Денис Арсеньев, Сергей Буридамов
Красные

Штабс-капитан Петр Беляев не любил убивать. Человек, который прошел две войны и принимал участие в третьей, страдал от этого «недуга». Но выбора у него не было.

Подполковник Барбович, хмурясь, медленно прошел вдоль ряда пленных красноармейцев. Затем вздохнул и приказал офицерам взвести курки винтовок. Среди тех, кто выполнил его приказ, был и Беляев. С неба моросил мерзкий холодный дождик; где-то далеко за станицей гремела канонада, а здесь, у древнего безымянного кургана, одни русские солдаты готовились расстрелять других.

От нервной скуки штабс-капитан принялся всматриваться в лица пленных. Не было ничего страстного и горящего в их глазах – того, что принято называть «жаждой жизни». Тупые и ничего не выражавшие лица. Впрочем, и сам Петр ничего не чувствовал к этим грязным и оборванным русским людям. Он слишком много повидал таких за прошедший год. А до этого – на Великой войне. Но если тогда, в Восточной Пруссии, он командовал ими в бою, то сейчас готовился в них стрелять. Словно бездушная машина, созданная руками умелого инженера, он собирался выполнить эту гадкую и подлую задачу.

Два человека выбивались из серой массы пленных. Они привлекли внимание скучающего штабс-капитана: стояли несколько в стороне от других, будто стараясь отдалиться от товарищей. Один что-то сказал другому, закуривая. Второй нервно засмеялся. Беляев поморщился. «Комиссары… Отбросы. Лучше бы боялись, – подумал он. – Тогда бы человеческое в них проявилось».

Барбович начал говорить. Его речь была наполнена громкими и звонкими словами, от которых еще недавно штабс-капитан Беляев чувствовал дрожь в груди. Теперь эти слова ему приелись и ничего, кроме досады, не вызывали. Он слушал вполуха, а про себя думал: «Скорее бы „Пли!“ Зябко… А у Ефимцева был самогон, кажется».

Мечтая о выпивке, Беляев все не сводил глаз с тех двоих. Тот, что пониже, с лицом, заляпанным грязью, кого-то ему мучительно напоминал. Возможно, они когда-то встречались – там, в прошлой жизни. Впрочем, это уже неважно. Здесь, под Екатеринодаром, все было совсем по-другому. Не так, как раньше…

Тем временем подполковник Барбович закончил речь, откашлялся и объявил, что все желающие искупить позор могут выйти из строя и присягнуть Белому делу. «Зря, – подумал Беляев. – Большевизм сродни сифилису. От него так не вылечиться. Сами сгниют и других заразят». Почти все пленные сделали шаг вперед. Два комиссара и с ними еще несколько красных остались стоять на месте. Петр усмехнулся: ничего удивительного. Амнистия на таких все равно не распространялась. Жаль, что та парочка находится с другого края строя и нельзя будет всадить пулю в того невысокого и наглого.

Раздался зычный голос подъесаула Кременкова:

– Цельсь!

Петр поднял винтовку и прицелился. Спокойно и привычно встретил тупой взгляд чумазого красноармейца, что стоял в строю напротив него. «Прямо в лицо, – подумал штабс-капитан. – В дурной и упрямый лоб. Чтобы не мучился».

– Пли!

Беляев и остальные выстрелили. Тела повалились на землю.

– Вольно!

Некоторые из расстрелянных еще дергались и стонали, однако патронов на них пожалели. Кого-то добили штыками, кого-то – так… сбросили в ров к уже мертвым.

Беляев, скрипя зубами от брезгливости, сапогом перевернул труп застреленного им красного, а затем, охнув от усилия, столкнул его в яму. А пока отряхивался, вдруг подумал о том, каково это – вот так лишиться жизни. Не раз за столько лет, проведенных в окопах под звуками разрывающихся снарядов, он возвращался к этой мысли. Больно ли? Страшно?

– Ну-с, отставить, господин штабс-капитан, – тихо сказал он себе, ища глазами поручика Ефимцева. – Об этом мы еще подумаем. Не сейчас. Не здесь…

– Сожгут ее, ироды, – прошептал бывший штабс-капитан Беляев и перекрестился: – Прости, Господи, нас, грешных!

Заметенная снегом река была не широка, десять – двенадцать саженей. Петр стоял на самой высокой части берега и печально смотрел туда, где над густо заснеженным лесом возвышалась церковь Святого Царевича Димитрия. «Ее глазами на нас смотрит Бог, – подумал Петр, и от этих мыслей ему стало еще тоскливее. – А если смотрит, то почему не остановит зло?»

Петр представил, как языки пожара жадно облизывают древние стены, растапливая рождественский снег; как старинные купола, не выдерживая звериной злобы, с шумом обрушиваются вниз, в самый эпицентр огня. Туда, где еще не успели сгореть остатки икон с изображением царственного мученика. Живые образы предстали перед глазами Петра, и внутри его на мгновение затеплился знакомый злой азарт. «Ну нет. Охолонись, штабс-капитан, – одернул себя Беляев. – Уже полгода, как эта война идет без тебя. Хватит… Пора домой».

Вздохнув в очередной раз, он поправил вязанку хвороста, взял в руки привязанную к саням веревку и побрел обратно, вдоль берега. Тяжело ступая по заметенной снегом лесной тропке, Петр постоянно оборачивался и следил за тем, чтобы ружье, запрятанное под сучьями, не выпало в сугроб. Вскоре он вышел к деревенской дороге, утоптанной конскими копытами, и пошел по ней, осторожно оглядываясь на замершие под снегом избы.

Деревня казалось пустой, однако Беляев знал, что большая часть ее жителей все еще оставалась здесь. Испуганные и подавленные, деревенские старались лишний раз не высовывать нос на улицу. Красные из города еще не приезжали, но все местные знали, что в соседнее Полухино неделю назад наведывались чекисты. Всю ночь полыхало зарево над лесом.

Он ждал того дня, когда в двери его дома постучат и снаружи раздастся: «Откройте, это ЧК». Видит Бог, за себя он не боялся. А боялся до дрожи в коленях за несчастную и добрую жену свою Анну и двух малолетних детей – Настю и Андрюшу. Когда он, переодетый в штатское, тайком вернулся домой, к семье, – даже тогда он знал, что рано или поздно за ним придут. И уже тогда, через старые свои связи в Москве, смог заказать одному бывшему унтер-офицеру, а ныне крупному столичному бандиту напечатать фальшивые совдеповские паспорта. Только бы до Херсона добраться, а оттуда, через местных контрабандистов, – в Белый Крым, где у доверенных лиц хранились его скудные накопления. А дальше – пароход до Стамбула, волны Черного моря и крики чаек. И новая жизнь – с чистого листа.

«Дождаться бы только документов для Ани и детей и бежать… бежать отсюда со всех ног!» – думал про себя Петр, отворяя калитку и затаскивая сани во двор.

Не дойдя до дома, он резко остановился. Ему почудилось что-то… Будто кто-то шел вслед за ним. Петр, не оборачиваясь, медленно склонился над санями и вытащил ружье. Затем резко обернулся. Никого.

Взяв хворост, Петр не сделал и пары шагов, как осознал, что худшие опасения его сбылись, – около входа виднелись чьи-то следы. «Уже?.. Не может быть! Не сейчас!» Беляев усилием воли взял себя в руки, осторожно положил вязанку в сугроб, взял ружье на изготовку и двинулся вокруг дома. Еще следы… Человеческие и лошадиные. Рядом – отпечатки полозьев саней.

Звук удара о стекло заставил его вздрогнуть. Судя по всему, он доносился со стороны гостиной. Петр направился в ту сторону. «Если потребуется, буду стрелять через окно, – решил он. – Главное, детей и Аню не зацепить».

Из дома через заиндевевшее стекло на него смотрели двое. «Кто вы?» – хотел спросить Беляев, но не решился, а только зачарованно уставился на неразличимые из-за ледяного узора лица. Он никак не мог разглядеть их черты.

С террасы послышались торопливые шаги. Следом раздался крик Анны.

– Петя! – закричала она. – Иди скорее в дом! Тебя ждет сюрприз!

Беляев опустил ружье и перевел дух, заметив, какой радостной выглядит жена. Та даже не обратила внимание на оружие, что он держал в руках.

– Ну скорее! Только тебя и ждем.

Анна склонилась над вязанкой хвороста. После нескольких тщетных попыток ее поднять она сдалась и позволила мужу внести поклажу в дом.

– Аня, кто у нас в гостях?

– Лучше будет, если ты сам это увидишь, – улыбнувшись, ответила она и скрылась в сенях.

Беляев, взвалив вязанку на плечо, отправился вслед за ней. Дом встретил его шумными голосами и топотом маленьких ножек. Анна взяла из рук супруга ружье и указала ему рукой на валенки.

– Отряхни, – велела она.

Беляев послушался и отправился в гостиную. Он шел так, словно старался оставаться незамеченным как можно дольше. Ни одна половица не скрипнула под его тяжелой поступью. Какое-то странное чувство охватило его. Ощущение неминуемого и чего-то трагичного. «Не вешайте нос, штабс-капитан, – попытался успокоить себя Беляев. – Сегодня светлый праздник, и ничего плохо в Рождество случиться не может».

– О! – раздался знакомый до боли мужской голос. – Кто тут у нас пришел? А ну покажись!

– Он сейчас придет, – весело сказала Анна.

– Беляев! – услышал Петр другой женский голос.

Беляев похолодел: его он тоже узнал.

Смысла и дальше скрываться больше не было. Беляев, свалив возле печки вязанку хвороста, отряхнул ладони и вошел в гостиную.

Стол уже был накрыт. С одной его стороны, на маленькой скамье, сидели дети, о чем-то шушукаясь. Середину же занимали гости, вокруг которых хлопотала Анна.

– Ну вот, наконец ты здесь! – Вскинув руки в радостном приветствии, мужчина встал из-за стола. На нем была застиранная гимнастерка, лишенная петлиц и знаков воинского отличия.

Петр радостно уставился на гостя – коренастого и ладного мужчину.

– Петя, – засмеялся тот, – так и будешь стоять? Может, обнимешь меня, брат?

– Миша! – выдохнул Беляев.

Он обнял гостя. Да так крепко, что Михаил Беляев невольно крякнул. Петр почувствовал, как на глаза его наворачиваются слезы. С младшим братом он виделся в последний раз в тысяча девятьсот пятнадцатом – во время короткого отпуска с Великой войны. Михаил не любил писать письма, а потому ни их мать, жившая в Москве, ни Петр ничего не знали о его судьбе. Известно было, что до самой революции судьба носила поручика Михаила Беляева по всему Юго-Западному фронту в составе Четвертой армии. А потом началась Гражданская, и Петру нечасто доводилось вспоминать о брате. Но когда доводилось, то Беляев-старший был готов биться об заклад, что нашел себя Михаил если не в Дикой дивизии, то уж точно в составе лихих отрядов Шкуро. Таким он всегда был – ищущим приключений и безрассудным.

– Ну вот и наши Диоскуры! – хихикнула гостья – молодая и красивая женщина. – Встретились наконец…

– Столько лет прошло, – проговорил Петр. Голос его дрогнул. – Как же я рад тебя видеть!

– Полно тебе, братец, полно, – ответил младший брат. – Нелегко вас было найти, доложу я тебе.

Совладав с эмоциями, Петр наконец повернулся к женщине, что стояла рядом с Анной и обнимала ее за талию.

– Здравствуй, Марго, – неприветливо сказал он. – Не ожидал тебя увидеть. Что ты здесь делаешь?

Ее звали Маргарита Валецкая. Она была дочерью старого друга семьи, и братья Беляевы знали ее с детства. Когда-то она была красивым и капризным ребенком, а со временем превратилась в красивую и капризную женщину – из тех, что интуитивно чувствует, как охотиться и побеждать. И даже штабс-капитан Беляев, всегда считавший себя нежно любящим мужем, не смог сдержать напора этой чувственной и умелой красавицы. Что и говорить, Маргарита Валецкая была хороша. И сейчас, спустя четыре года после их разрыва, Петр почувствовал злость и возбуждение одновременно. «Проклятие, – подумал Петр. – Надеюсь, Анна приняла Марго за новую пассию брата. Какой дьявол принес ее сюда?»

– Как это что? – воскликнул Михаил, обхватив брата за плечи. Улыбка не сходила с его губ. – Это ей мы обязаны нашей встрече, дорогой мой! Аня, моя детская любовь Марго Валецкая всегда знала все про всех. И даже сейчас, когда знать лишнее опасно, она нашла меня в промерзлой и злой Москве и рассказала, что брат вернулся домой. И вот я здесь, «аки ангел парящий».

Петр натужно улыбнулся. Никто не знал, что он вернулся в родной дом под Угличем. А Маргарита лишь кивнула в ответ, подтверждая сказанные Михаилом слова. Заметив, что хозяин дома обратил свой взор на нее, она провела языком по верхней губе.

– Давайте уже садиться за стол! – произнесла молчавшая все это время Анна.

Она взяла в руки глиняный горшочек, обернутый полотенцем.

– А давайте! – громко сказал Михаил. Он вновь занял место во главе стола. Там, где обычно сидел Петр. – Ох и славная из Аннушки вышла жена. А дети… Марго, ты посмотри только на них – какие они милые!

Настя что-то прошептала братику. Тот вскочил со скамьи, подбежал к дяде и, хихикнув, взобрался к нему на колени. Настя обежала стол и закрыла глаза Михаила маленькими ладошками, радостно вереща:

– Дядя, угадай, кто это!

Петр сел напротив брата. Что-то в нем неожиданно насторожило его. Внутри все сжалось. «Я ведь должен наброситься на него с вопросами о том, где он был, что видел, как жил… – думал Петр. – Но почему-то не могу. Не ждал я его. Не готовился». Он вдруг почувствовал, что присутствие брата угнетает его. О бывшей любовнице он старался не думать, хотя чувствовал на себе ее горячий взгляд. Михаил в это время откинулся на спинку стула, сдерживая напор разыгравшихся не на шутку детей.

– Как у вас холодно! Я видела на вашей террасе такой милый плед, – сообщила Маргарита. – Петя, милый, проводи меня и покажи старой подруге, чем можно накрыть озябшие плечи.

Эти слова разозлили Петра, и только природная сдержанность не позволила ему выплеснуть гнев наружу. Он встал из-за стола и проследовал за гостьей.

Как только они скрылись от посторонних глаз, Маргарита неожиданно резко развернулась и приникла к Петру. Мгновение спустя ее ладонь уже хозяйничала у него под исподним.

– Как же я по тебе скучала, Петечка, – прошептала она, уткнувшись головой в его грудь.

– Мы договорились, – выдернув ее руку из своих штанов, сказал Беляев, – что ты не будешь искать встречи со мной. Все кончено.

– Ну прости, злюка. – Сказав это, Маргарита провела по его волосам. – Я все думала о тебе. О нас…

Воспоминания о минувших днях захватили Петра. Происходящее вокруг: детские крики, разговоры за столом – все это показалось ему таким далеким, нереальным. Здесь была та, с которой он провел множество ночей. И ее аромат затуманивал разум. Он потряс головой и оттолкнул Марго.

– Почему ты такой грубый? Мне было непросто бросить все и приехать сюда, в эту вонючую деревню!

– Зря приехала, – процедил он. – На днях мы уезжаем. Погостить у нас не получится.

– Неужели? И куда же ты поедешь? – усмехнулась Марго. – Веселая тебя ждет поездка. По Совдепии. С женой и маленькими детьми. С царскими документами. Или у тебя есть план?

Петр угрюмо молчал. Тогда Маргарита Валецкая медленно, словно маня, опустила руку в декольте и вытащила небольшой желтый конверт:

– Вот эти документы ты ждешь, Петя?

Глаза Беляева удивленно округлились. Ошалело смотрел он то на желтый конверт, что дразняще держала в руках Марго, то на бывшую любовницу.

– К-как они у тебя оказались? Откуда?

– Какая тебе разница? Документы у меня, а это значит… – жеманным голосом произнесла Валецкая и, опустив конверт, провела им между ног Петра.

– Что? – спросил Беляев, чувствуя себя очень глупо.

– Дурачок, мы уедем в Крым вместе. Вдвоем. Только ты и я, – сказала она, сладко потянувшись. – Знаешь как там можно славно развлечься? Это тебе не грязная Москва. Поговаривают, что даже марафет там лучше.

– Я женат. И у меня дети, – со злобой выпалил Беляев и попытался выхватить конверт. Маргарита ловко увернулась. – На что ты, вообще, надеешься?

– Вернуть тебя, Петечка. И я это сделаю, можешь не сомневаться.

– Отдай мне конверт! – потребовал Беляев. Он сделал шаг по направлению к собеседнице, но та отскочила назад, едва не ударившись спиной о стену.

– А братец-то твой – большевик. Чекист, – неожиданно серьезно заявила она. – Ты об этом знал?

– Что?! – Беляев окончательно растерялся. – Миша? – На мгновение он почувствовал, как земля ушла из-под ног. Из гостиной донесся звонкий смех Анны. – Ты лжешь!

– А ты попроси его вывернуть карманы, – процедила Марго. И, хищно улыбнувшись, добавила: – Уверена, что найдешь там партийный билет. Не представляешь, Петечка, как они кичатся своими бумажками.

Однако растерянность, что читалась по лицу Беляева, немного остудила ее пыл.

– Петя, не говори с ним о Совдепе, – проговорила она. – Молчи и слушай. Если потребуется, ври. Он ничего не знает о тебе и твоем великолепном белогвардейском анабасисе.

– Ты-то откуда об этом знаешь? – похолодел Петр. – Кто тебе про меня рассказал?

– Не скажу, Петечка, – отрезала Валецкая. – А вот Миша наивно полагает, что ты не интересуешься политикой. И о нас он ничего не знает. У него на меня планы.

– Все равно не верю… – произнес Петр. Он чувствовал страшное опустошение.

– Не веришь? – Марго приблизила свои мягкие, горячие губы к мочке его уха и прошептала: – Он сам тебе все расскажет, когда захочет. Потом. Ты не представляешь, какой он важный стал. Вот только…

– Что «только»?

– Он очень странный. – Голос женщины дрогнул. – Дело то ли в его речи, то ли в глазах… не знаю. Когда мы с ним разговаривали, он как-то странно на меня смотрел. Ты знаешь, он нагоняет на меня страх.

В дверь, ведущую на террасу, кто-то постучал. Это была дочка Петра Настя.

– Папенька, тетя Рита, вы скоро? – спросила она, смешно морща носик. – Мама и дядя вас зовут. Без вас не начнем!

– Да! – хором откликнулись Марго и Петр.

Настя посмотрелась в зеркало, что стояло при входе, показала сама себе язык, хихикнула и убежала в гостиную.

– Ну что же ты, идем, – сказала Маргарита. Желтый конверт вновь скрылся в ее декольте. – И подумай над моими словами, Петечка.

«Она – змея. Безумная, разнузданная тварь», – подумал Беляев, стискивая зубы. Ему не хотелось признаваться, но ее тело по-прежнему манило его. Он хотел эту жадную, злую и подлую женщину. В голове его пронеслись образы дореволюционной Москвы – развращенной, с ароматом опиума и духов. Однако другая мысль терзала Петра куда сильнее: «Но как же Михаил мог? К красным…»

Марго взяла его за руку и повела за собой. Петр шел за ней в столовую, а навстречу ему несся красивый и звучный голос Михаила. Брат декламировал что-то – то ли из Гиппиус, то ли из Владимировой. Звучало страшно и прекрасно:

– Твой брат неисправим, Петя, – восторженно заявила Маргарита. – Я уверена, что Гиппиус представляла именно такого человека, как он, когда писала эту красивую жуть… Кстати, Мишенька, а тебе как чекисту дозволяется читать такие контрреволюционные стихи?

Михаил послал ей воздушный поцелуй.

– Что же ты видишь, Рита, в них контрреволюционного? – осклабился он. – Самая что ни на есть пролетарская поэзия. Сколько в ней жара, сколько ярости… Правда, Петя? Думали ли мы с тобой, что в такие великолепные времена будем жить?

Петр молча пожал плечами.

– Ну что же вы, господа! – воскликнула Анна. Вид у нее был растерянный, и она удивленно и жалобно смотрела на мужа. Петр опустил глаза. – Давайте сядем за стол и оставим все разговоры о политике. Миша, комиссары ведь празднуют Рождество?

– Нет, Аня, – засмеялся Михаил. Петр отметил, что реакция брата была несколько наигранной. – Не празднуют. Но мы сделаем небольшое исключение.

Семья и гости расселись за рождественским столом. По нынешним голодным меркам, угощения были богатыми. Помимо приготовленной Анной картошки и квашеной капусты, чего здесь только не было – и мясная закуска, и рыба, и икра! А еще вино. И водка. Много бутылок. Все это привез с собой Михаил.

«Будто волшебник явился, – мрачно думал Петр, глядя на брата. – Только я еще не знаю, какой – злой или просто страшный».

Михаил почувствовал взгляд брата и пристально посмотрел на него. Бывший штабс-капитан отвернулся. Признаваться не хотелось, но пришлось: Петр Беляев, прошедший фронты Русско-японской, Великой и Гражданской войн, боялся своего младшего брата. Быть может, этот страх не был бы таким ощутимым, если бы за столом не сидели его жена и дети. А может… и не в них было дело. Петр почти явственно ощущал, что перед ним не тот добродушный и вспыльчивый сумасброд, которого он знал с детства. Это был кто-то другой. Словно за спиной брата прятался зверь. Ждал своего часа, чтобы выскочить и пожрать всех вокруг.

«Ладно, – подумал Петр, – выпью и приведу мысли в порядок». Но совладать с соблазном не смог и покосился на свою шинель с оторванными галунами, что висела в прихожей. Там, в кармане, лежал небольшой браунинг. На всякий случай…

– А расскажу-ка я вам рождественскую историю, – начал Михаил. Первые тосты были произнесены, и хозяева с гостями приступили к ужину. – Страшную, – добавил он, чем привлек к себе внимание детей. – Но поучительную и с хорошим концом…

Так вот, случилась она чуть больше года назад… кхм… со мной и одним моим приятелем – бывшим поручиком. Звали его Кручинин. Служили мы вместе в Третьем красном полку имени товарища Фельдмана. И такой, знаете ли, у Кручинина характер был невоздержанный. Ну, прямо как у меня. Вечно ему от начальства доставалось за баловство с морфием. Но нравом он был веселый и заводной. Поэтому и друзей у него водилось немало. И я, грешный, тоже с ним дружил, хоть и знал, что в бою спину свою ему вовек не доверю.

Михаил сделал драматическую паузу, во время которой ловко налил водку из графина Петру, Маргарите и себе. Анна отказалась. Она с сомнением переводила взгляд с наливающегося красным лица деверя на детей, что жадно слушали дядю.

Да и сам Петр чувствовал, как внутри него начинает разгораться тревога. «Мне нужны эти документы, – думал он, искоса поглядывая на довольное лицо Марго. – Если понадобится, я убью ее. Ей-богу, не задумываясь пристрелю… Но что же делать с братом? Знает ли он обо мне?»

– В начале ноября под Екатеринодаром, – продолжил Михаил, – началось наше горе-наступление на белых. Ночью я… мы с Кручининым повели солдат через лесок, чтобы по флангу обойти дроздовцев. Но, видать, не наш это был день. Как из леса в поле выбираться стали и в цепь стягиваться, накрыли нас, проклятые, всем, что взрываться и греметь могло. Мигом половину моей цепи выбило. Делать нечего, отдал команду отступать. Решили в лесу укрыться, пока главные наши силы не подберутся к господам офицерам поближе.

И вот лежим с отделением в каком-то буераке. Рядом снаряды рвутся, деревья, словно бритвой, шрапнель режет. А с неба мерзкий такой дождик капает – склизкий и холодный. Ни звезд, ни луны. Лежим с Кручининым рядышком, будто двое мальчишек беспризорных из Диккенсовых повестей, и смотрим, как снаряды все ближе ложатся. Понимаем, что бежать надо. Надо… но нельзя. В темноте потеряемся. Запросто на вражеские позиции можем выскочить. Амба, одним словом… Решили утра дождаться. Земля от разрывов трясется. Страшно. А рядом Кручинин хихикает и что-то под нос себе бубнит, каналья. Ему-то что – укололся, и страха нет.

Стреляли недолго – беляки снаряды берегли. Но укладывали кучно, собаки, потому что уже наутро обнаружили мы с товарищем бывшим поручиком, что от отделения нашего не более двадцатки осталось. Повсюду руки да ноги оторванные лежат, кишки с тряпьем с веток свисают. Зато нам с Кручининым – хоть бы хны. Ни одной царапины. Повели остатки цепи на выход из леса. Как к позициям своим стали подходить, так и обнаружилось, что наш штаб в станице белыми занят. Попали мы в засаду и без единого выстрела в плену оказались. Как-то глупо получилось…

В тот же вечер повели нас белые расстреливать. Поставили рядочком возле ямы. Холодно, сыро, грязь под ногами хлюпает. Кручинин хладнокровный был, каналья. Закурил папироску и на меня смотрит. Говорит сквозь зубы: «Ну что, Мишаня, пришла наша пора помирать». Я у него папироску изо рта забрал, затянулся и отвечаю – мол, верно все говоришь, Паша, отбегались мы с тобой. А он помолчал-помолчал, а затем говорит: «А ты знаешь, Миша, что я с тобой еще говорить буду? После того как в расход нас беляки пустят. И кое-что важное тебе скажу». Посмеялся я над его словами. Подумал, может, успел он морфием кольнуться, пока нас в плену держали. А Кручинин все посмеивается и на меня лукаво так смотрит.

Вышел тогда вперед пузатый белый полковник и с прочувствованной такой речью к нам, пленным, обратился. Так и так, говорит, даже в годину гражданского междоусобия помним мы, офицеры-добровольцы, о христианском милосердии. Каждого, кто шаг вперед сделает, пощадим и отправим в штрафную роту, дабы могли вы за правое Белое дело свои грехи перед отчизной искупить… И тому подобную ерунду про «родину», «долг» и «служение» болтал. И, не поверите, десяток моих красноармейцев, не задумываясь, шаг вперед сделали. А мы с Кручининым на месте стоять остались. По нам и так было видно, кто мы такие, так что хоть два шага сделай, хоть три – не пощадят. Белые слишком чувствительны, чтобы бывших своих боевых товарищей, что к красным подались, в живых оставлять.

Петр достал папиросу и закурил. Пальцы его дрожали. «Забавно, – подумал он, – значит, это они тогда там стояли? Или не они? В десяти верстах от нас полковник Туркул со своим батальоном тоже красных в оборот взяли. В конце концов, мало ли кто кого тогда в тех местах расстреливал… Господи, о чем я думаю! Надо все это заканчивать…»

Михаил вновь разлил водку и, не дожидаясь тоста, жадно опрокинул рюмку. Петр уже догадывался, чем закончится история брата, а потому сказал жене:

– Аня, я думаю, что детям пора спать.

– Ну, папа, – протестующе захныкали Андрей и Настя. – Мы хотим еще посидеть.

– Спать, – скомандовала Анна.

Дети повиновались и, попрощавшись со всеми, отправились на второй этаж. Анна последовала за ними, чему Петр был несказанно рад. Весь вечер Маргарита не сводила с него глаз, и было во взгляде ее столько всякого, что укрыться от внимания жены никак не могло.

– Давай, Мишенька, пугай нас дальше, – протянула Марго, положив узкий подбородок на сведенные ладони. – Мне кажется, что твоя история приближается к развязке.

– Ты права, милая, – обронил Михаил, зачем-то подмигнув Петру. – Осталось совсем немного… Итак, произнес каналья-полковник свою сентиментальную бредятину и приказал солдатам винтовки на изготовку взять. И вот стою я, гляжу в дула, что на нас направлены, и понимаю вдруг, что ничего не чувствую. Единственное, жалею, что выпить напоследок не дали. Пустили по нам залп. Бабах! Мне в плечо и в бок прилетело. Ну все, думаю, вот и жизнь закончилось. В глазах потемнело и, чувствую, лечу куда-то вниз. Прилетел – и дух вон! Однако же не до конца, как вы видите по моей сияющей физиономии.

Очнулся среди мертвых. Дышать не могу, двигаться не могу. Кругом трупы – сверху давят, снизу подпирают. Воняет страшно. И вот тогда-то я впервые испугался. Что ж вы, думаю, ироды, даже расстрелять по-человечески не можете. В гноище уйду теперь, в общей могиле, со своими собственными бойцами.

Михаил замолк на несколько секунд. Потом весело рассмеялся. В глазах его блеснул лукавый огонек.

– Приготовился я от безнадеги волком выть, как вдруг что-то теплое да соленое в рот капнуло. Присматриваюсь – а это приятель мой Кручинин. Лежит прямо на мне, и лицо его над моим нависает. Вижу, что щеку его пуля пробила. А из дыры по капельке частенько кровушка капает. Меня такая зависть взяла, что захотелось в него зубами впиться. И я тогда шепотом ему на ухо и говорю: «Что ж ты, подлец Кручинин, раньше меня помер. Лежишь себе, отдыхаешь, а я даже руки высвободить не могу, чтобы себя порешить. А ведь ты мне, душонка морфинистская, обещал что-то важное рассказать». А Кручинин тогда взял и глаза открыл. Молчит и на меня смотрит. Клянусь я тебе, Петя, всей распроклятой своей жизнью, такого взгляда я отродясь не видел. Испугался я и обрадовался одновременно, что живой приятель мой. Говорю ему радостно: «Теперь вместе помрем. Не так мне скучно будет». А Кручинин в ответ молчит, на меня смотрит и улыбается. Что ж ты, сукин сын, говорю, улыбаешься? Что же ты смешного в нашем нелепом положении нашел? И вот тогда Кручинин заговорил…

В двери постучали. Михаил умолк. Петр почувствовал, как неприятный холодок коснулся его внутренностей.

– По законам жанра, – насмешливо проговорила Валецкая, потягиваясь, – в такие моменты нас навещают выходцы из могилы. Как думаешь, Мишенька, не твой ли Кручинин стучится в двери?

– Не смешно, Марго, – перебил ее Петр.

Он все больше чувствовал себя не в своей тарелке. И брат, и бывшая любовница вели себя так, будто бы заранее о чем-то договорились. А еще предстоял серьезный разговор с Михаилом. Петр страшился и всячески оттягивал его.

– Петя, ты откроешь? – спросил Михаил. Он рассеянно вертел в пальцах очередную папиросу. – Или мне сходить?

Петр нехотя кивнул, встал и направился к двери, чувствуя, как брат провожает его насмешливым взглядом. В дверь постучали еще раз. И даже не постучали, а забарабанили кулаками.

– Кто там? – настороженно спросил Беляев.

– Свои, – раздался из-за дверей глухой мужской голос. – Открывайте.

Петр похолодел. Взгляд его метнулся к карману шинели, где был припрятан браунинг.

– Петя, открой им, – донесся из гостиной голос его младшего брата. – Не бойся. Это ко мне.

«Вот оно», – подумал Петр. Затем он повернул защелку и открыл дверь.

С улицы пахнуло морозом, табаком и водкой. Их было трое – в кожаных крагах, с маузерами и красными звездами на кожаных же фуражках. Неподалеку от крыльца стояла телега, на облучке которой сидел еще один. Пар из жадного рта лошади вырывался подобно ядовитому дыму из вулкана. Совсем стемнело.

– Беляев? – с ходу спросил высокий и сутулый чекист.

Петр молча кивнул, неотрывно глядя в дуло наставленного на него маузера. Чекист дернул головой – мол, пройдите в дом. Так они и вошли в гостиную вчетвером: впереди – Петр, за ним – красные.

Их встретило гробовое молчание. Марго напряженно замерла на своем месте. Михаил же был спокоен. Он посмотрел на вошедших чекистов, налил себе рюмку и очередным залпом осушил ее. Только сейчас Петр заметил, что его младший брат безобразно и отчаянно пьян.

– Вот и товарищ Аронсон, – глупо ухмыляясь, проговорил Михаил. – Здравствуйте. Вы явились чуть раньше, чем мы договаривались. Я не успел рассказать страшную рождественскую сказку.

Петр почувствовал, как пол уходит из-под его ног.

– Это ты их вызвал? – еле выдавил он из себя. – Я хотел с тобой… как ты мог?

Михаил пожал плечами. Чекисты, не церемонясь, обыскали Петра. Удостоверившись, что у него нет оружия, тут же уселись за стол и жадно набросились на еду.

– Странно, что ты удивлен, братец, – сказал Михаил. Язык его заплетался, но Петру показалось, что эту речь брат заготовил заранее. – В губернском Чека о тебе уже месяц как знают. Такая птица к нам заявилась – сам штабс-капитан Беляев. Заместитель командующего штабом Деникина.

– Ты знал с самого начала?..

– Конечно, Петя. Ты мне здорово подгадил своей карьеркой у врагов трудового народа. Зря… Сидел бы здесь, в усадьбе, да не рыпался. А теперь… Словом, я лично попросил товарища Петрука из Губчека не арестовывать тебя до Рождества. Под собственную ответственность.

Пока Михаил говорил, чекисты молча ели, лишь изредка поглядывая на братьев. Петр почувствовал, как что-то подкатило к горлу. Мысли улетучились из головы, и на место их пришла большая и страшная тоска. «Как же Аня теперь? Дети? Отъезд за границу?»

И тут произошло нежданное. Доселе безмолвная Маргарита встала из-за стола. Лицо ее было бледным и злым. Чертовски злым, мельком отметил Петр. Затем она заговорила:

– Ты думал, что можно взять и уехать, не попрощавшись? Думал, что все дела твои здесь окончены? Так вот знай, Петя, что именно я донесла на тебя в Чека. Тебя видели Бахметьевы. Их Жаннет встретила меня в Москве и сказала, что ты в Угличе. А дальше было просто. Я сама пошла в Чека и заявила о тебе. Я ненавижу тебя. Ты никуда не уедешь. Сдохнешь здесь вместе с твоей разлюбезной Анной и детьми.

Она говорила и говорила, все более распаляя себя. Петру была знакома эта истерия. И этот дрожащий от ненависти голос он уже слышал. Тогда, в шестнадцатом, в их маленькой съемной квартирке на Пречистенке. Когда он сказал Марго, что более им видеться нельзя…

Размышления его прервал громкий хлопок. Из головы Маргариты рывком плеснуло темно-красное, а искривленное злобой лицо вдруг удивленно застыло. Уже мертвая женщина осела на пол. На втором этаже усадьбы испуганно заплакал ребенок, но через мгновение умолк, будто кто-то зажал ему рот. «Аня, оставайся там, милая. Не вздумай спускаться», – взмолился про себя Петр, чувствуя, как слабеют колени.

– Ой, как сразу тихо и хорошо стало, – громко проговорил старший чекист, не отрываясь от жареного картофеля. Один из его товарищей хмыкнул.

– Да, мне тоже полегчало, – сыто икнув, проговорил Михаил, укладывая револьвер прямо на стол между тарелками. Его окутал едкий пороховой дым. – Аронсон, голубчик, когда ваш начхоз начнет выдавать нормальные патроны? Посмотрите на дым… это безобразие, а не патроны. Скоро оружие начнет взрываться в руках.

Петр неотрывно смотрел на труп Валецкой. «Теперь я не хочу ее, – промелькнула в его голове дурацкая мысль. – Теперь уже все». Кровь из простреленной головы стремительно растекалась под столом. Один из чекистов, негромко матернувшись, пересел на другой стул, чтобы не запачкать начищенные до блеска хромовые сапоги.

– Так, – сказал Михаил, – пока товарищи из Чека перекусывают, можешь сходить к семье и попрощаться. Считай это моим рождественским подарком. Потом ты поедешь с товарищем Аронсоном в Углич. Я переночую здесь, а утром повезу Анну и детей в Москву, к матери. Вы ведь не против, товарищ Аронсон?

Аронсон кивнул. У него было странное лицо: левый глаз его постоянно подергивался, а уголки губ были опущены книзу, от чего вид он имел обиженный и немного капризный.

– Иди, – сказал Михаил. Он пристально смотрел на брата, и от недавней его пьяной дурашливости не осталось и следа. – Иди и попрощайся. Недолго. Я надеюсь, ты не вздумаешь сбежать или, чего хуже, начать по нам стрелять?

– Нет, – ответил Петр. В горле его пересохло, однако взять со стола стакан с водой он и не подумал. – Я попрощаюсь и вернусь.

Он поднялся по лестнице, слыша за спиной негромкий разговор чекистов. Те лениво спорили, вытаскивать ли тело Марго на улицу или оставить здесь. Петру было жалко бывшую возлюбленную – даже после ее глупого предательства. «Дура, – подумал он, – что же ты наделала?» Почему-то о себе он совсем не думал.

Поездки с чекистами всегда заканчивались одинаково. Петр хорошо помнил это по Харькову, когда в конце июня тысяча девятьсот девятнадцатого вместе с передовыми частями Добровольческой армии въехал в город. В здании местного Чека даже стены коридоров были покрыты кровавыми ошметками. Отступая из города, большевики расстреляли всех заключенных – не только «контру», но и обычных городских уголовников. И тела… Они были повсюду. Прикопанные в спешке в тюремном дворе. Более тысячи гниющих трупов. Беляев ощутил в себе страшное опустошение и усталость. Шел третий год Гражданской, и Петру подумалось, что, наверное, и дезертирство его из Добровольческой армии, и нынешняя самоубийственная идея встретить Рождество в фамильном особняке есть не что иное, как дорога к Концу. Ему вдруг стало совершенно все равно, что с ним будет дальше. Лишь бы дети и Анна остались в живых. Как они будут выживать без него, он старался не думать.

Когда Петр поднялся на второй этаж, в дверь снова постучали. Затем до него долетел недовольный голос Аронсона: «Балясинов, открой дверь. Это, кажется, Гарутис с товарищами приехали». И когда Петр подошел к детской спальне, сзади хлопнул выстрел. Беляев бросился на пол. Снова раздался выстрел. Потом еще один. На втором этаже громко вскрикнули дети. Из детской выглянула заплаканная Анна. В руках у нее был кухонный нож.

– Петя, – жалобно пролепетала она, увидев лежащего на полу мужа, – что происходит? Почему стреляют?

– Спрячься в комнате, – прошептал Беляев.

Она кивнула и послушно скрылась в комнате. Оттуда донеслись испуганные голоса детей. Петр осторожно отполз от лестницы, сел у стены и тщательно себя ощупал. Вроде не ранен. Что там происходит внизу? Они решили его застрелить? «Нет, – покачал головой Петр. – Меня еще не допросили. – Слабая надежда кольнула изнутри. – А что, если это Миша? – несмело подумал он. – Что, если он перестрелял чекистов?»

Выстрелов больше не было. Петр, вслушиваясь, подождал некоторое время. На первом этаже было тихо. За стенами усадьбы ныла вьюга. Громко тикали дедовские настенные часы. Дети уже не плакали. Из детской доносился громкий и возбужденный шепот. Анна, как могла, успокаивала Андрюшу и Настю.

– Анна, – выпалил он, врываясь в детскую, – похоже, у них что-то произошло. Они хотели меня арестовать и увезти. Но теперь уже не знаю… В любом случае, если со мной что-то случится, Михаил обещал за вами приглядеть. С тобой и с детьми все будет хорошо.

– Что же делать? – Анна подняла на мужа заплаканные глаза. – Почему Миша за тебя не вступился? Он же – красный.

– Правильно, красный, – процедил Петр. – Потому и не вступился… Сейчас я спущусь вниз и посмотрю, что там. Помолитесь! И ни в коем случае не спускайтесь.

– Но… – начала было Анна, но Петр лишь головой покачал.

Она понимала мужа с полуслова. Ждала его еще до замужества в тысяча девятьсот четвертом, с Русско-японской. Ждала в шестнадцатом, с Великой войны. И во время боев Гражданской Петр знал, что, когда он вернется, дома будет жена. Любящая, с вечно красными от слез глазами.

– Последний раз, – шепотом соврал он ей и крепко обнял. – Анечка, это в последний раз. Я что-нибудь придумаю… заберу у них наши документы, и мы уедем отсюда к черту. И никто нас не поймает. Только ты, я и дети. Больше ты не будешь плакать. Мы заслужили отдых от всего этого.

«Она будет ждать», – думал он, осторожно ступая по ступеням вниз. В руке у него был зажат кухонный нож.

Тускло освещенная гостиная была заполнена военными. Красноармейцы сидели и стояли вокруг стола большой молчаливой толпой. Как бывало при скоплении солдат, в воздухе стояла удушливая вонь пота, нечистых портянок и махорки. Чувствовался еще знакомый до боли сладковато-грязный запах, навевавший мысли о фронте. От красных разило смертью. Петр с тоской отметил, что его надежда на то, что брат вдруг одумался и застрелил Аронсона и чекистов, провалилась. Все они были здесь. Делать нечего. Он не мог рисковать женой и детьми, поэтому положил нож на пол и вошел в гостиную. Серые спины в грязных шинелях дернулись, и солдаты повернулись к нему лицом.

– Петя, – послышался тихий голос брата. – Петя, поздоровайся…

Петр остолбенел. Он с ужасом и недоверием уставился на более чем десяток обезображенных лиц. Беляеву было очень хорошо знакомо это уродство, на которое он насмотрелся за годы своей службы. Первое такое лицо он увидел еще в Маньчжурии, когда, будучи кадетом, опознал тело похищенного бандитами-хунхузами сослуживца. Такое с человеком могла сотворить только одна стихия. Смерть. «Они все мертвы, – думал Петр, глядя на неподвижных солдат. – Я сплю. Иначе и быть не может».

– Петя, – чуть громче позвал его Михаил. – Ты видишь это, брат?

– Вижу, – коротко ответил Петр, лихорадочно соображая, как поступить.

– Это он их привел.

– Кто? – спросил Петр, отмечая, что никогда в жизни не вел более глупого диалога.

– Вот он, – произнес Михаил.

Петр наконец оторвал взгляд от мертвых лиц красноармейцев и посмотрел на Михаила. Тот сидел там же, где и десять минут назад, когда отправил старшего брата прощаться с семьей. Однако теперь кое-что изменилось.

Руки Михаила Беляева были пригвождены к столу. Из ладоней торчали столовые ножи. Однако крови не было, и лицо Беляева не выражало никаких признаков боли – лишь великое волнение. Сбоку за столом по-прежнему восседали давешние чекисты во главе с Аронсоном. Они тоже были мертвы, однако, в отличие от окруживших стол солдат, выглядели так, как и положено трупам. Тела их были подобны мягким тряпичным куклам, а головы свернуты набок.

А потом Петр увидел бывшего поручика Кручинина.

Он отчего-то сразу догадался, что человек, занявший место во главе стола, именно Кручинин. И дело было не в том, что на серой щеке его зияла дыра размером с половину кулака. Просто было в лице мертвеца нечто, что сразу расставило все на свои места. «Теперь все ясно, – подумал Петр. – Жаль, что я сразу не догадался». Он придвинул к себе ближайший стул и сел, скрестив руки на груди.

На коленях у мертвеца сидела Маргарита. Продырявленная голова ее покоилась на плече Кручинина, и со стороны эта нелепая и страшная парочка выглядела приторно-сентиментальной. Половина лица Марго была перепачкана кровью и мозгом, однако глаза ее даже после смерти смотрели на Петра развратно и со злостью.

– Кручинин за мной пришел, – грустно сказал Михаил. – Я думал, что еще время есть. Ан нет… не отпускают меня старые друзья. Да, Кручинин?

Мертвец пошевелился. Голова Марго съехала с его плеча и бессильно повисла в воздухе. Рука Кручинина медленно поднялась и пристроила голову женщины обратно.

– Что же получается? – продолжил Михаил. – Сидишь, отмечаешь светлый праздник с семьей и сослуживцами. И вдруг нежданно-негаданно…

– Ты – мертв? – перебил его Петр. Страшные слова дались ему легко. – И был мертв, когда вечером пришел в этот дом?

Михаил хмыкнул.

– Это философский вопрос, Петя. Мертв, не мертв… К слову, ты застал нас в довольно щекотливый момент. Кручинин, видишь ли, хочет меня забрать. Говорит, что… Впрочем, мало ли что он говорит. Я предложил ему отличную сделку. А он думает. Правда ведь, Паша?

Труп во главе стола молчал. Так же безмолвны были и мертвые солдаты.

– Я ему тебя предложил. А также Анну и детей, – заявил Михаил. – Говорю: зачем тебе мои старые кости. Возьми брата и его отпрысков. И бабу его возьми – мягкую и живую. А то Кручинин – тот еще ловелас. Как труп Ритки увидал, так сразу его заграбастал.

– Я убью тебя, – прошептал Петр. – Из-под земли достану.

– Да, я тебя понимаю, – ответил ему Михаил. – То арестовывать тебя пришли, то трупы в гостиной, словно живые, стоят. Честно тебе скажу, Петя: шансов выбраться из этого переплета совсем мало. Еще неизвестно, что Кручинин решит.

Внезапно мертвые тела, окружившие стол, слегка качнулись и подобрались ближе. Петр почувствовал, как к его затылку прикоснулась холодная и жесткая ткань шинели одного из солдат-мертвецов. Тот стоял прямо за ним. Петру не нужно было поворачиваться и смотреть на него, чтобы узнать. Это был тот самый, чье лицо он держал на мушке тогда, в ноябре тысяча девятьсот девятнадцатого. Впрочем, это было уже неважно.

– А Кручинин-то – затейник, – подмигнул Михаил брату. – Надумал кое-что. Тебе, братец, это не понравится.

Одеревеневшая рука бывшего поручика снова медленно поднялась и провела восковой ладонью по щеке мертвой Маргариты.

– Ой, что будет, – деланно запричитал Михаил. Кажется, к нему стала возвращаться былая уверенность.

Голова Марго слегка дернулась. Мурашки поползли по телу Петра, когда увидел он, что мертвые глаза женщины вдруг ожили. Затем руки ее задвигались, и она резко и неестественно выпрямилась, по-прежнему сидя на коленях у Кручинина.

– Выбирай, родная, – нервно произнес Михаил, – кто тебе милее?

Марго оценивающе посмотрела на братьев – сначала на младшего. Потом – на старшего. Губы ее хищно изогнулись. И тогда раздался ее голос, произносящий знакомые слова. Под аккомпанемент этой страшной считалочки ее тонкий палец начал свой маленький и ужасный вальс, поочередно указывая то на Петра, то на Михаила: