Неприятный дед
Было это день на пятнадцатый войны, точно не припомню. Отступали мы давненько, вся наша троица. Я вот именно такое слово и буду употреблять – отступление. Потому что когда трое погранцов двигаются с четкой и конкретной задачей – найти наконец место, где стоят какие-то заслоны, где есть сборные пункты и идет формирование частей, где наконец-то можно попасть на пограничное начальство – это именно что отступление с конкретной целью. А не так, когда толпы народу из разных родов войск драпают сами не зная куда, лишь бы подальше на восток.
Мы к этому времени уже перестали думать и гадать, как все происходящее понимать: где главные силы, почему не разворачиваются, а немцы прут как хотят. Смысла не было. Ответа нам никто не мог дать, так толку-то перетирать из пустого в порожнее? Лучше уж нацелить себя на одно: идти вперед и надеяться, что найдем нужное. Поставить себе задачу, и – марш-марш вперед, рабочий народ…
Двигаться мы старались боковыми дорогами, так сказать, переулочками, не замешиваясь в общую массу. Меньше шансов попасть под бомбежку – немцы по головам ходили. С другой стороны, как раз окольными дорогами немцы и пускали разведку, а то и крупные силы. Ну, это уж как повезет. Местность тянулась лесистая, танки или автоколонну слышно издалека, да и не заметили мы y них желания рыскать по лесам: прут себе и прут. А обернуться может по-всякому: попался нам на глухой дорожке один-единственный мотоцикл с тремя гансами. Всего оружия и боеприпасов у нас и было, что мой наган с двумя патронами. Оба потратил на колеса, ну а потом, когда они кувырнулись… справились и так, благо один из них сразу шею сломал. Пограничники как-никак. Не первого года службы. На заставе… Ну, на заставе мы сделали все, что могли, уж честное слово.
В общем, разжились автоматом, двумя карабинами и кое-какой жратвой. Мало ее, правда, оказалось, ну да лучше, чем ничего. В первую голову, конечно, была идея сесть на мотоцикл и лупануть, насколько бензина хватит. Запасное колесо у них, аккуратистов, имелось. Вот только мотоцикл, пока кувыркался, переднюю вилку и руль угробил совершенно. Так что двинули в пешем строю, стараясь и от проселочных стежек подальше держаться. Хуже всего было не под пулю попасть, а в плен. Тут бы они нам и выписали со всем усердием: дураку ведь ясно, как мы себе, такие бравые, немецкое оружие раздобыли. И потом, к тому времени мы уже малость слышали, что пограничников они, гады, стреляют на месте. Очень уж их душевно встретили на границе погранвойска товарища Берии, озлились они на нашего брата. Фуражек, конечно, ни у кого уже не было, черт упомнит, куда и делись в горячке, но зеленые петлицы – вот они, у каждого на воротнике. А спарывать… Хрен вам с присвистом и с поворотом! Еще скажите, документы закопать…
Скудненького немецкого сухпая, как ни растягивали, хватило на два дня. И шагали мы дальше под веселое урчание кишок. Деревень в тех местах не было, больше хутора. Диковатые места: совсем неподалеку Полесье, вовсе уж глухоманные края. Да и окажись там деревня, еще подумаешь сто раз, заходить или нет. С одной стороны, мы этих самых белорусских братьев освободили от гнета белопанской Польши. С другой – и двух лет не прошло, как освободили. Разный был народец, к иному и светлым днем спиной поворачиваться не стоило. Поди догадайся, угнетенный это белорус или польский кулачина, которых тут специально селили как надежную опору на местах панской власти. Я здесь служил с того самого момента, как в октябре тридцать девятого поставили настоящие заставы, всякого насмотрелся и в текущем моменте разбирался…
А главная загвоздочка – карта наша, уцелевшая за голенищем после всех передряг, кончилась. Вышли мы давно за пределы родного приграничного района и топографию здешнюю представляли плохо. Точнее говоря, не представляли вовсе. Мы же больше проселками, а там указателей как-то не водится. Разве только там и сям на росстани стоит распятие с Христом – но он же не скажет…
Но уныния не было. А если у кого и было, держал он его при себе в закоулках организма…
И вот вышли мы на открытое место. Обширная такая равнина, лесами окруженная. Обойти ее лесом ничего не стоило, всего-то пришлось бы сделать крюк километров на несколько, но в том-то и штука, что посреди равнины той – хутор! И проселочная дорога через него проложена, и поле засеянное, очень даже приличных размеров, и дом добротный, и всякие постройки…
Наблюдали мы за ним с опушки долго. Тут уж осторожность не помешает, потому что с первого взгляда ясно: голодранец на этаком хозяйстве обитать не может. И хлеба столько засеять, и свеклы – тут не обойдешься без наемной рабочей силы, лошадок и прочего. И голову ломать не стоит: осколок кулачества, до которого так руки и не дошли. Если бы дошли, не стояли бы сейчас такие хлеба, и свекла, и картоха. Видно, что как обитал тут единоличник, так и обитает. Правда, за все время, что мы проторчали на опушке, так и не увидели на хуторе ни человека, ни животины, дымок из трубы не идет, белье, правда, во дворе сохнет, но мало ли с каких пор? Сбежали, что ли?
И чем дальше я наблюдал за этим справным хутором, тем больше убеждался: туза мы себе к десятке не прикупили, но положительная сторона имеется. И не одна. Во-первых, ни следа немцев. Не проезжали они здесь: ни следов танковых гусениц, ни автомобильных шин на пыльном проселке не видать. Во-вторых, у таких вот куркулей погреб обычно битком набит разнообразными вкусностями: тут и колбасы, и смалец, и окорока… да чего там только нет! Видывал я здесь подобные погреба, имею представление. И даже если они сбежали все поголовно, полностью свои закрома уж никак не опустошили. Ну а дальше – пример по математике для первого класса: сколько будет дважды два…
Мыслями этими кратко поделился с Галибом и Фомичевым. И они с моими соображениями согласились быстренько: не потому, что я старшина и командир нашего крохотного подразделения, а оттого, что тоже не первогодки, Галиб вдобавок сверхсрочник. Ничего им разжевывать не надо, сами знают, как из топора суп варить. А тут не топор, тут богатый хутор…
Ну мы и двинулись – не напрямик через поле, а по проселочной дороге, что проходила у самых хуторских ворот. Скомандовал я подтянуться, принять бравый вид, идти в ногу и глядеть орлами, насколько получится убедительно. Соображения тут были самые нехитрые: если на хуторе все же кто-то есть и наблюдает за нами откуда-нибудь из-за занавесочки (а на дороге нас видно, как мурашей на белой тарелке), то пусть себе уяснит: не босота какая-нибудь бредет, безрадостная и себя потерявшая, нет, все наоборот, бравенько и бодро продвигается группа военнослужащих, ни на лицах, ни в облике не носящая признаков уныния и безнадежности. Психологический расчет, как сказал бы замполит. Ну, запылились, пообтрепались, сапоги имеют тенденцию к скорому расползанию по швам – ну так война… Главное, шагаем вполне даже браво и целеустремленно. И откуда ему, засевшему, знать, кто мы такие – может, очередные драпальщики, а может, передовой дозор и совсем неподалеку за нами продвигается солидная воинская часть. Вот уж чего я не видел на таких хуторах, так это радиоприемников и газет. О положении дел и общей обстановке должен знать не больше нашего – тем более что ни тому, ни другому и названия-то не подберешь с ходу…
Мы, конечно, держимся бдительно – на тот случай, если нас вздумают из которого окна угостить свинцом в медной оболочке, готовы рассредоточиться и со всей осторожной ухваткой бывалого солдата идти на штурм. А куда же еще? Прошли примерно две трети от леса до хутора, выгоднее уж это кулацкое гнездо атаковать. Патронов у нас не особенно богато (правда, четыре немецкие гранаты имеются – ну да и там, надо полагать, не дот).
По спине, однако, легонький холодок – мы ж у них как на ладони… Но, с другой-то стороны, ни одна занавеска не колыхнется. Ага. Пес забрехал, цепью гремит, захлебывается – учуял наконец, мы ж близко уже… Но все равно занавески не колышутся. Идем к распахнутым настежь воротам в полный рост. Свинарником запахло, навозом лошадиным, но что-то тишина на подворье совершеннейшая, и никакой живности не видать, даже мелкой пернатой. Один только цепник заливается, здоровая тварь, косматая, на хрип исходит. А ведь, пожалуй, что мы мимо него в дом пройдем, цепь коротковата, не достанет, а порвать он такую хрен порвет… ну да если и порвет, ему ж хуже выйдет…
– Ну, ребята, – говорю, – будем вежливы, не шляхта, чай…
Вынул я наган из кобуры (ни одного патрона к нему не осталось, но все равно на меня записан), постучал рукояткой по воротине и заорал:
– Есть кто живой, люди добрые?
Пес так заливался, что вряд ли меня было слышно в доме – но тут уж, как говорится, главное – вежливость соблюсти. Честью представились, мол… А могли и по окнам из винтовочки для пущей доходчивости. Великое дело – приличия.
И точно как по сигналу распахнулась дверь, появился единичный экземпляр человеческой породы мужского пола и стал спускаться по ступенькам – без замешательства, с этаким хозяйским достоинством. Идет к нам с таким видом, словно и не замечает, что его Галиб, так, якобы невзначай, на прицеле держит – не то чтобы винтовочку нацелил, но дуло аккурат смотрит на хозяина. Галиб у нас был особо недоверчивый, это его качество нам потом жизнь спасло, но это уже другая история…
Кряжистый такой мужик, одет не паном, но справно, и сапоги начищены. По виду вроде бы дед, бородища не хуже иного веника, да вот седины ни в ней, ни в волосах что-то не видно. Так что вполне может оказаться, он мне едва-едва в отцы и годится, какие там деды. Знал я этот местный финт с фокусом. У белорусов, знаете, как-то так уж суждения устроены: если борода – значит, непременно дед преклонных годочков. Вот некоторые хитрованы и пользовались: отрастит бороду до пояса – дед я, дед, уж с ярмарки еду, какой от меня, божьего старичишки, вред… А доведись до переделки, этот старче божий, если ты лопухнулся и боевому самбо не учен, шею свернет, как куренку…
Вот и этот, похоже, из таких. Нет у него ни в осанке, ни в движениях особенно уж пожилой незграбности, как тут выражаются. Крепок, черт. И взгляд неприятный, очень даже. Но мне с ним, в конце-то концов, не детей крестить, главное, оружия при нем не видно. И вот теперь уж, если в доме есть кто с оружием, палить они уже не станут – могут запросто и этого бирюка срезать, я ж специально так держусь, чтобы им от окошек прикрываться…
– Здравствуйте, – говорю, – хозяин.
– Здравствуйте, пан военный, коли не шутите, – отвечает он вроде бы вежливо, но с явно присутствующей насмешечкой.
Вообще, что-то не заметно в нем ни страха, ни тем более униженности. С чувством собственного достоинства куркулек. А ведь пожил на свете достаточно и должен понимать: в нынешней неразберихе, когда власть и порядок нужно искать за сто верст с фонарями, жизнь его копейки не стоит…
«Интересно, – думаю я, – ты и перед польскими жандармами так же нос задирал или все же картузик снимал? Ну, да некогда о таких высоких материях…»
– Немцы поблизости есть? – спрашиваю.
Посмотрел он на меня опять-таки не без подковырочки и спокойно говорит:
– Пока что не было. Но вскорости, я так полагаю, появятся. Очень уж они быстро катят…
По-русски он довольно чисто балакает, хотя словечки местные и вставляет. По моим первым впечатлениям, это все же не лях, а белорус – что, впрочем, может нашего положения и не облегчить…
Он с этаким невинным, как у малого дитятки, видом спрашивает:
– Пан военный ищет немцев?
– Пан военный, – говорю я так же спокойно, чтобы не думал, пень хуторской, будто меня так легко вывести из равновесия, – в первую очередь ищет, что бы поесть. Проголодались, знаете ли.
– Еда денег стоит, – говорит этот куркуль. – Особенно в такие хлопотные времена. Хотя если так себе подумать и рассудить… Нынче за еду и денег брать не стоит: поди угадай, какие деньги завтра будут иметь хождение и чьи, а чьи обернутся бумагой…
Вижу краешком глаза, Фомичев начинает закипать. Но я ему взглядом приказал не рыпаться. И говорю:
– Так ведь и на промен ничего не имеем, пан хозяин… Придется уж вам благодетелем побыть. Благо нас не рота и даже не взвод, а всего, как видите, трое. Быть не может, чтобы на таком богатом подворье лишнего куска не нашлось…
– А завтра взвод придет, – говорит он этак задумчиво, словно сам с собой разговаривает. – А там и рота. А то и немцы. И останутся четыре голые стены…
Я не завожусь. Стою и даже улыбаюсь ему благожелательно, будто неведомо какую мудрость слушаю. Спросил только:
– Давно в этих местах обитаете?
– Да уж годочков полсотни.
Я, вовсе уж лыбясь, говорю:
– Ну, тогда многое должны помнить…
Вот именно. И революцию он должен помнить, и Гражданскую, и несчитаных атаманов, и наши с поляками войны, и банды, которые уже после войны тут шастали. А главное, должен помнить, что в такие времена у кого на плече стрелялка – тот и пан…
Я на него голос не повышаю, и автомат у меня на плече висит свободно. Гляжу ему в глаза с улыбочкой, вот и все – и улыбочка у меня, что греха таить, отнюдь не дружелюбная. Но в том-то и штука, что так – выгоднее. Орать и тыкать дулом в рожу – не самый лучший метод. А вот если человек видит, что ты не суетишься, не дергаешься попусту, а стоишь себе, как монумент, твердо уверенный добиться своего – это на умного даже сильнее действует, чем карабин под носом. Многократно проверено на опыте.
А он умный, это видно. И тактику мою понял, и меня.
Цыкнул на пса вроде негромко, но так, что тот кубарем в будку влетел, отступил на шаг, рукой повел:
– Ну, пожалуйте, паны военные. Что-нибудь да найдется.
Вот вам и мирное разрешение конфликта. И лицо он как бы сохранил, что в прямом, что в переносном смысле, и мы не тратили ни нервов, ни патронов…
Идем по двору. Тишина полнейшая, ни малейших признаков присутствия домашней живности. Хоть бы какой завалящий куренок по двору болтался или свинья хрюкнула. А дождей давненько уже не было, пылища во дворе обильная накопилась, и на ней куча разнообразнейших следов и от колес, и от копыт. Ну, я ж старый пограничник, мне следы читать положено не хуже, чем индейцу в романе, и у меня понемногу начинает складываться версия. И окончательно она укрепляется, когда в доме встречает полная тишина: никаких чад и домочадцев любого пола и возраста. Ну, логично…
Сели мы в горнице – большой, просторной, на два окна. Посмотрел я на стену, а там висит здоровенная фотография, сразу видно, старых времен: этакий ухарь-солдатик царской армии, усики закручены, бескозырка со всем шиком набекрень сдвинута, на груди Георгиевская медаль. Определенно говорить трудно, но есть с хозяином нечто общее. И сдается мне, что это он ее для немцев вывесил, зараза, – поляки у себя, я точно знаю, этакие реликвии славного прошлого отнюдь не приветствовали, да и при наших лучше бы в чулане подержать…
Возвращается наш бородач, несет кое-что. Ну, с первого взгляда ясно, что хитрый черт поступил по принципу: «на тебе, боже, что самому негоже». Сало желтое, запрошлогоднее, луковицы квелые, колбаса домашняя, издали видно, давненько лежала, хлеб, как тут же и выяснилось, подчерствевший. Ну да в нашем положении не до привередливости, мы и эту заваль так рубанули, что за ушами затрещало. Смотрю, несет бутылку самогонки. Посмотрел на меня, ухмыльнулся в бороду и, ни слова не говоря, плеснул себе чуток в стакашек, выцедил. «Ах ты ж, – думаю, – хитрован!» Я как раз подумал: «А чего тебе стоит, дядя, туда плеснуть какого-нибудь крысомора?»
Ну, и мы приняли по стакашку – небольшому, потому как увлекаться в нашем положении не следует. Достал он кисет, скрутили мы по цигарке, и жизнь показалась вполне веселой.
Кивнул я на фотографию:
– Никак ты, хозяин?
– Ну, – говорит он довольно равнодушно.
– Геройствовал, значит? Медаль заслужил…
– А… – махнул он рукой. – Толку-то от нее…
Я спрашиваю:
– Ну а потом за кого воевал, кавалер?
– А за хозяйство, – говорит он и рукой вокруг показывает. – Исключительно за него. А за хозяйство, хлопец, воевать тяжелее всего. Потому что то и дело шастают туда-сюда всякие вояки, и каждый норовит пограбить. Все равно, звезда у него на шапке, орел одноглавый, а то и вовсе никакой воинской эмблемы…
– Но ведь поднялся, я вижу? – говорю я.
– Ну, – отвечает он. – Только душу в угольки пожгло. Напрочь. А теперь опять начинается… Я вас, красных, не обессудь, не так чтобы и люблю, но немец еще хуже. Помню я немца… Ты вот шмат сала уплел, другой в карман сунул с парой цибуль – и ушел восвояси. А немец, чтоб ему, грабит аккуратно, как все, что делает. Под метелочку…
– Ага, – сказал я. – То-то у тебя на дворе пусто, как в перевернутой макитре… Всех, кого мог, наладил живность увезти и, надо полагать, из амбаров все подчистил?
Он в бороду хмыкнул:
– Догадался?
– Сложил то да это, – сказал я. – К следам от телег присмотрелся, да и коровьи копыта четко отпечатались… Колеи глубокие, значит, нагружены телеги были так, что оси трещали…
Он ухмыляется:
– Соображаешь… Там… – ткнул он пальцем этак неопределенно, – за Вермянским бором, такие болота начинаются, что, если не знаешь тропинок, в жизни не доберешься до сухих мест. До-олго сидеть можно… Пока не кончится вся эта завируха. Они ж, германцы, непременно у меня какой-нибудь штаб устроят. Место удобное. Это в той стороне – Вермянский бор, лешева глухомань да болота, а вон там – Ружанский шлях, большая дорога. Знаю, учен… В польскую войну у меня жолнежи штаб устраивали, потом ваши, красные, потом опять жолнежи, даже атаман Струк однажды располагался…
Пришло мне в голову, что пора кончать с пустой болтовней. Нужно, раз уж случай подвернулся, подробно порасспросить его об окрестностях – мы их не знаем, а он знать должен отлично. И главное, выспросить, где этот Ружанский шлях. Чтобы держаться от него в стороне: раз большая дорога, там непременно попрет немец, если уже не попер. Немецкую тактику мы уже успели изучить на своей шкуре: прет, сволочь, по главным дорогам, где вольготнее всего танкам и автотехнике, в глухомань не заворачивает. А мы с ребятами сейчас, как оказалось, вовсе не в глухомани, наоборот: если у него на хуторе столько раз штаб устраивали и наши, и ляхи, и даже зеленые, значит, поблизости непременно должны были передвигаться неслабые массы войск. Штабы всегда на бойком месте разворачивают. Одним словом, засиделись мы тут, определенно. Нужно порасспросить как следует об окрестных дорогах, о прилегающей местности – и уносить ноги, пока…
Хорошая мысля приходит опосля! Расслабились, блин!
Поздно мы услышали стрекот мотоциклеток, поздно… мы все трое к окнам – а они уже катят из леса, по проселку, той самой дорогой, что мы сюда пришли. И никакая это не разведка, а движется воинское подразделение, пожалуй, не менее роты: мотоциклы с колясками, пулеметы торчат, целая колонна, вон грузовичок показался, потом еще мотоциклисты, потом ихний кургузенький вездеход, утюжок этакий…
И сколько же человек передумать может за считаные секунды!
Сначала я себя матернул за то, что не поставил часового. Потом решил, что виноватить себя не след: любой часовой их заметил бы в последний момент. А до ближайшего леса нам чесать километра два чистым полем. Мотоциклы догонят вмиг, могут и не пострелять, а забавы ради в плен взять. Ну и увидят зеленые петлицы.
Могут, конечно, проехать мимо, но что-то сомнительно. Любой толковый командир в наступлении хоть бегло, да обыщет этакое отдельно стоящее строение: а вдруг тут либо засада, либо просто отступающие ховаются?
Осторожничают, ага. Колонна пошла медленно, только трое мотоциклистов рванули вперед, к хутору. Ну, грамотно. В случае чего развернут боевой порядок и устроят тут… А наш последний и решительный бой по скудости боезапаса против превосходящих сил надолго не затянется…
– В погреб надо или на чердак! – орет Галиб шепотом.
– Вздумают шарить – везде заглянут, – говорит наш космач преспокойно. – Немец – он аккуратист…
И ведь прав, зараза… Это в приключенческих романах за́мки со всякими тайниками, а тут какие тайники? Полезут, мигом наткнутся…
– Сдаваться будете или как? – спрашивает хозяин деловито. – Вам против них минуточку-то и постоять…
– А наплевать, – отвечаю я. – Живыми не получат.
– Тут-то они мне хозяйство и пожгут.
А мотоциклетки уже совсем близко. Возле ворот. Смотрю я на своих ребят – на лицах у них та же смертная безнадежность, что, подозреваю, и у меня. Жить-то охота, но, похоже, не получится…
– Стойте здесь, – говорит хозяин. – Обойдется.
И что он делает? А лезет он в комод, вытягивает ящик – шуфляду, как здесь говорят, – и вижу я там кучу мешочков неизвестно с чем. Порылся он, выбрал один, развязал, достал оттуда пригоршню чего-то крошеного, сушеного – похоже на табак, но не очень, и корешки там какие-то, и ягоды сушеные, и крошечные узелки тряпочные… Прошел поперек комнаты, от стены к стене, согнувшись, аккуратненько так сыпля эту свою крошенку, будто по линеечке – и бормочет что-то и вроде подтанцовывает, и отчего-то у меня по спине холодок прошел…
Вот так поделил он горницу ровно пополам: на одной половине мы, стол с недоеденным да окно, на другой – комод, бородач долбаный и второе окно.
Поворачивается к нам и говорит спокойно:
– Только стрелять не вздумайте, воители… Обойдется. Не увидят они вас.
Во дворе пес залился. Короткая очередь – и тишина настала. И слышно уже, как сапоги грохочут на крыльце, дверь рванули… Переглянулись мы. Я говорю тихонько:
– Не раньше, чем я начну…
– Не вздумай, – говорит хозяин. – Не увидят они вас.
Ничегошеньки я не понимаю и даже не пытаюсь. Одно в голове крутится: «Ну зачем устраивать этот цирк с крошенкой зазря?» Вынул я гранату из-за пояса, свинтил с рукоятки колпачок, взялся за колечко на веревочке – теперь только дернуть… У немцев, правда, замедление взрыва дольше, чем у нас, ну да если что, выскочить не успеют, а я еще очередь пустить смогу… Окошко маленькое, вышибить его нетрудно, да вот протискиваться… Да и смысла никакого: они ж при первых выстрелах или гранатном разрыве моментально дом оцепят – два года воюют, должны соображать что к чему…
И вот стою я с гранатой в руке и чувствую себя чуточку странно: осознаю в себе неправильное спокойствие. Нервы натянуты, конечно, но все же нет полного ощущения, что вот сейчас все для меня на этом свете и кончится. Получается, будто я и вправду верю в эту дурацкую травку, верю, что все обойдется… А этот, бирюк косматый, стоит так уж спокойно, в себе уверенный – может, от него я спокойствием и заразился…
И вот оно! Вваливаются двое с карабинами наизготовку – это сейчас в кино у них у каждого автомат, а в жизни они с винтовками больше… Рукава закатаны, кителя расстегнуты до пупа – жарища неслабая стоит, – и по ухваткам видно, что эти мордовороты не вчера призваны, повидали кой-чего. Несуетливые такие, хваткие. И смотрят они исключительно на хозяина, а в нашу сторону и глазом не поведут, как будто нас нету! Ну вот нету тут нас, и точка!
Потом заходит третий, тоже пропыленный, небритый, с мотоциклетными очками на фуражке. Ага, офицер, обер-лейтенант – нас давненько начали учить разбираться в их знаках различия и всем таком прочем. Вряд ли старше меня, я так полагаю (мне в то лето двадцать восемь стукнуло). От пуговицы кителя у него красная ленточка – ага, это мы тоже знаем, Железный крест второй степени: повоевал, нибелунг…
А уж форсу в нем – мама родная! Прямой, словно аршин проглотил, подбородок задрал, руки за спину заложил этак барственно, оглядывается, словно к диким папуасам попал. Руки чешутся невероятно, так бы и шарахнул в упор, меж нами метра два, не больше.
Только – нельзя. Потому что и этот нас не видит. В упор, как говорится, не видит. А видит он, такое у меня предположение, самую обыкновенную стену, такую же, как остальные, обитую повыцветшими бумажными обоями. Только такой из его поведения и можно сделать вывод.
Что-то он коротко приказал – и солдаты пошли дом осматривать. Хозяин, сука гладкая, на сей раз картузик свой сдернул со всем почтением, и в спине малость прогнулся. Чует силушку, гнида, это ж ему не мы…
Обер-лейтенант усмотрел наконец фотографию, оживился чуточку, ткнул в нее стеком:
– Ду?
Это я с моим кое-каким знанием немецкого понимаю: он спросил «Ты?» Хозяин закивал и, к некоторому моему удивлению, отвечает на корявом немецком: «Так точно, господин офицер, я и есть, рядовой императорской армии, девятьсот шестнадцатый год…»
Обер-лейтенант свысока роняет:
– Мой отец в ту войну был полковником… Откуда знаешь немецкий?
– В плену у вас был, – отвечает хозяин. – Там выучился немного.
– Это хорошо, – говорит обер-лейтенант все так же свысока. – Слуга должен понимать язык господина… Русских солдат не прячешь?
Тут хозяин, сделавши презлую физиономию, объясняет, что в жизни бы не стал красных прятать – потому как они, отступая, все амбары под метелку выгребли, всю скотину и прочую живность увели, кур подобрали всех до единой и припасы из погреба забрали чуть ли не подчистую. Грамотно лепит, стервец, не переигрывает, сокрушается в меру, хоть сейчас на сцену выпускай…
Тут вернулись солдаты, доложились. Офицер их отослал, небрежно махнув рукой, говорит:
– Солдат ты и правда не прячешь. Это хорошо. Мы, немцы, умеем ценить лояльность. К тому же ты был в Германии, видел европейскую цивилизацию… которая теперь пришла сюда, в вашу варварскую страну, – и усмехается: – Как мне доложили, большевики полностью твои припасы не расхитили… Ты готов добровольно поделиться частью провианта с доблестной германской армией?
Наш космач этак умильненько:
– Господин офицер, да хоть все берите! Я с радостью! Спасибо за то, что от красных освободили!
– Я ценю твою лояльность, – кивнул ему немец небрежно. – Иди, покажешь повару, где у тебя провиант. Он отберет то, что не требует приготовления – задерживаться я не могу, у меня приказ… а интенданты отстали.
«Ну, – думаю, – коли уж карта поперла, так поперла. Останавливаться не будут, значит, скоро мы отсюда ноги унесем…» Оглянулся на своих – ребята оружие сжали так, что костяшки пальцев побелели, но ничего, спокойно, в общем, держатся, видно, что никто не сорвется. Лица у них не столько испуганные, сколько удивленные – да и у меня наверняка такая же физиономия. Ведь всего-то-навсего сушеная травка с кореньями и тряпочками по полу насыпана – а вот оно как… Не видят они нас.
Сколько времени прошло, не знаю. Как иногда бывает, показалось, что несколько часов, но вряд ли… Слышно, как возле хутора дружненько заработали моторы, как они уезжают, удаляется шум… а там и тишина настала. По спине у меня пот ручейком протек. Справился я с собой, завинтил колпачок у гранаты – уже ясно, что обошлось.
Вскоре и хозяин вернулся, в самом скверном расположении духа: надо полагать, пощипали его изрядно, их тут было не меньше роты…
– Уехали? – спросил я.
– Уехали, – махнул он рукой. – Чтоб им на ровном месте… Повар ихний, боров, соображает что к чему – все лучшее в мешки сгреб…
– Навидался ты, стало быть, европейской цивилизации, – сказал я.
– Навидался, – ответил он еще злее. – Еще тогда навидался, в плену. Это офицеры, их благородия, под честное слово в город шпацеровать ходили, театры ставили, посылки получали из России. А нас, серую скотинку, сплошь и рядом в телеги вместо лошадей запрягали… Не люблю я вас, уж не посетуй, а этих не люблю еще больше, с плена… Видел офицера? И ведь ничуть не изменились, твари, точно так же нос дерет и на тебя смотрит как на грязь под ногами…
Замолчали мы. Стоим. Надо бы его поблагодарить от всей души – не выдал, как-никак спас – но что-то у меня язык не поворачивается рассыпаться в благодарностях. Я ж прекрасно понимаю: не нас он спасал, а свое куркулье нажитое. Завяжись тут бой – не только хутор спалили бы, как пучок соломы, но и его, пожалуй, шлепнули бы за укрывательство. Так что побуждения у него были самые шкурные. И все равно – спрятал. Да как спрятал…
– Слушай, – говорю я ему и показываю на эту чертову крошенку. – Они что, стену видели?
– Ну, – буркнул он.
– А как это так?
– А вот так, – ворчит он в бороду. – Шли бы и вы отсюда, хлопцы? Не ровен час еще какие-нибудь нагрянут…
– Не беспокойся, – говорю я. – Нет у меня намерения тут рассиживаться, как фон-барон в балете. Пора и честь знать…
В общем, ушли мы. Собрал он нам на дорогу того-сего, такого же залежалого, самогону налил фляжку, насыпал табаку – ну, понятно, не по доброте душевной, а опять-таки после легонького нажима с моей стороны. Растолковал дорогу – и где-то так через полчасика мы уже шли лесом, подальше от Ружанского шляха. Долго молча шли. Потом только Галиб, комсомольский активист наш, говорит:
– Товарищ старшина, но ведь такого на свете не бывает! Колдовства, я имею в виду. А это, что тут думать, самое натуральное колдовство. Материализм…
Я только рукой махнул:
– Ты меня, кандидата в члены партии, не агитируй. Сам знаю, чем материализм отличается от мистики. Но ведь было? Не видели они нас, стену они видели… Вот тебе суровый факт.
А Фомичев проворчал:
– Оно бывает…
Вот такая история. Никогда больше я не был в тех местах, и никогда больше со мной не случалось никакой чертовщины. Только Фомичев прав: я и без него, с детства еще, слышал – бывает… Старики не врут. Разве что, они сами говорили, людей таких все меньше и меньше. Хотя наверняка и сейчас есть.
Но вот каково это было – стоять с немцами глаза в глаза, и они нас не видели – словами не объяснить…
