Глава 10
Быстро оттаявшее не считается замерзшим
– До взлета – десять минут! Вы заполнили карманы солью?
Я в недоумении воззрился на пилота, который бросил эту фразу, проходя по салону к кабине.
– В каком смысле? – поинтересовался я.
– В самом прямом! – рассмеялся летчик.
«Так! Оказывается, еще и соль надо купить», – недовольный тем, что меня не предупредили, буркнул я и, решив не мешкать, сорвался и побежал к небольшому строению под вывеской «Аэропорт». У дверей я наткнулся на девушку в форме:
– Где тут у вас соль продают?
Она смерила меня удивленным взглядом и махнула рукой на продуктовый ларек, видимо, местный аналог дьюти-фри. Купив два пакета соли, я, довольный, вернулся на борт. Дружный шквал хохота встретил меня, когда моя голова появилась в люке.
– Стас, это же шутка! – сказала Леля сквозь смех. – Ладно, дай посмотрю, может, в ней хоть йод есть.
– А для чего йод? – спросил я в полной растерянности.
– А ты разве не слышал, что в Арктике радиация? – вступил в разговор один из пассажиров.
– Да нет там никакой радиации, сколько ездил, ни разу ни одного рентгена не подхватил, – возразил ему бородатый мужчина.
– А я с вами не соглашусь! – встрял другой бородач. – Как же американцы со своими установками?
Я вертел головой, слушая то одного, то другого.
– Есть там радиация, – важно подытожил еще один полярник, – только непонятно откуда. Хотя я тоже склоняюсь к мысли, что это американцы. Они весь полюс своими установками загадили. Слышали про такое?
Он кивнул мне, очевидно как самому непосвященному, а поскольку я отрицательно замотал головой, продолжил рассказ:
– Ядерные установки для бурения скважин. При работе они используют перегретую жидкость, которой обычно охлаждают сам реактор. Через сопло ее направляют прямо к наконечнику, и она буквально плавит камень перед буром. В итоге в скале остается полутораметровой ширины тоннель с гладкими, как полированное стекло, стенками.
– Красота! – ехидно усмехнулся второй бородач.
– Конечно, красота! Потом им запретили использовать этот метод. Вот только что осталось после их пятидесяти установок, разбросанных по всей Антарктиде, – никто не знает. Да и где они во льдах распиханы – тоже вопрос!
Рассказчик умолк.
– Так нужна соль или нет? – уточнил я у Лели.
– Лучше возьми, тем более она йодированная, – ответила она с улыбкой.
Пилот обернулся к нам и повторил свой вопрос:
– Ну что, заполнили свои карманы солью?
– Заполнили! – ответили мы хором.
– Поехали! – проревел он, перекрикивая мотор. Самолет понесся по заснеженной полосе.
Когда подлетали к станции, я заметил внизу большое здание. Позднее мне сказали, что это дизельная электростанция – сердце всего комплекса, расположенное в центре поселения. Сбоку виднелись буровые вышки. Остальные здания были засыпаны снегом, и об их существовании приходилось только догадываться. Снег здесь идет практически постоянно, поэтому под его толщей скрывается множество небольших строений, которые используются как мастерские, кернохранилища и жилые дома, где в летний период обитают члены буровых отрядов.
Путь в помещения «Востока» пролегал по снежному тоннелю. На станции было тихо и безлюдно. Половина комнат пустовала, и, судя по всему, довольно давно.
Наконец мы добрались до цели. Валерий Лукин встретил нас в своем кабинете.
– Ну что, начнем сначала?
Суровый взгляд, традиционная борода, лицо, изборожденное морщинами, – черты истинного «полярного волка». Лукин смотрел на нас с Лелей без любопытства, без радости, без трепета. Будто ему было все равно.
– Вернее, с конца! Вы, наверное, думаете, что мы тут сидим и просто штаны протираем?
Он приправил свой риторический вопрос отборным матом, посылая всех туда, куда принято посылать у русских. Но, выпустив пар, он тут же как ни в чем не бывало продолжил:
– Мне сказали, что на вас не распространяются те требования секретности, которыми меня шпиговали целый день, когда отправляли сюда. Потом я их еще два часа подписывал, – добавил он, помолчав, и снова ругнулся.
– На самом деле кроме меня никто не в курсе, что тут происходит…
Запищала рация.
– Прибыли! – прозвучал хриплый голос, когда Лукин нажал на «прием».
– Ладно, мне сейчас не до вас. Караван пришел! Он два месяца шел! Так что…
Позднее мы узнали, что этот караван не что иное, как санно-гусеничный транспортный поход со станции «Прогресс». Пройдя за два месяца по снежным пустыням около полутора тысяч километров, транспорт привез на «Восток» топливо, без которого жизнь станции невозможна. Остальные грузы доставляли самолетом, и только топливо везли по земле.
Лукин задержался на пороге.
– Спать вместе будете?
Мы с Лелей переглянулись и в голос ответили: «Нет»!
Он кивнул.
– Мест навалом, только холодно! Вы со всеми, – сказал он мне. – А вы, – обратился он к Леле, – в моей комнате. Располагайтесь пока, я за вами зайду.
Я добрел до комнаты и улегся на свободную кровать, мечтая хоть немного вздремнуть.
Но поспать не удалось. Что-то было не так. И дело вовсе не в ледяном потолке, мне мешали странные ощущения. В комнату зашел тот самый бородатый мужчина, который рассказывал про американские установки.
– Уснуть пытаешься?
Я кивнул.
– Не получится! В это время идут сильные магнитные колебания. На «Востоке» шутят, что, мол, это инопланетяне сеанс радиосвязи проводят. А наша рация на это время тухнет. Так что будь готов к таким катаклизмам.
Взяв из тумбочки какие-то вещи, бородач вышел. Только он ступил за порог, меня отрубило. Видно, инопланетяне завершили сеанс связи. Проснулся я от хлопка по плечу. Леля стояла рядом с Лукиным в огромной стеганой куртке и меховой шапке. Пришлось спешно одеваться.
– Идите за мной!
Лукин надвинул на глаза капюшон и направился в глубину одного из тоннелей, ведущих к выходу.
– Вон там находится гляциобуровой комплекс с тремя вышками, одна из которых – знаменитая 5Г, самая глубокая скважина в Антарктиде, – по дороге он проводил нечто вроде экскурсии. – В старом буровом комплексе во время проведения гляциологических сезонов обычно живут буровики и гляциологи, но их сейчас нет. Вот в той стороне, на севере от электростанции, находится аэрологический дом. Он приспособлен для жилья, условия там немного получше. Если вы тут надолго задержитесь, я вас туда определю на постой. Это будка для запуска радиозондов, а там – магнитный павильон. Примерно в пятистах метрах на запад от станции расположены две старые буровые вышки, одна из которых использовалась раньше специально для забора образцов на микробиологические исследования. Ну а нам нужно к кернохранилищу, вон туда.
Пятью минутами позже мы зашли в огромную комнату, уставленную цилиндрами, каждый был примерно в метр высотой. На этикетках значился номер образца, номер скважины и глубина забора.
– Так вот, все это началось в 1970 году, когда на станции «Восток» начал работу гляциобуровой отряд, состоящий из специалистов Института Арктики и Антарктики Ленинградского горного института во главе с Николаем Ивановичем Барковым. Никто тогда не предполагал, что благодаря упорству этих людей будет пробурена самая глубокая ледяная скважина, а добытый ледяной керн позволит изучить климат Антарктиды за последние 420 тысяч лет. Долгое время этот ряд был самым длинным, но в последние годы по керну Купола Конкордия был получен ряд длиной в восемьсот тысяч лет. Кстати, одна из будущих задач гляциологических исследований в Антарктиде – получить климатический ряд длиной в миллион лет.
Я внимательно слушал ученого, стараясь, насколько это возможно, вникнуть в неведомые мне понятия, а тот ходил от цилиндра к цилиндру и продолжал загружать нас информацией.
– Но дело даже не в этом. Уникальность ситуации в том, что прямо под станцией, на 3750-метровой глубине, под толщей льда залегает огромное озеро, размером с Ладогу примерно. Секрет этого озера в том, что ниже отметки 3539 метров ледяной керн, добытый на станции «Восток», сложен не из атмосферного льда, образовавшегося путем уплотнения выпадающего снега, а из намерзшей воды из подледного озера. Строение, химический, газовый, микробиологический, минеральный и изотопный составы этого льда сильно отличаются от вышележащего.
Лукин бросил взгляд на нас, будто проверяя наш интерес.
– Я об этом могу часами говорить, но вы ведь сюда не за этим приехали? – с нескрываемой досадой произнес он.
Леля перебила его. Похоже, она сделала это намеренно:
– Вы правы, ближе к делу!
Лукин вздохнул.
– Так вот, о микробиологических исследованиях. Если в озере водятся какие-то бактерии, то есть шанс, что мы обнаружим их в ледяном керне. Однако пока ни одного микроорганизма, который с уверенностью можно было бы отнести к обитателям глубинного озера, не нашлось. Единственная интересная находка, сделанная на сегодняшний день, – это термофильные бактерии, обнаруженные Сергеем Булатом, специалистом по молекулярной биологии из Гатчинского института ядерной физики.
Термофилы – это микроорганизмы, которые любят тепло и живут в воде, например, в термальных источниках Японии при температуре плюс сорок-шестьдесят градусов по Цельсию, хотя некоторые выдерживают воду и погорячее. Питаются они водородными соединениями. В озере под «Востоком» им вроде бы делать нечего, поэтому считается, что они обитают в разломах земной коры глубоко под озером, а в воду попадают при периодических выбросах горячей воды.
– А можно еще ближе к делу? – не выдержала Леля.
– Можно! – Лукин опять вздохнул, сделал серьезное лицо, сунул руку в щель на стене и щелкнул каким-то тумблером.
В глубине комнаты открылась снежная стена со стеклянной дверью, за которой виднелась лаборатория. Помещение за стеклом явно контрастировало с обстановкой всей станции, не было там ни старого оборудования, ни мебели советского периода.
Нам навстречу вышел уже знакомый мне бородач.
– Передаю вас в надежные руки! – немного иронично сказал Лукин, опять вздохнул и направился к выходу. Потом обернулся.
– Если что, для всех вы были в аэрологическом доме, – обратился он к нам с Лелей. – Как же меня все достало! – тихо добавил он, уходя.
– Итак, Станислав Савельев, будем знакомы! – бородач протянул руку и представился: – Сергей Иванов, Первый Московский государственный медицинский университет имени Сеченова.
– Стас Савельев, простой человек, – поддразнил я его.
– Вы, наверное, знаете, зачем вас сюда привезли?
Я бросил взгляд на Лелю, она знаком приказала молчать. Пришлось и кивнуть, и пожать плечами одновременно, то есть и ответить, и ничего не сказать.
Бородач пустился в объяснения.
– Стас, вы когда-нибудь слышали о технологиях, позволяющих погрузить живой организм в длительное состояние анабиоза, при котором жизненные процессы полностью останавливаются, а потом его возвращают к жизни, и все функции восстанавливаются?
– Конечно, много раз! В фантастических фильмах. Космические корабли бороздят просторы Вселенной, а люди спокойненько спят в каких-то ваннах. Я всегда думал, что это фантастика.
– Теперь вы один из немногих, кто знает, что это не так!
Бородач сказал это так многозначительно, что я напрягся и постарался вникнуть в очередную научную лекцию, от которой у меня внутри и правда похолодело.
– Время исчислимо только при температурах, не превышающих сто девяносто шесть градусов по Цельсию. На сегодняшний день в криомедицине применяют два основных метода погружения объектов в состояние анабиоза. Первый – это сверхбыстрое охлаждение, при котором вода внутри клеток, минуя стадию кристаллизации, превращается в аморфный лед, не повреждающий клеточные мембраны. Однако такой метод подходит лишь для чрезвычайно малых объемов клеточной ткани и поэтому широкого применения не получил. Второй способ – использование жидких криопротекторов и их водных растворов – глицерина или пропиленгликоля. Они обеспечивают возникновение мелкоструктурной кристаллизации, при которой из жидкой воды образуются мельчайшие кристаллы обычного льда, не представляющие опасности для живых клеток. Несмотря на достижения криомедицины, применение жидких криопротекторов не позволяло создать достаточно эффективную и простую методику криоконсервации относительно крупных биологических объектов, таких как целые органы животных или тело человека, ведь главной задачей было сохранить при этом их полную жизнеспособность.
Я смотрел на ученого круглыми глазами.
– Да, да, до недавнего времени сохранение в замороженном состоянии организма человека было лишь экзотической погребальной услугой, но все когда-нибудь меняется. Мы установили, что из-за неравномерного распределения криопротекторов по объему любого сложного биологического объекта в этом объекте образуется фронт кристаллизации, что создает большие перепады температур и давления, приводящие к нарушениям химического состава внутриклеточной жидкости. Эти процессы делают возвращение объекта к жизни невозможным. Также непреодолимым препятствием на пути применения жидких криопротекторов был гематоэнцефалический барьер, который мешал проникать их молекулам в нейроны и клетки мозга. Применение клатратных гидратов, а в переводе с латинского clatratus и означает «огороженный», «замкнутый», в качестве центров кристаллизации и одновременная заморозка всего объема объекта позволили решить вышеуказанные проблемы.
Я нервно сглотнул и почесал затылок.
– И как далеко зашли ваши эксперименты?
Тут же я получил легкий щипок от Лели, пришлось замолчать и слушать дальше.
– Все это благодаря клатратам, которые представляют собой особый тип соединений газов с водой. Они, так же как и лед, имеют кристаллическую структуру, но в отличие от него клатратные кристаллы менее твердые и не имеют острых граней. В структуре гидратных решеток находятся полости размером в несколько десятков нанометров, где могут удерживаться молекулы внутриклеточных веществ. Также для клатратных гидратов не является препятствием гематоэнцефалический барьер – клеточные мембраны для них «прозрачны».
Я не выдержал.
– Вы что, замораживали живого человека?
– Что вы! Мы нашли гораздо более эффективный метод! – радостно воскликнул бородач. – Изучение микроорганизмов, найденных во льду, привело микробиолога Сабита Абызова к открытию такого явления, как сверхдлительный анабиоз. А группа ученых Всесоюзного научного центра хирургии во главе с академиком Владимиром Владимировичем Ковановым, еще в конце 1980-х годов теоретически обосновала применение клатратных гидратов для длительной консервации биологических объектов.
– Теоретически… – я заработал еще один щипок.
– Если кратко, то суть метода заключается в насыщении клеток биологического объекта тяжелыми инертными газами, которые находятся в составе земной атмосферы, – аргоном, криптоном, ксеноном. Помещенные в охлаждаемые барокамеры объекты в таких условиях погружаются в анабиоз. При этом применение криопротекторов вовсе не требуется. Проведенные позднее эксперименты показали, что применение кристаллогидратов инертных газов позволяет погружать объекты в анабиоз в очень широком диапазоне температур, от близких к нулю до ультранизких, и при этом сами объекты сохраняют жизнеспособное состояние. Так, например, сердцу лабораторной крысы, выбранной для эксперимента и замороженной до минус ста девяноста шести градусов по Цельсию, потребовалось чуть более трех минут с момента пересадки, чтобы вновь начать работу. А теперь у нас целая стая размороженных мышей. Мы замораживаем их до минус ста девяноста шести градусов. А потом реанимируем. И у нас получается.
На этой радостной ноте ученый прервал свою лекцию. Он подвел нас к другой прозрачной двери, уже внутри лаборатории. За ней находились барокамеры, подходящие по росту для человека. Одна из них была открыта.
– Конечно, существуют процедуры, обеспечивающие безопасный вывод организма из состояния анабиоза, а также аппаратные и медикаментозные средства, необходимые для дальнейшей его реабилитации…
С этими словами Иванов отошел от двери в сторонку. В отражении я увидел двух нехилых лаборантов, которые как тени выросли у меня за спиной. Один из них сказал, что мне нужно раздеться и пройти в душ.
Я вопросительно посмотрел на Лелю. Она кивнула. Меня захватила волна протеста.
– Я не согласен! Вы что, хотите меня заживо заморозить? Я не хочу умирать! Лезьте сами в эту камеру!
Поддаваясь порыву, я схватил за шиворот ученого и втащил в комнату с барокамерами. Он вырывался, и я тряхнул его и приложил к одной из капсул. И тут я увидел надпись: Елена Иванова.
Меня парализовало. Сергей Иванов освободился от моей хватки, он стоял рядом, отряхивая халат.
– Вы кого-то уже заморозили?
– Да! – поправляя воротник, сказал врач. – Это моя дочь. И не надо так. Если вы не согласны, мы не настаиваем. Просто мне сказали другое.
– Я! Не! Согласен! – Я бросился к выходу из лаборатории. За своей спиной я услышал слова Лели:
– Пусть идет, все равно вернется, обратного пути нет ни у кого!
Я попал в один из туннелей между магнитным павильоном и кернохранилищем. Это была территория старой станции. Я подумал, что в такие места, если нет клаустрофобии, хорошо приходить одному, естественно, сказав кому-нибудь, куда отправляешься и на сколько. Здесь уходят все суетные мысли, а остаются только вечность и холод, такие же беспристрастные, как этот бесконечный лед. Нащупав зажигалку в кармане чужой куртки, я обрадовался. В свете маленького пламени сверкали кристаллы изморози на потолке, а клубы пара, вырывающиеся изо рта, казались плотными и осязаемыми. Когда я следовал очередному изгибу коридора, тьма отползала и пряталась за следующим поворотом и тут же возникала у меня за спиной как неумолимый преследователь…
Я выдержал час. Скорее для порядка. Леля была права – обратного пути у меня не было.
Они меня ждали.
– Где гарантия, что меня вернут?
– Ее нет, но если что, вы будете первым, кто это сделает. Самое главное, вытащите мою дочь! Мы ее вместе с вами будем размораживать. Увы, оказывается кроме медицины здесь еще нужно что-то другое!
– Бога попросить, например! – вставил, улыбаясь, один из лаборантов.
Иванов кивнул головой, видимо, и ему эта мысль приходила на ум.
– Вы будете находиться «там» несколько часов, но, уверяю, вы даже ничего не почувствуете. Мы заморозили мою дочь в 2005 году, сразу после удачного эксперимента на сердце той крысы. У девочки рак, и тогда мы не могли ей помочь. Теперь мы знаем, как это лечить. И поэтому…
Иванов подошел ко мне, положил руку на плечо и посмотрел мне в глаза:
– Вытащи ее оттуда!
– Постараюсь…
Меня драили несколько часов, поставили с десяток клизм, побрили все тело, заставили несколько раз чистить зубы. Шесть часов снимали показания со всего организма: кардиограммы, рентгены, энцефалограммы, делали анализы.
Когда я, измученный всеми этими процедурами, поинтересовался, зачем все это нужно, один из лаборантов ответил:
– Мы же должны понять, каким вы к нам вернетесь!
– И я ли это буду! – огрызнулся я.
Лаборант ничего не сказал, а только еще шире улыбнулся и продолжил втыкать иголки.
Когда все экзекуции были закончены, меня уложили в барокамеру Похоже, вид у меня был настолько безысходный, что Леля подошла ко мне и неожиданно… поцеловала в губы.
– Все будет хорошо! – услышал я ее слова сквозь приятную пелену дремоты. Тут я уснул.
Я опять очутился на пляже. После зверского холода, терзавшего меня и внутри и снаружи, теплый песок и плеск волн казались особенно притягательными и ласкали все органы моих замороженных чувств. Лемуриец ждал меня.
– Приветствую тебя, Стас! Теперь ты сможешь дольше, чем раньше, оставаться с нами. Правда, пока мы точно не знаем, сколько именно ты здесь пробудешь.
Мы шли по пляжу, греясь на солнце и наслаждаясь покоем. Лемуриец говорил, вернее, думал, но я «слышал» его.
– Планета Земля существует в том виде, к которому все привыкли, несколько миллиардов лет. За это время на ней жило несколько поколений, если так можно выразиться, разумных существ. На данный момент вы представляете пятое. Я постараюсь объяснить тебе, насколько это возможно, что и откуда возникло. Очевидно, что если Абсолют раз за разом отправляет тебя к нам, значит, мы чем-то должны помочь своему будущему поколению. Мы должны это понять! Сейчас ты находишься в некоем информационном центре. Да, тут нет ничего такого, к чему ты привык в своем мире и что связано у людей с понятием «информация». Здесь нет ни книг, ни компьютеров, нам не нужно создавать базы данных или придумывать сверхъемкие носители. Все, что мы делаем, – пользуемся информационным полем Вселенной, оно доступно для нас и бесконечно в своих потоках информации. Подключаясь к нему и правильно обращаясь, можно получить любую информацию о прошлом, настоящем и будущем. И поэтому слушай!
Ты являешься представителем пятой земной расы. Первую составляли странные существа с телом, похожим на большой мешок. В верхней точке оно имело отверстие, из которого выдвигался некий орган, отвечающий за ориентацию и управление. С течением времени тело уплотнилось, а орган на макушке дегенерировал в то, что называют шишковидной железой. Иногда ее еще зовут «третьим глазом», но это совершенно неверно, потому что глазом этот орган не был никогда. Представители ранних цивилизаций размножались делением. Эти огромные мешкообразные создания делились пополам, подобно клеткам, однако эти части не росли – каждая половина сохраняла свой первоначальный размер. Они не умирали естественной смертью, разве что погибали. Они были бессмертны! Это свойство на Земле сохранили простейшие организмы, например, амебы – они делятся до бесконечности, а значит, не умирают. Как только появляется генеративное размножение – срок жизни ограничен.
Я шел по песку, а в моей голове рисовались странные образы мешкообразных существ с антеннами на макушке, квакающих при делении. И я рассматривал свои галлюцинации.
– Постепенно в процессе эволюции шло уплотнение и уменьшение размеров тела. Так на Земле сформировалась вторая раса. Ее представители контролировались Тонким Миром благодаря хорошо развитому третьему глазу. К концу существования этой расы появились гермафродиты. Сознание существ второй расы было самое смутное, какое только можно вообразить, – по уровню разумности они вряд ли могли конкурировать с современными животными. Чтобы сделать земных существ разумными, было необходимо наделить их мозгом для использования его в качестве инструмента разума в физическом мире. Считается, что это было достигнуто посредством разделения человечества на два пола.
«Что и сократило нам жизнь!» – подумал я.
Издалека донесся уже знакомый звук, похожий на сирену. Лемуриец забеспокоился и сказал:
– Тебе пора!
Меня опять рвануло за грудь и ударило о соленую воду океана. Я качался на поверхности, как лодка, что-то мешало уйти в глубину.
– Я же должен помочь дочке бородача! – мелькнуло у меня в голове. Я чувствовал, что возвращаюсь, не выполнив задания, но, как искать Иванову в этом странном мире, просто не понимал. Вдруг я увидел миллионы человеческих рук. Я уже не плыл, а летел или парил над нескончаемым полем из рук. Они тянулись ко мне и кричали:
– Помоги! Помоги!
Я сходил с ума от этого гипнотизирующего голоса, буквально чувствовал, как умирает мой мозг. Собрав остатки воли, я крикнул:
– Кто тут Елена Иванова?
Все затихло. Чья-то рука потянулась ко мне, я схватил ее и дернул что было силы.
Нестерпимый холод обжег все мое тело, я взвыл от боли и отключился.
Я четко чувствовал, что кто-то тыкает мою руку иголкой. Я отдернул ее и открыл глаза. Улыбающееся лицо лаборанта склонилось надо мной.
– Ого! А вот и моя премия проснулась! – радостно сообщил он.
Иванов был рядом с дочерью. Ее камера была открыта, по полу растекалась лужа раствора. Девушка стонала, но, похоже, приходила в себя. Я повернул голову и увидел Лелю. Первое, что я сказал:
– Есть хочу!
Действительно, голод у меня проснулся зверский.
Она улыбнулась.
– Сколько я там пробыл?
– Два дня! Чем тебя накормить? – голос у Лели был заботливый и нежный.
– Я за пельмени полжизни бы отдал!
После того как лаборанты по новой обработали меня своими иголками и анализами, Иванов отпустил меня к Леле. Она ждала в столовой с большой тарелкой пельменей и трехлитровой банкой сметаны. Я набросился на еду. К концу трапезы появился Сергей Иванов. Он коротко, но с чувством поблагодарил меня за дочь и сказал, что отправит ее вместе с нами на Большую землю.
Я думал, что все закончилось, и надеялся, что наконец мне дадут поспать. Не в анабиозе, конечно. И опять ошибся.
– Это еще не все. Я знаю, чем вы занимаетесь, и хочу вам помочь. Через час жду вас в кернохранилище. – Иванов хлопнул меня по плечу и ушел.
Мы с Лелей переглянулись, и я стал доедать пельмени – хоть эта радость была мне сейчас доступна.
