Листья шуршат. Шуршат непрерывно, зловеще, мерзко. Отчего-то этот звук напоминает мне невнятный шепот, и он кажется мне шепотом мертвых. Может, это души тех, кто сгинул полвека назад в поселке Тунгур, пытаются поведать мне о чем-то, предупредить? Поздно. Листья уже давно шуршат, и прохладный августовский ветер ворошит их, переносит с места на место, закидывает на стол и скамью возле него, на черт знает когда остывшую печь с пустыми кастрюлями и сковородкой на плите, на неказистый топчан на кухне, который я когда-то (сто лет назад, невообразимо давно) наскоро сколотил для гостей на кухне, замачивает в большой кедровой кадке с водой. Воды в ней осталось мало, скинутая крышка валяется рядом, занесенная листьями. За водой я, однако, уже больше не пойду. Последний раз я выходил во двор, когда тащил из мастерской эту гребаную наковальню. Какая же она тяжелая, сволочь! Пока я ее волок, мне казалось, что все кишки намотаются на эту ржавую железяку. Хотя боль в кишках, возможно, была и не от тяжести.

А, да, потом еще раз ходил, за кувалдой. Я же не мог ее сразу взять. Принес, положил на наковальню свой почти новый ноут и долбасил, долбасил по нему кувалдой до тех пор, пока не остались от него одни мелкие осколки. Они до сих пор хрустят под ногами. Их же не видно на полу. Под листьями.

Нет, я не сомневался в том, что делаю. Ни на секунду. Ноутбук стал представлять опасность. Точнее, не сам ноутбук, а Интернет. И не для меня. Для него. Он решает проблемы по мере поступления. Сразу же, жестко и необратимо. Так что вы, пожалуйста, не удивляйтесь, что я пишу в замызганной тетрадке. Понятно, отстой. Понятно, XXI век и все такое, но здесь, в отдельно взятой Анисимовке, о XXI веке можно будет скоро забыть.

Или наоборот – XXI век забудет об Анисимовке.

Кстати, в этой тетради, в этих записях он почему-то не видит опасности. Даже обидно.

Блин, не получается связный рассказ. Мысли плывут и путаются. Наверное, кончается действие аспирина. Надо поискать еще упаковку.

Холодно. Ветер врывается в настежь распахнутые окна и ворошит листья. Они шуршат, шуршат, шуршат – этот звук будет преследовать меня и в аду. Еще одна ночь без сна и без света – он не разрешает мне включать свет в темноте. Мне нужно было двигаться, и я двигался, ходил взад-вперед, чавкал водой, разлитой под листьями, резал босые ступни осколками ноутбука. Всю ночь. Всю эту долгую сраную ночь, сменившуюся промозглым тоскливым рассветом.

Не знаю, чего именно он ждет. Но этот мерзкий рассвет подарил мне еще одну попытку рассказать все. Пока он не научился компенсировать воздействие аспирина. Жаль, мысли путаются и скачут, как взбесившиеся кенгуру. Но это и хорошо, это значит, что они мои. По крайней мере большинство. Гораздо, гораздо хуже, когда приходит пронзительная, ледяная ясность. Как в ситуации с ноутбуком. Или когда ко мне неожиданно заглянула соседка Галина Степановна. Любопытная бабища пятидесяти пяти лет, первая сплетница на деревне. Ее, видите ли, заинтересовало, чего это я в избу листья из лесу мешками таскаю. Дура. Нет, ну правда, человек делом занят, сидела бы дома, своих, что ли, проблем мало? Приперлась со своими вопросами. До сих пор вижу ее округлившиеся глаза, полные боли и ужаса. Вижу, как они стекленеют, как из них уходит жизнь. Помню, как смотрел прямо в эти глаза – в состоянии той самой пронзительной ясности, когда точно знаешь, что делать и для чего. А еще помню, как ощутил, что он наблюдает моими глазами, изучает ее смерть. Гадость…

Тело пришлось скинуть в подполье. Но прежде я понял еще кое-что. Ее мозговое вещество нужно было раскидать по полу и присыпать листьями – это увеличивало благоприятность среды. Какие проблемы, в самом-то деле? Наковальня была уже тут. Разбить башку глупой бабы оказалось намного легче, чем ноутбук. Мозги разбрасывал вокруг столовой ложкой. Тщательно собрал все, до крошечки. Даже обшкрябал внутреннюю поверхность черепа. Ну а потом уж тело сбросил в подполье, как он и хотел. Оно и до сих пор там. Его запах привлекает мух. Мухам в этой истории отводится особая роль.

Когда дело было сделано, ясность ушла. Пришла рвота. Рвоту он одобрил – она тоже увеличила благоприятность среды. Ну а после осталась только грустная туманная отстраненность больного сознания, не потерявшего способность наблюдать. Аспириновый морок. Как говорили на форуме – мы такого не курим.

Кстати, если интересно, в туалет мне тоже приходится ходить прямо здесь, на пол, в листья. Дорогой ценой достаются научные открытия. Жаль только, что я никакой не ученый. Только собирался поступать на биофак… А маму-то как жаль! Это просто счастье, что она уехала на пару недель погостить у дяди Славы. Мамочка, дорогая, если ты прочтешь это, то знай, что я очень, очень тебя люблю. Хотя я буду надеяться, что ты этого не прочтешь. Может, власти узнают о происходящем. Может, объявят карантин. Может, сожгут напалмом всю деревню на хрен. А что, я бы сжег на их месте.

Все-таки насчет Интернета он перестраховался зря. Все равно на форуме мне никто не поверил. Даже забанить хотели, посчитали все глупым розыгрышем. И то верно, а кто бы поверил? Я и сам не поверил бы. Не бывает таких грибов на земле, не бывает. А как же кордицепсы? А по фиг кордицепсы. Как говорится, то ж аборигены…

В общем-то, он до сих пор мне разрешает многое. Он позволяет мне писать в тетради. Позволяет в конце концов мыслить. Мне нельзя выходить из дома и зажигать свет в темноте, а остальное, в общем-то, можно. А, нельзя еще включать громкую музыку, ему не нравится. Он, наверное, опасается, что звуки могут привлечь нежелательное и преждевременное внимание со стороны. Если я веду себя тихо, то в пределах дома я могу делать почти что угодно. По крайней мере пока листья как следует не подопреют. Потому что главная моя задача на этом этапе – создать наиболее благоприятные условия для максимально эффективного использования потенциала субстрата.

Субстрат, если кто еще не понял, – это я сам. К вопросу о царях природы.

До меня субстратом стал Адмирал. Все-таки он был хорошим псом, хоть и бестолковым. Так ведь собаками надо заниматься, а у меня вечно на это не хватало времени. Прогулки по лесу он любил, наверное, еще больше, чем я. Мы с ним ходили в тайгу каждый божий день, и он всегда носился как угорелый по лесу, охотился на рябчиков и облаивал белок и бурундуков на деревьях. Я даже и не понял, что он болен. В тот вечер он исчесался весь, я еще подумал, что блох пора выводить. Под ночь стал чихать часто, потом попросился на улицу, и я его выпустил.

Господи, как он выл той ночью, как он выл… Я вскочил с постели в ужасе, был четвертый час ночи. Выбежал во двор с фонарем, не понимая, что случилось. На мои оклики он отзывался только еще более отчаянными и хриплыми завываниями.

Я нашел Адмирала на краю участка, под лесом, там, где земля оставалась неразработанной, в яме из-под выкорчеванного соснового пня. На дне ямы скопилась вода, а еще он натаскал туда сена из соседского стога. И лежал там, в воде, зарывшись в это сено, и выл, выл, выл. Я видел, как из его больших умных глаз текут слезы. Я попытался вытащить его наружу, но он завизжал и укусил меня за руку, вырвался, забился в самую глубь этой норы. Я был в шоке. Что я мог? В Анисимовке нет своего ветеринара. До ближайшего населенного пункта – двадцать пять километров.

Я просто сидел рядом с ним и, как мог, утешал. Разговаривал. Гладил. Гладить себя он мне позволял. Под шерстью у него я чувствовал множество странных желваков, похожих на ощупь на огромных насосавшихся крови клещей, каждый диаметром в сантиметр. В свете фонарика они казались то ли голубыми, то ли зелеными. К рассвету мой пес издох. Когда посветлело, я вытащил его, чтобы рассмотреть странные желваки, но все они уже расползлись голубоватой слизью.

Место укуса на левой руке начало чесаться к обеду. Но все же я думаю, что заразил меня не он и не в эту ночь. Мы оба с ним заразились за пару дней до этого, в наш последний совместный поход в тайгу, когда мы с ним забрели в заброшенный поселок Тунгур.

Не могу вспомнить, что случилось в Тунгуре. Помню, как в еще знакомом лесу отказал электронный компас. Как наползли такие тучи, что ориентироваться по солнцу стало невозможно. Как долго шли с Адмиралом по лесу, думая, что возвращаемся к дороге, и все не могли на нее выйти, как трижды меняли направление движения на девяносто градусов, но на самом деле забирались все глубже и глубже в глушь. Помню, как, фотографируя редкие шафранно-красные чешуйчатки, я неожиданно заметил, что замшелые бревна, на которых они растут, расположены по квадрату. Потом нашелся еще один такой квадрат из почти сгнивших венцов дома, затем еще… Помню, как сбрасывал со странного холмика в центре одного такого квадрата валежные сучья и многолетний листовой опад, слой за слоем, и расковырял в конце концов полуразрушенную печь. Таким ледяным ужасом пахнуло от нее, от той печи… Тишину помню мертвую в том лесу, что вырос на месте поселка. А дальше вспомнить не могу. Сразу засыпаю. Вырубаюсь. Прямо за столом. И лежу, как в обмороке. Слюни текут на тетрадь. Мне кажется или они действительно голубые?

Похоже, что я написал что-то не то на предыдущем листе. Там что-то еще было, после голубых слюней. Теперь кусок листа оторван. Во рту мерзкий бумажный привкус. В голове туман. В животе судороги. Надо идти за листьями.

Утро… снова мерзкое утро, пропитанное запахом обоссанной гниющей листвы. Я провел ночь, голым закопавшись в эту листву, в глубоком и болезненном подобии сна. Всю ночь кто-то надрывно и тонко плакал внутри меня. Наверное, моя душа…

Встал кое-как, весь в прилипших листьях. Сел к столу. Кожа на руках посинела. Пальцы не слушаются, гнутся с трудом. Сильно замерз ночью. На запястье, на левом боку и на бедрах появились такие же наросты, как у бедного Адмирала. Вокруг них кожа налилась синюшным цветом, мышцы одеревенели. Прикосновения чрезвычайно болезненны, но сами по себе эти наросты не болят. Я понимаю почему. Эта сволочь разумна. На примере Адмирала он понял, что субстрат может кричать от боли и привлекать к себе внимание. А на хрена ему внимание? Следовательно, он научился воздействовать на нервные окончания. Что ж, и на том спасибо. Пишу, а голова тяжелеет и так и норовит упасть на тетрадь. Не могу найти аспирин. Наверное, он заставил меня выбросить и забыть куда. Наверное, это конец. Но думается легко. В мозгу спокойная сосредоточенность. Сейчас соберусь с силами и постараюсь связно изложить все, что нужно.

Никто не знает, почему люди ушли из Тунгура. А я думаю, что знаю. Они не уходили. Они все умерли.

Есть такие грибы – кордицепсы. Это паразиты, использующие тела насекомых – мух, муравьев, гусениц и куколок бабочек – в качестве субстрата. Споры кордицепсов попадают на гусеницу, закрепляются на поверхности тела и прорастают внутрь. Или попадают сразу внутрь через рот, вместе с пищей. Например – Ophiocordyceps unilateralis, кордицепс однобокий, паразитирующий на муравьях где-то в тропиках. У этого гриба есть особенность. Он не просто паразитирует. Он обладает способностью, которая по-научному называется адаптивная манипуляция, а по-простому – зомбирование. Он заставляет зараженную особь уйти из колонии, заползти куда-нибудь повыше и там впиться мертвой хваткой в какой-нибудь лист так, что освободиться насекомое уже не сможет. После этого мицелий гриба прорастает сквозь все тело муравья, причем из головы насекомого развивается плодовое тело кордицепса – в несколько раз большее по размерам, чем сам муравей. И уж затем гриб начинает рассеивать новые споры – с высоты это делать гораздо удобнее.

Различных кордицепсов много – около четырех сотен видов. Я сам находил здесь, в наших лесах, кордицепс военный, Cordyceps militaris, выросший на каких-то куколках. Но все эти грибы мелкие, предназначенные для насекомых. Гриб, заразивший меня, науке не известен.

Я знаю, что будет дальше. Голубоватые наросты на коже – это анаморфа, несовершенная стадия развития гриба. Она формирует споры, генетически одинаковые с родительской особью. Эти споры не разносятся на большое расстояние, зато обладают способностью очень долго сохранять жизнеспособность. Как минимум около пятидесяти лет. (Кстати, это ведь необычно. У других грибов эти споры как раз не предназначены для долгого ожидания – довод в пользу внеземного происхождения данного вида.) Думаю, что, кроме всего прочего, анаморфа выделяет токсин, который меня сначала парализует, а потом и убьет. Я закопаюсь в листья, токсин подействует, пойдет в рост и телеоморфа, совершенная стадия, образующая плодовое тело. Из моего тела вырастет какая-то хрень. Она сформирует споры с рекомбинацией генов, образовавшиеся в результате полового размножения гриба. Эти споры дадут жизнь новым формам гриба, лучше приспособленным к новым условиям. Запах гнили и разложения привлечет мух. Мухи распространят споры по всей деревне. Они ведь в каждый дом залетают… Гриб убьет всех, и споры его анаморфы будут поджидать новые жертвы столько, сколько потребуется.

Если случится так, что данный гриб будет исследован, прошу учесть, что первым его обнаружил и попытался описать именно я. И я придумал ему имя: Mortemyces hominiphilus – смертельногриб человеколюбивый. Или, если это покажется слишком циничным, то пусть он будет Mortemyces evdokimovii – смертельногриб Евдокимова. Жаль, что я так и не увижу, как выглядит совершенное плодовое тело этой сволочи.

Блин, меня вырвало прямо на стол. Еле успел отвернуться от тетради. Мозг протестует, кипит в черепе. Клетки мутируют… Все поплыло перед глазами… Жесть.

Пора в лес, за последней партией листьев.