Другая улица
Было это в начале августа сорок пятого, в маленьком городишке, километров за несколько от Потсдама. Да, конечно. Именно потому я там и оказался, что был в одном из подразделений, охранявших Потсдамскую конференцию. Иначе бы и попасть туда не смог: в значительном радиусе выселили под гребенку немецкое население, отвели наши обычные войска, район заняли отборные части и офицерские спецгруппы вроде нашей. Как же иначе? Все-таки Германия, едва-едва побежденная – и приезжает Сам. Ну, и Рузвельт с Черчиллем, конечно, и еще множество важного народа в погонах и в галстуках. Меры безопасности, легко догадаться, запредельные.
Прошло то ли два, то ли три дня после того, как конференция закрылась и высокие персоны разъехались. Самые высокие, я имею в виду. Персон рангом гораздо ниже, но тоже важных, съехалось столько, что разъезжаться им пришлось долго. Поэтому меры безопасности были ослаблены лишь на малую чуточку, и чрезвычайный режим действовал прежний.
Ближе к вечеру я как раз сменился с дежурства, с суточного, так что теперь имел законные двенадцать часов на отдых и сон.
А потом – опять на сутки. Естественно, я и собирался завалиться спать. Хорошо было бы принять перед этим граммулечку жидкого снотворного, но приказ на сей счет был драконовский: не дай бог начальству унюхать хоть намек на запашок, виноватому мало не покажется…
Городок, как и окрестности, сохранился в целости и неприкосновенности. Бои за Берлин его не затронули вовсе – хотя от Потсдама до Берлина рукой подать. Уже тогда ходили разговоры, что Сам и оба Самёнка, задолго до того выбрав Потсдам местом для конференции (а такие мероприятия готовятся долго, не с кондачка), заранее отдали соответствующие приказы, как Верховные Главнокомандующие, и в тех местах ни одна бомба не упала. Вполне вероятно. Вообще, если отвлечься, наши доблестные союзнички, очень быстро показавшие свое истинное рыло, бомбили интересно. Любили как следует оттопыриться на сугубо гражданских объектах. Взять хотя бы Дрезден, который практически начисто с лица земли стерли: никаких таких серьезных военных производств и объектов там не имелось, а вот цивильных беженцев скопилось невероятное количество… А вот с заводами, в том числе военными, как раз и обстояло в высшей степени интересно. Иные, оказавшиеся на территории, которая, согласно договоренности, должна была отойти в нашу зону оккупации, оказались разнесенными в пух и прах. И не только военные. А вот в местах ихней будущей оккупации много заводов, растрижды военных, остались целехонькими. И, что характерно, в первую очередь те, в которые до войны вкладывали денежки наши доблестные союзники… Ну, я не об этом…
Так уж нашей группе свезло, что мы оказались не на казарменном положении, как некоторые другие, а были расквартированы в двух домиках, где каждому досталась отдельная комнатка. Тут уж кому как повезет, куда штабист ткнет пальцем… Комнатка у меня была небольшая, не спальня (туда завезли обычные железные койки), но окно выходило не в глухой двор-колодец, а на улицу. Узкая улочка, красивая, застроенная старинными домами, так что мне порой казалось, будто вот-вот выскочат киношники и начнут съемки. Как на картинке. Булыжная мостовая аккуратненькая, старинные уличные фонари, вывески порой чертовски причудливые, то ли тоже старинные, то ли мастерски сделанные под старину. Иногда долго стоишь у окна и смотришь. Полное впечатление, что сейчас проедет карета с какой-нибудь принцессой. Но, конечно, ни карет, ни принцесс, только наши комендантские патрули и военные машины.
Буквально минут через десять после того как я вернулся к себе, разразилась жуткая гроза. Знаете, такая, без ливня. Дождь если и шел, то пока что где-то в стороне. Тучи громоздились черные, так что едва ли не ночь настала, молнии сверкали роскошные, на полнеба, ветвистые, ослепительные, гром прокатывался такими раскатами, что казалось, будто совсем рядом крыши домов рассыпаются и рушатся на мостовую…
Некоторые грозу не любят, знал даже людей, которые натуральным образом боялись, и добро бы штатские. Собственными глазами видел, как майор-танкист – здоровенный парняга, орел, вся грудь в орденах, – сидя в хате, при каждом близком громовом раскате едва ли не трясся мелкой дрожью, лица на нем не было, походил на дамочку, которая мышь увидела. У меня даже осталось впечатление, что он с превеликим довольствием забрался бы под кровать, но стыдно присутствующих и себя самого, боевого, в наградах. Потом много сослуживцы рассказали – точно, пунктик у парня. Ну, бывает. Петр Первый вон тараканов боялся…
Так вот, у меня обстояло как раз наоборот. Любил я страшно наблюдать грозу, и чтобы сверкало – так сверкало, чтобы гремело, так гремело! Еще в детстве вышмыгнешь на окраину станицы в грозу – и любуешься. Степи у нас привольные, и грозы бывают впечатляющие. Никогда не видели грозу в степи? Тучи громоздятся в невероятную высь, молнии ветвятся, четкие такие, ослепительные, гром над степью катится – а ты смотришь на все это небесное великолепие, сердчишко колотится, и вроде бы страшновато от всего этого размаха, и в душе словно бы ликование. Иногда кажется – вот вскочишь, руками взмахнешь – и полетишь над степью. И вот этот момент, когда вот-вот-вот лупанет ливень, ну буквально вот сейчас… И воздух какой-то другой становится, и ветер по-особому бесится, и мир не такой…
Попадало мне порой, главным образом от бабки – все кричала, что меня «громом убьет». Только на моей памяти никого в станице так громом и не убило, только однажды корову шарахнуло – ну, насмерть, конечно.
В общем, кому как, а у меня и усталость как рукой сняло, и сонливость пропала, и душа воодушевилась не передать как. Давненько я таких роскошных гроз не видел, во всяком случае за войну – ни разу. Случались иногда, но чтобы такая… В точности как в наших местах…
Я к окну так и прилип. Жаль, распахнуть его нельзя было. Окно тоже было старинное, под стать дому, наверняка его ровня: рама массивная, из какого-то темного дерева, в нее вставлены квадратики стекла размером с открытку. Как-то оно, может быть, и открывалось, но я его ни разу с этой точки зрения не изучал, не до того было. Дежурства наши проходили спокойно, за все время конференции не случилось ни малейшего инцидента – но вот напряжение от того, что охраняешь Самого, пусть и во внешних кольцах оцепления, было такое, что иногда гимнастерка на спине взмокала, будто из ведра облили. Это же такая ответственность, что… Никому теперь не понять, что это было за время и кем для нас был Иосиф Виссарионович… и лично для меня остается, между прочим, я вместе с кукурузной линией не колебался, хоть и митинговать, конечно, не выскакивал (ох, мне б помитинговали… Маршалов и генералов косили, а тут я – два просвета, две звездюлины…), но и мнение свое не всегда держал при себе, за что пару раз чувствительно получил по лапам, – и в подполковниках переходил три лишних года, но это уже другая история…
Короче, не было у меня времени окно изучать, придешь – и падаешь в койку, засыпая еще до того, как щека войдет в соприкосновение с подушкой. А уж теперь, когда потемнело, будто ночью, и подавно не станешь искать, есть ли там шпингалеты…
Так что я просто-напросто стоял, прижавшись лбом к прохладному стеклу, и любовался. Иногда сверкнет так близко и ослепительно, что слепнешь на пару секунд, круги перед глазами, темные контуры, повторяющие рисунок молнии… И все равно, проморгавшись, гляжу и гляжу и чувствую себя тем мальчишкой, в степи за станицей, душа ликует и поет, хорошо-то как…
Я к Берлину шел через Польшу, нахватался там словечек.
По-польски молния будет «блыскавица». Очень удачно, по-моему.
Один раз блыскануло так, словно очередная молния угодила аккурат в наше крыльцо. Перед самым окном, полное впечатление. У меня глаза залепило: вспышки, круги разноцветные, поплыло все, будто ослеп…
А потом все это радужное мельтешение помаленьку рассеялось. За окном стоял светлый день с чистейшим небом – так, будто вся грозовая хмарь ну вот буквально растаяла за несколько секунд – такого в жизни, конечно, не бывает, чтобы вмиг развиднелось от горизонта до горизонта, насколько хватает взгляда. Никак не бывает, самый сильный ветер так быстро тучи не утащит и не размечет.
Смотрю я на улицу – и едва не заорал. Улица-то та же самая, почти и не изменилась, ну, там дома покрашены по-другому, крыши не так крыты. А вот люди… Люди другие…
Неправильные люди, которым не полагается там быть. Не так уж их на улице и много, аккурат для будней небольшого городишки, но все они одеты на манер восемнадцатого века. Именно что восемнадцатого. Я институтов не кончал, но с пятнадцати лет парень городской, а Харьков – это вам не Урюпинск. Общего развития хватало, чтобы с ходу определить восемнадцатый век – в кино видел, на картинках… Насчет более ранних столетий я судить бы и не брался, разве что насчет мушкетерских времен: было у меня до войны издание «Трех мушкетеров», маленький такой толстенный томик с массой иллюстраций, одежда отлично вырисована…
Восемнадцатый век, точно. Кафтаны у них с большущими обшлагами, треуголки, у иных мужчин волосы над висками в трубочки свернуты, а по спине косичка, перевязанная лентой. Женщины в платьях до земли, юбки пышные, вырезы… Красиво. Вот только, извините за легкомыслие, как представишь, сколько ж времени нужно, чтобы с нее этакое платье снимать – тут семь потов сойдет… Про мушкетерские времена я уж и не говорю, там такие причудливые платья нарисованы…
Одним словом, они все там одеты как в восемнадцатом веке. И проходят они по улице… Не знаю, как объяснить. Сразу видно, кто идет по делам, а кто просто так прогуливается – но все равно они поголовно, и мужчины, и женщины, держатся как-то иначе. То ли степенно, то ли… Не знаю, как и назвать. Только и ходят они, и вообще двигаются как-то иначе. Повозка проехала с какими-то бочками, потом, с другой стороны, карета парой, небольшая такая, красивая, с каким-то гербом на дверцах – так вот, даже лошади другие какие-то: хвосты с гривами не так стрижены, и еще что-то такое, неуловимое…
Но кое-что легко узнается по нашему же времени. Идет… да нет, плывет красотка светловолосая с этаким, знаете ли, видом: я красивая, и сама знаю, что красивая, и абсолютно не замечаю, что вон те двое на меня аж облизываются, а вон тот и вовсе приостановился, ну ничего этого я не замечаю… Они так всегда ходили и будут, уж это не меняется. Офицер идет… видно, что это не простой кафтан, а мундир, шпага на боку, усищи вразлет – так он не идет, а шествует. Была у нас такая, простите за грубость, поговорка: «Раздайся, грязь, г… плывет». Ну вот в точности про него, уж так пыжится.
Таращусь я на них, прижавшись лбом к стеклу, и прекрасно осознаю, что мне это не снится и не чудится – все ощущения при мне, как во сне не бывает. Оцепенел просто, может быть, и рот разинул, не удивлюсь, если так. Все ведь наяву: никакой грозы, ясный день, вот только на улице почему-то стоит восемнадцатый век, если судить по одежде. И одежду я прекрасно вижу во всех деталях, и лица, а уж вырез у той красотки, а плечики полуголые…
Мелькнула сначала мысль, не кино ли снимают – только тут же улетучилась. Кто бы здесь разрешил? В полосе особого режима охраны? Да и кинематографистов нигде не видно. Кусочек жизни, и все тут. Не объяснить, но никакие наши актеры так ходить и вообще жестикулировать не смогут.
Вот только наблюдаю я все это в совершеннейшей тишине, хотя окно одинарное – откуда в Германии двойные рамы? – стекло обычное, и все уличные звуки, я давно убедился, прекрасно слышны, разве что са-амую чуточку приглушенные. А тут – полная тишина. Должен я слышать, как копыта цокают, колеса стучат, да вон хотя бы – как те двое разговаривают. Но ни малейшего звука, будто контузило или уши ватой заткнуты.
Что-то это меня напугало, дернулся я, стукнул кулаком в стекло, едва не высадил – нет, все нормально. Прекрасно слышу, как стукнул. А вот с улицы – ни звука. Знаете, как это в кино бывает?
Хлоп – и нет звука, все начинают свистеть, орать: «Звук!» Вот так и здесь – словно фильм идет, а звука нет.
И тут меня словно током прошило: а вдруг и за спиной у меня все другое? Вот обернусь – а там ничего моего, все иначе, и где я теперь, совершенно непонятно? Даже не сразу набрался храбрости, чтобы голову повернуть.
Нет, все в порядке. Койка моя, аккуратно заправленная, портупея с кобурой на спинке стула… абсолютно все, что было, так здесь и осталось. Ф-фу, облегчение…
Снова повернулся к окну – а там все по-прежнему, то есть натуральнейший восемнадцатый век. Так же они расхаживают по-своему, еще одна карета проехала, но эта гораздо проще, не такая вычурная, простая, как ящик, без всяких гербов на дверцах, ну явно там не фон-барон, а кто-то попроще. А вот еще одна красотка, но не так чванится, как первая…
Не знаю, сколько это длилось. Вдруг снова блыснуло, опять у меня замельтешили перед глазами солнечные зайчики и разноцветные пятна, а когда я проморгался, улица была прежней – пусто, никого, на той стороне, левее, трофейный «Опель» как стоял, так и стоит, и наконец-то ливануло, будто из ведра, вмиг окно снаружи заволокло стекающими струйками, и прекрасно слышу, как ливень лупит по крыше «Опеля», звонко так…
И что? А ничего. Постоял я у окна в полной уверенности, что мне ничего не примерещилось, а все было наяву – я в этом и сейчас уверен. Была у меня поначалу мысль походить по комнатам, что выходят окнами на улицу, порасспрашивать ребят, не видел ли кто того же, что и я, – дом был узок по фасаду, но в четыре этажа, так что на улицу выходило окон с дюжину.
И тут же я себя одернул: «Стоп, – думаю, – стоп… Не годится. Хорошо же я буду выглядеть, расспрашивая о таких вещах… Моментально решат, что я, вопреки строжайшему запрету, употребил на совесть, а то и того хуже. В любом случае будут у меня совершенно ненужные неприятности. Даже если все обойдется, за спиной похмыкивать начнут. Доказательств-то у меня никаких. Мои личные наблюдения в данном случае к делу не подошьешь. Очень уж необычно все получилось.
Не-ет, у меня солдатской смекалки хватит, чтобы знать, когда звонить языком, а когда помолчать. Еще и кличку какую-нибудь придумают, Кирилл у нас на такие дела мастер…» Одним словом, постоял я еще у окна как дурак, а потом махнул рукой и завалился спать, как и собирался поначалу. А когда выспался, все это… уже как-то гораздо меньше занимало, что ли. Служебные будни предстоят все такие же напряженные. Ну, видел я их прежних, из восемнадцатого века. И что? Какой от этого вред и какая польза? И не поверит никто… Я бы сам, наверное, не поверил, очень может быть.
А знаете, что самое смешное? Вполне могло оказаться, что тех давешних прохожих видел не я один. Только он пришел к тем же самым выводам, что и я, и язык держал за зубами. Добрая дюжина окон, мог видеть то же самое кто-то еще. Но толку ли об этом гадать…
