово, да и кадры эти, как говорится, «гимназиев не кончали», кто-то еще справляется благодаря природной сметке, а есть такие, что… С врачами, меня заверили, есть договоренность. ЧК – это как-никак не армия, требования к здоровью не такие суровые. Одним словом, врачи согласны.
(Уже потом, когда с начальником мы чуточку познакомились, он, подмигивая, рассказал, что заверил эскулапов: «Да он у нас бумажки писать будет с утра до ночи, зашиваюсь без грамотного делопроизводства. Мужик был простой, из бывших железнодорожных слесарей, но весьма неглупый и хитрый, как сто чертей.)
Согласился я сразу. Одного опасался – как бы меня через два месяца не оставили там насовсем, мало ли что им в голову взбредет при острой нехватке квалифицированных кадров. Но оба меня заверили честным партийным словом, что такого не будет.
И события, можно сказать, понеслись. Конечно, за бумажки меня никто усаживать и не собирался. Получил коня, наган и браунинг, на несколько дней поступил «в науку» к опытному человеку – и с ходу мне определили самостоятельный фронт работ. Не такой уж обширный, сложный и пугающий. Старший группы по ликвидации банды Семена Бармина.
С одной стороны, поручение выглядело легким – в тех местах в двадцать втором банд гуляло немало, иные по сотне-две сабель. А у Бармина, по агентурным данным, никогда не было больше трех-четырех человек. А вот с другой…
Очень своеобразной фигурой был этот Бармин. Лет под пятьдесят, местный, бывший кулак высокого полета, тайгу и уезд знал как свои пять пальцев. Что интересно, никогда не пробовал прикрыться хотя бы намеком на «идейность». Практически все атаманы (даже те, кто был не более чем чистейшей воды бандитом) себя выставляли борцами за идею: так, конечно, гораздо приличнее выглядит… Бармин этого никогда и не пытался делать. Если уж называть вещи своими именами, к Советской власти он относился как-то равнодушно, что ли. Нет, конечно, ненавидел за то, что всего лишился, но никогда не вел систематического террора против ее представителей – не то что, скажем, есаул Скойбеда или Короватов. Бармин попросту грабил, все, что удастся, и всех, кого удастся: приисковые конторы, всевозможные кассы, нэпманов, пункты заготпушнины… Брал исключительно золото и пушнину, болтали, где-то в тайге у него был надежный тайник. Вообще, по тем же скудным агентурным данным, он собирался до холодов со всем «нажитым» уйти в Китай, благо было не так уж и далеко. Собственно говоря, как мне потом доверительно шепнули, абсолютно никакой политической подоплеки в действиях Бармина не усматривалось, еще в самом начале, два года назад, его бы следовало пустить по линии уголовного розыска, чтобы хоть немного разгрузить ЧК. Но нашелся один ретивый товарищ, захотел отличиться на «деле Бармина», настоял, что оно все же политическое, возглавил охоту – и получил пулю в спину где-то в тайге уже через пару месяцев. А дело осталось…
Но это все была присказка… Самое главное, Бармин был фантастически, невероятно, нечеловечески как-то даже везуч. Все ему удавалось, ни разу не схватил хламье вместо своей излюбленной добычи, всегда скрывался с добычей, уходил из всех засад – а их за два годa на него немало устраивали. Один раз за эти два года удалось взять одного из его подручных – собственно, не взять, а застрелить. Ловушки на него вроде бы устраивали надежнейшие – а он всякий раз то уходил, то не появлялся вовсе. Из-за малой численности банды агентуру туда внедрить было невозможно. Один раз, с год до меня, пробовали ему подставить надежнейшего и опытного товарища под видом матерого уголовника. Товарищ исчез бесследно, ни слуху, ни духу – а ведь больше года проработал в колчаковской контрразведке неразоблаченным, Боевое Красное имел…
Городишко был маленький, немногим краше деревни. И нравы деревенские: на одном конце чихнут, на другом тут же пожелают: «Будьте здоровы!» И очень скоро меня не один и не два человека посвятили в кое-какие местные реалии…
Оказывается, по всему уезду считали, что Бармин то ли связан с нечистой силой, то ли сам колдун и чуть ли не сам сатана. Именно этим его фантастическая везучесть в народе и объяснялась. И все бы ничего, но я однажды обнаружил, что эту точку зрения совершенно серьезно разделяет половина моей группы, аж три человека. Вот именно, верят всерьез.
Взбеленился я тогда страшно. И по причине молодости, и оттого, что был воинствующим материалистом: интеллигент в третьем поколении, студент-технолог, большевик… Не верил ни во что сверхъестественное, от колдунов до спиритизма. Ничего этого на свете быть не должно, и уж особенно смешно такое слушать в наш век развития науки и технического прогресса. Сгоряча попытался было провести среди своих мистиков разъяснительную работу, ссылался на научные данные, естествознание… А они смущенно отворачивались и бурчали: «Валерьяныч, ты человек городской, у вас там, за Хребтом, очень может быть, все и по-другому. А здесь глухомань, здесь всякое бывало и наверняка еще будет…» Требовал у них конкретные примеры – пожимали плечами, глаза отводили: «Так это ж все знают…»
И до того меня разозлило, что кинулся к Луганцеву, начальнику ЧК, заявить, что с такой публикой работать решительно отказываюсь. Луганцев послушал, покряхтел, сказал: «Валерьяныч, так мне ж других взять негде. Ребята-то хорошие, хваткие ребята, у каждого немало заслуг, да и идейно преданны. Иди уж, уживайся с ними как-то, дело надо сделать, а не споры разводить». Ну, и поплелся я… уживаться. Если отбросить дурацкую мистику, ребята и правда были неплохие, хваткие, с заслугами…
Разъяснительную работу я больше не пытался вести, предвидя, что окажется бесполезно. И месяц с лишним мы всемером гонялись за Барминым. Хотя слово «гонялись» следует, безусловно, заключить в кавычки. Однажды он ограбил двух «детальных» золотоискателей, которые шли сдавать намытое золото в контору. В другой раз перехватил не так уж далеко от города нэпмана, ехавшего за каким-то товаром, золотые червонцы отобрал, бумажки оставил, дал на прощанье по шее и исчез. Оба раза мы прилежно выезжали на место, беседовали с потерпевшими, писали бумаги и возвращались в ЧК, потому что ничего другого придумать были решительно не в состоянии. Да еще раза три выезжали по дальним деревушкам, где вроде бы видели Бармина. Безрезультатно.
А потом уже нам фантастически повезло. К нам пришел сторож кооперации, большой, между прочим, хитрован, и сказал, что один его знакомый мужичок из не такой уж далекой деревни хочет… сдать Бармина. Только опасается, чтобы не увидели его входящим в здание ЧК, мало ли что потом подумают… А потому сидит на складе у приятеля-сторожа.
Разумеется, мы туда рванули быстрее лани. Мужичок там и точно наличествовал и Бармина он собирался сдать со всем усердием. Мотив был стар как мир: шерше ля фам… Жила там одна красавица-молодушка, вдова-сопатка, и наш информатор (всего-то лет тридцати) пылал к ней нешуточными чувствами. Регулярно их высказывал и регулярно же был отвергаем. После чего принялся рассуждать логически, хотя слова такого, «логика», вообще не знал. Проще всего было объяснить такое поведение красотки наличием соперника. Одной с хозяйством нелегко, а претендент на руку и сердце был хозяином справным, да еще неплохо подрабатывал охотой. В деревенской жизни романтики мало, зато прозы жизни более чем достаточно. И Ромео из медвежьего угла подумал: а нет ли у него более удачливого соперника? И какое-то время тише воды ниже травы проводил, выражаясь чекистским языком, оперативно-следственные мероприятия.
Деревня небольшая, дворов в сорок, так что задача встала не столь уж трудная. Кандидата в удачливые соперники попросту не находилось. Будь он, наш доморощенный сыщик быстро узнал бы – в деревне такого не скроешь. Зато он попутно узнал нечто не менее любопытное: к Катьке кто-то ночами похаживает.
Ничего не было известно точно. Всего-навсего ходил смутный слушок, неизвестно кем пущенный. Наш герой, используя нешуточный охотничий опыт, установил за Катькиным домом самое натуральное наружное наблюдение. И на пятую ночь все-таки увидел, как из тайги (Катькин дом стоял от нее всего-то метрах в двухстах) вышел человек, вошел в дом, где и задержался всю ночь, покинув жилище лишь на рассвете.
И человек этот был Бармин, которого наш визитер прекрасно знал в лицо!
Осторожничал, конечно, туда и обратно шел сторожко, с маузером наголо – но был он, клялся и божился парень, один, никто с ним не приходил, не дожидался на опушке. Уж он-то, охотник не из последних, ошибиться никак не мог.
Как и все хорошие охотники, он был наделен нешуточным терпением. И потратил еще две недели, чтобы узнать все, что только удастся. Еще четырежды наблюдал Бармина, объявлявшегося из тайги всегда с одного и того же места. Всякий раз в среду и в пятницу, в среду и в пятницу. И решив, что больше ничего интересного не узнает (да и ни к чему, главное-то известно), без особых колебаний подался в город, в ЧК, справедливо рассудив, что уж там-то с его соперником разберутся охотно…
Время на дворе чуть перевалило за полдень пятницы!
Я не колебался ни секунды. Не было нужды особенно осторожничать – зайди речь о каком-нибудь другом атамане, серьезнее, можно опасаться, что этого «ревнивца» подослали, чтобы заманить нас в засаду и перещелкать, как цыплят. Но Бармин, я уже говорил, подобными штучками совершенно не баловал. Уж всемером-то мы его, баловня Фортуны…
Докладывать по начальству возможности не имелось: начальник мотался с отрядом ЧОНа где-то далеко от города, шел по следам Струкова. Да и вообще, в здании оставалась только охрана и делопроизводитель: время для нас стояло жаркое, все в разъездах. А право на самостоятельные решения у меня было…
Не особенно напрягая фантазию, мы замаскировались то ли под охотников, то ли под небольшую банду: надели обыкновенные картузы, у кого была кожанка – оставил в здании, оружие из кобур разложили по карманам, на плечо – винтовки. Вот такие вот семеро приехали к Грише-охотнику в гости, то ли поохотиться вместе, то ли, могут подумать, Гриша, оказывается, привечает какую-то бандочку. Даже если местное население склонялось ко второму варианту, наши планы это ничем не могло нарушить: деревня глухая, небольшая, осведомителей ЧК или угро тут нет, совершенно точно известно, милиционера тоже, а председатель сельсовета поступил, как все остальные: притворился, будто нас и не видит. Народец за последние пять лет пережил столько, что сидел тише воды ниже травы. Из сорока домов, кстати, чуть ли не половина спалена, а из народонаселения примерно треть кто на том свете, кто подался искать долю получше…
С темнотой, за часок до срока, потихонечку вышли. Ни одна собака на нас не брехала – попросту их не было, всех собак по какой-то своей придури перестрелял пару месяцев назад атаман Булыга, непонятно зачем нагрянувший в это захолустье.
Оказалось, наблюдательный пункт Гриша устроил отличный: на чердаке соседнего с Катькиным дома, стоявшего брошенным, – хозяин не выдержал сложности жизни, еще весной посадил семью на телегу и уехал в город, к какой-то родне. Прекрасно видна была тайга, пустое пространство меж опушкой и Катькиным жилищем, подворье…
Сидели мы там час с небольшим, а показалось – вечность. Но маялись не зря – появился в конце концов! Совершенно неожиданно возник на опушке, будто из-под земли выскочил, постоял чуть и пошел к дому: уверенной такой походкой, прямо-таки хозяйской, хотя видно – стерегся, маузер держал наготове, а свободную руку в кармане галифе. Была у него привычка таскать с собой пару гранат Миллза – это наподобие «лимонок».
Катька его во дворе не встречала – обходились, надо полагать, без лишней романтики. Он попросту вошел в дом, как к себе. Загорелась керосиновая лампа в горнице – отличная, пятилинейная. В ту пору и в тех местах керосин был страшным дефицитом, жили при лучине, но тут, и гадать нечего, Бармин расстарался. Неосторожно, кстати, поступил: за этот керосиновый свет Гриша в первую очередь и зацепился…
Никто, понятное дело, не мог знать, как там у них налажено – то ли посидят сначала за стаканчиком самогонки и душевной беседой, то ли сразу в постель. А впрочем, уже минут через пять лампу прикрутили до самого малого огонька – значит, пренебрегли душевными беседами…
Вот тут его и следовало брать – пока он не на шутку занят. Одного из ребят, что лучше всех стрелял из винтовки, я отправил в тайгу, чтобы сидел там в засаде на случай появления новых лиц. Троих рассредоточил вокруг дома. А сам с двумя направился в дом – по стеночке, осторожненько, пригибаясь ниже окон. Полнолуние стояло, хоть иголки собирай…
Входная дверь открылась совершенно бесшумно – ну конечно, Катька петли хорошо смазывала… Гриша у нее бывал и подробно нам описал расположение комнат. Крались мы в сенях, как привидения или индейские охотники Фенимора Купера – шажочками, на цыпочках, присматриваясь в полумраке, чтобы не налететь на что-нибудь, не уронить, не опрокинуть… Настроение описать невозможно: каждая жилочка, каждый нерв позванивали, как гитарные струны. Мало ли как могло обернуться. Вылети из двери граната, нас троих на тесном пространстве осколками посекло бы в капусту.
Но потом, когда подкрались к двери в горницу и услышали звуки, стало ясно, что никто на нас засаду не устроил. Они там… занимались вовсю. Бармин еще был наверняка по этой части крепок – Катька так стонала и охала, что, честно говоря, по молодости лет завидки брали…
И мы вломились: здравствуйте вам. Молча, без всяких дурацких криков: «Руки вверх! Чека!» И так все всем было ясно. С ходу осветили их фонариками: хорошие были фонарики, электрические, японские, в свое время достались со складов, когда гнали белых…
Все было расписано заранее. Бармин, как любой на его месте, отстал от событий на несколько секунд, а когда он сорвался с Катьки, Коля Олесин рванул уже маузер из-под подушки и подхватил обе гранаты – они были предусмотрительно, хозяйственно так на полу у изголовья положены. Лиханов кошкой к лампе – и выкрутил фитиль на полную. После чего мы все трое немного отступили, взяв кровать в полукольцо. Окон имелось целых два, и оба приоткрыты, но мы за ними не следили: снаружи четверо, дело знают, вздумай он кинуться к окну, успели бы по ногам шарахнуть… да и не кинется он в тайгу совершенно голым, не дурак…
Катька – а красавица и в самом деле оказалась писаная – так и не завизжала, как следовало бы ожидать. Отпрянула к стенке, уставилась на нас. Бармин, возлежа голый, как Адам, тоже смотрит во все глаза – тяжелый взгляд, волчий, так бы и сожрал, злоба, понятно, так и брызжет.
Я его разглядывал с большим любопытством: вот ты каков, сокол ясный… Крепкий мужик, ни сединки в волосах, ни лишнего жира, физиономия человека твердого, усы с бородой аккуратно и коротко подстрижены, скорее на офицерский, чем на деревенский манер. Личность, будь уверен. У такого любая благим матом застонет…
Вот теперь я и сказал ради окончательной ясности:
– Чека, гражданин Бармин. Вы арестованы.
Он не шелохнулся, лежал и жег нас взглядом – опираясь на локоть, можно даже сказать, в непринужденной позе римского патриция: хладнокровен был, сволочь… И вот таким он мне впечатался в память на всю оставшуюся жизнь…
Потом спросил спокойно:
– А мандат какой-нибудь покажете? С подписью, печатью и разными такими штуками? Вдруг вы воры-разбойнички и пришли по мой клад?
Лиханов ему ответил:
– Не дури уж, Семен, смешно… Будто ты меня в лицо не знаешь распрекрасно…
Бармин – выдержка! – сказал не то что спокойно, а даже с ухмылочкой:
– Кто тебя знает, Феденька… Вдруг ты, как говорят ваши комиссары, морально разложился и переродился? Связался с татями? Золотишко и не таких ломало…
Федя пустил его по матери – а он лежал и ухмылялся. Пора было кончать этот балаган, и я распорядился:
– Вставайте, гражданин Бармин, и одевайтесь. И не вздумайте что-нибудь выкинуть. Доставить вас живым или мертвым – особой разницы нет. И нет у меня приказа брать вас непременно живым…
Вся его одежда располагалась тут же, на стуле, – конечно, Олесин успел ее уже перетряхнуть, не обнаружив более никакого оружия.
Бармин медленно так встал, выпрямился во весь рост. Сказал с издевочкой:
– Совести у вас нет, мужики, – с красивой бабы сдергивать. Уж подождали бы…
– Так оно надежнее, – это Лиханов. – Больно уж ты, Семен, везучий…
Бармин отозвался спокойно:
– Так это ж сапоги пропьешь запросто, а везучесть – вот те хрен…
Я прикрикнул командирским голосом:
– Хватит лясы точить! Одевайтесь, Бармин!
Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:
– Сию минуточку…
И, как стоял, упал у кровати на четвереньки. Потом уже, раздумывая, и не раз, мне казалось, что все уложилось в какие-то секунды. Быть может. Скорее всего. Но точно время не оценить, потому что мы форменным образом остолбенели. Вокруг Бармина словно бы задрожал раскаленный воздух (словно над костром), как-то он расплылся, замерцал, что ли, что-то темное вокруг него сгустилось – и не было там уже человека, а стояла здоровенная зверюга, не понять, волк или собака, с теленка прямо-таки, шерсть словно бы бурая, уши торчком, глаза горят. А уж клычищи…
Зверюга стояла и скалилась на нас. А мы остолбенели. Форменным образом. Как статуи. По полу стукнуло – у Лиханова пальцы разжались, наган вывалился. У меня в голове не было никаких мыслей, абсолютно, стоял, не в силах пошевельнуться, видел краем глаза, что лицо у Катьки очень уж спокойное, торжествующее даже…
Сколько продолжалась эта немая сцена и всеобщее остолбенение – не знаю. Вряд ли долго. А потом эта тварь, зверюга лохматая, скребнув когтями по полу, метнулась к окну с невероятной быстротой, вынесла башкой закрытую половинку окна – только ее и видели… Снаружи – тишина, ни крика, ни выстрела…
Тут с нас словно бы и спало наваждение. Колени у меня, честно говорю, дрожали, во всем теле была противная слабость, но истуканом я быть перестал. Собрал все силы и прикрикнул:
– Лиханов, мать твою, оружие подбери!
Он подобрал, медленно-медленно присевши на корточки, в лице ни кровинки не было, как у Коли, как, подозреваю, и у меня. А Катька, краса-стерва, лежала, даже не прикрывшись, смеялась:
– Ну что, съели, чекисты лихие?
Вот так… Опомнившись, я оставил ребят сторожить Катьку, а сам кинулся из дома. Все трое были во дворе, и Кашин плелся из тайги – ноги заплетаются, винтовку держит за середину как палку. Добрел до нас и сказал, уставясь в землю:
– Говорили мы тебе, Валерьяныч… А ты нам про науку…
Как потом оказалось, трое из четверых видели, как зверюга вымахнула из окна, вмиг достигла первых деревьев и словно растворилась в тайге. Никто не стрелял, впав в непонятное оцепенение, и я не мог их упрекать, поскольку сам пережил то же состояние… И все это нам не приснилось, а было наяву.
Еще как наяву: когда рассвело, мы нашли в горнице следы от когтей, нашли на улице цепочку здоровенных следов, так и не понять, то ли собачьих, то ли волчьих, а с осколков стекла я собственными руками собрал целый комок длинной бурой шерсти. Все было вполне материально, так что никак нельзя считать происшедшее каким-нибудь массовым гипнозом. Бармин и в самом деле обернулся непонятной зверюгой и в таком виде ушел…
… К вечеру, сидя перед Луганцевым, мысль была одна: не поверит, ни за что не поверит. Мало ли, что у меня шесть свидетелей (даже семь, включая Гришу, зверюгу с чердака видевшего), мало ли что шерстинки лежат на столе, аккуратно расправленные. Я бы на его месте не поверил, хоть режь…
А он долго пыхал трубочкой – и в конце концов, глядя мимо меня, сказал словно бы устало:
– Теперь понял, Валерьяныч, что в жизни бывает? Кстати, ты почему Катьку не арестовал как бандитскую пособницу, что обязан был сделать?
– Не знаю, товарищ Луганцев, – сказал я честно. – Почему-то… Вот почему-то совершенно не возникло такой мысли. Не возникло абсолютно…
– Ну да, – сказал начальник, подумав и подымив. – Я так полагаю, он и тут что-то такое придумал. Уж не знаю что. Но что-то было, раз ни у кого из семерых и мысли не возникло Катьку арестовать… Я бы тебе много порассказал, Валерьяныч, я местный, только в нашем положении, да с партийными билетами в карманах, вести такие беседы ну никак негоже… Ни к чему. – И словно проснулся, стал деловым, собранным: – Ну, что теперь? Можем мы наверх отписать правдочку?
– Да ни в коем случае, – сказал я, не раздумывая.
– Вот именно, – кивнул Луганцев. – Не всякую правдочку нужно тащить на люди… Напишешь просто: ввиду оплошности засады бандит Бармин, отстреливаясь, сумел уйти в тайгу. Бывает. Ребята будут молчать, как немые. Взыскание я вам всем, конечно, вкачу, как в таком деле без взыскания? Но ты особенно не переживай. Просто никак нельзя без взыскания при таком упущении, начальство не поймет… Да и чекист ты без году неделя, сплоховал по неопытности, случается… Скажем, по трое суток ареста – отбывать необязательно ввиду сложности обстановки, когда каждый человек на счету и не должен на гауптвахте отсиживаться…
– Может, все же Катьку…
Он отфыркнулся, помолчал:
– Знаешь, Валерьяныч, что я думаю? Что Катьки уже в деревне днем с огнем не найдешь. Такое у меня отчего-то впечатление. Да и на кой она нам черт, если подумать… Иди, Валерьяныч, пиши быстренько правильную бумагу, как по оплошности упустил Бармина. А то нам через час в Привалово скакать, там Скойбеда похозяйничал…
На этом все и кончилось. Правильную бумагу я написал, и она ушла в губчека, где не вызвала ни особого интереса, ни особого гнева: и потому, что такое не раз случалось, и потому, что Бармин был фигурой мелкой, не то что те атаманы с сотней-другой сабель. Трое суток ареста нам Луганцев влепил своим приказом – и мы их, как он и обещал, не отсиживали. Катька, как начальник и предвидел, из деревни исчезла в тот же день. Да и Бармин с того дня словно сгинул – за два месяца, что я там прослужил, о нем больше не было ни слуху ни духу. Никто со мной эту историю больше не обсуждал, и я ни с кем не стремился ее обсуждать – забыли, как будто и не было. Но, по моему личному убеждению, он, скорее всего, все же забрал свое золото, Катьку и ушел в Китай, может быть, со своими немногочисленными подручными – о них с тех пор тоже ни слуху ни духу.
Что еще? Луганцев не обманул: через два с лишним месяца, когда эскулапы меня все же соизволили признать годным к строевой без ограничений, в ЧК никто силком задерживать не стал, отпустили с неплохой характеристикой. И поехал я в Хабаровск, в свой конный полк. В тех местах никогда больше не был, даже близко. И никогда больше за всю жизнь ничего такого со мной не происходило, чему я только рад. И даже ни разу не снилось в кошмарах.
Однако в память впечаталось намертво, стоит перед глазами до сих пор: голая Катька на кровати, красавица, улыбается будто бы свысока, а у кровати – зверюга… И все это абсолютно не укладывается в материалистический взгляд на мир, но произошло на самом деле… Поверишь ты или нет…
Вот знаете, Сан Саныч, я почему-то отцу верю…
