Терпение и труд все перетрут

Прослеживание пути Дарвина на Галапагосах разрушает миф и показывает, как на самом деле происходят перевороты в науке

Одним из множества качеств, которые поставили Чарльза Дарвина в ряд величайших мыслителей в науке, было его невиданное упорство. Столкнувшись с обескураживающей проблемой в естественной истории, Дарвин взялся за нее и работал до тех пор, пока тайны не были раскрыты. Меткое описание этого качества дал Энтони Троллоп в своем романе в 1867 г.: «Нет ничего, что человек не мог бы вынести, если достанет ему терпенья… Терпенье и труд». Сын Дарвина Фрэнсис так рассказывал о нраве отца: «Упорство характеризует образ его мыслей даже лучше, чем настойчивость. Настойчивость едва ли выражает его яростное стремление заставить правду раскрыться».

Фрэнк Саллоуэй, историк науки из Калифорнийского университета в Беркли, обратил внимание на «упертый» гений Дарвина, пытаясь докопаться до правды о том, как Дарвин пришел к теории эволюции. Канонический миф гласит, что Дарвин стал эволюционистом на Галапагосах, когда обнаружил признаки естественного отбора в изменениях клюва вьюрков и панциря черепах в процессе приспособления каждого вида к условиям питания и экологии острова. Этот миф встречается повсюду, от учебников биологии до туристических брошюр, которые завлекают потенциальных клиентов возможностью посетить Мекку теории эволюции и пройти по стопам святого Дарвина.

В июне 2004 г. мы с Саллоуэем именно это и сделали: провели месяц, пытаясь восстановить славную тропу Дарвина. Саллоуэй — проницательный ученый, но я и не подозревал, что он так упорен в полевых исследованиях, пока мы не добрались до застывших потоков лавы на острове Сан-Кристобаль, где Дарвин проводил свои исследования. Упорство здесь — ключевое слово: экваториальное солнце палит нещадно, пресной воды почти нет, а от 70-фунтовых рюкзаков с запасом воды подгибаются колени и довольно быстро начинает ломить спину. Прибавьте к этому удовольствию необходимость каждый день часами продираться сквозь сухие густые кусты — и романтика полевых работ быстро померкнет.

Но чем труднее нам было, тем упрямее становился Фрэнк. Он, казалось, наслаждался невзгодами, и это помогало мне лучше понять упорство Дарвина. В конце одного особенно тяжелого подъема по склону, напоминавшему лунный ландшафт, который Дарвин называл «кратеризованным районом» острова Сан-Кристобаль, мы повалились на землю в изнеможении, обливаясь потом. На языке Дарвина такая вылазка называлась «долгой прогулкой».

Эти острова пропитаны смертью. Скелеты животных разбросаны тут и там. Растений мало, и в основном это колючки. Высохшие и сморщенные стволы кактусов — точки на безрадостном лавовом поле с множеством острых выступов, страшно замедляющих передвижение. Многие нашли здесь свой конец, от потерпевших кораблекрушение в прошлые века до современных туристов, которым не сиделось на месте. Всего через несколько дней меня охватило глубокое чувство изоляции и уязвимости. Лишенные благ цивилизации, все мы близки к смерти. Воды практически нет, съедобных растений и того меньше: живые организмы влачат жалкое существование, да и то лишь те, которые за миллионы лет отбора приспособились к этим суровым условиям. Эти твари выживают благодаря адаптивной радиации. Всю жизнь я наблюдал и участвовал в спорах между эволюционистами и креационистами, и здесь, на этих островах, мне стало поразительно ясно: сотворение разумным замыслом — полный абсурд. Почему же тогда Дарвин уехал с Галапагосов креационистом?

Легенда о Дарвине на Галапагосах — символ более общего мифа о том, что науку движут отдельные открытия типа «эврика!», за которыми следуют революционные разоблачения, а старые теории ниспровергаются под натиском новых фактов. На самом деле это не совсем так. Парадигмы питают восприятие. Саллоуэй обнаружил, что через девять месяцев после отплытия с Галапагосов Дарвин сделал такую запись в орнитологическом каталоге о своей коллекции пересмешников: «Гляжу я на эти острова, один в виду другого, с горсткой обитателей, везде есть эти птицы, чуть иные по некоторым признакам, но занимающие ту же самую нишу в природе, — и вынужден допустить, что это всего лишь разновидности». Похожие разновидности одних и тех же видов, а не эволюция отдельных биологических видов. Дарвин все еще был креационистом! Это объясняет, почему он даже не позаботился о том, чтобы записать, где именно на островах найдены эти вьюрки (в некоторых случаях помеченные неверно), и почему, как заметил Саллоуэй, эти птицы, теперь такие знаменитые, ни разу не упоминаются в «Происхождении видов».

Подобным образом Дарвин схалтурил и в наблюдениях за черепахами. Позднее он вспоминал, как в разговоре с вице-губернатором островов Николасом Лоусоном тот утверждал, что о черепахах «он мог с уверенностью сказать, с какого острова привезли каждую из них. Я не обратил на это достаточно внимания и уже частично смешал образцы с двух островов». Еще хуже, со смехом рассказывает Саллоуэй, что Дарвин и его товарищи съели оставшихся черепах по пути домой. Дарвин признался: «Я и думать не мог, что острова, расположенные в 50–60 милях друг от друга, а некоторые даже в прямой видимости, состоящие из одинаковых камней, с одинаковым климатом, с одинаковой высотой, могут быть населены разными видами».

Дарвин покинул Галапагосы в октябре 1835 г., а эволюционистом стал лишь в марте 1837 г., и уточнял свою теорию до самой публикации «Происхождения видов» в 1859 г. Пройдя дорогой Дарвина — как концептуально, так и буквально, — Саллоуэй пришел к этому выводу не от неожиданного открытия на Галапагосах, а после тщательного анализа данных Дарвина по возвращении в Англию. Изучив записные книжки и дневники Дарвина, Саллоуэй датировал момент принятия теории эволюции второй неделей марта 1837 г., после встречи Дарвина с известным орнитологом Джоном Гулдом, который изучал образчики птиц с Галапагосов. У него был доступ к музейным орнитологическим коллекциям из Южной Америки, где Дарвин не был, и Гулд смог поправить ряд таксономических ошибок Дарвина (например, он обозначил два вида вьюрков как «королек» и «трупиал») и указал, что, хотя наземные птицы Галапагосов характерны для островов, у них есть много общего с южноамериканскими птицами.

Саллоуэй заключает, что Дарвин ушел после встречи с Гулдом в уверенности, «что причиной присутствия похожих, но различных видов на разных островах Галапагосского архипелага должно быть преобразование. Казавшийся непреодолимым видовой барьер наконец был преодолен, по крайней мере в голове Дарвина». В июле 1837 г. Дарвин начал вести первую записную книжку на эту тему, «Преобразование видов», в которой записал: «Где-то в прошлом марте меня поразил характер южноамериканских окаменелостей и видов с Галапагосского архипелага. Эти факты (особенно последние) — источник всех моих взглядов». К 1845 г. Дарвин был настолько уверен в своих данных, что начал рассуждать о глубинных предпосылках галапагосских находок во втором издании своего «Журнала исследований» (Journal of Researches), где встречается и одна из величайших фраз в истории науки: «Архипелаг представляет собой замкнутый мирок, вернее, это спутник Америки, откуда он получил несколько случайных колонистов и позаимствовал общие черты своих местных произведений… Итак, и во времени, и в пространстве мы подходим тут, по-видимому, несколько ближе к великому факту — к этой тайне из тайн — первому появлению новых существ на нашей земле».

Полтора века теория Дарвина упорно объясняла больше разрозненных данных природы, чем любая другая биологическая теория; сам процесс тоже обладает недюжинным упорством — как объяснял Дарвин: «Можно сказать, что естественный отбор ежедневно и ежечасно исследует каждое изменение, даже малейшее, во всем мире; отклоняя все плохое, оставляя и добавляя все хорошее; тихо и незаметно работая всякий раз, когда представляется случай».

И делает это с завидным упорством.