Моника

В 1974 году несколько молодых сотрудников контрразведки ГДР организовали у себя в управлении кружок по изучению русского языка и обратились ко мне с просьбой вести его. Они решили, что у меня это должно получиться, поскольку по гражданской специальности я преподаватель-филолог. Их интерес к русскому языку был обусловлен двумя причинами. Во-первых, по роду службы им приходилось часто общаться с нашими военными контрразведчиками, по-простому – особистами. Во-вторых, многие из них проводили свои отпуска в нашей стране и хотели обходиться у нас без переводчиков.

Мне, откровенно говоря, не хотелось влезать в это дело: нелегко было выкроить время для таких занятий.

– Русский язык один из труднейших в мире, – сказал я немцам. – Лишь немногие русские могут похвастаться тем, что они прилично овладели собственным языком. В кружке вы ничему не научитесь. Тут нужны долгие годы систематического труда.

– Нам много но надо: уметь вести простейшие диалоги с русскими людьми. Этому можно научиться в кружке, – настаивали немцы.

В конце концов, они меня уговорили. Было решено собираться дважды в неделю после работы у них в управлении.

На первое занятие пришли семнадцать человек: шестнадцать парней и одна девушка. Парни все подобрались крепкие, энергичные и немного грубоватые. Девушка же была хрупкая, изящная и тихая.

Ребят сейчас уже никого не помню по имени, а девушку звали Моника. Я, когда увидел ее, сразу подумал: «И какой болван затолкал тебя в спецслужбу? Скорее всего, это Союз свободной немецкой молодежи постарался. Тебе фарфоровые вазочки расписывать, а не шпионов ловить».

Кстати, о шпионах. Их в те годы водилось на Востоке Германии великое множество. Каждая уважающая себя разведка стран НАТО старалась иметь в ГДР по возможности больше агентуры, основная масса которой была задействована против наших войск. Так что на отсутствие работы мои ученики жаловаться не могли. Иногда кто-нибудь из них являлся на занятия прямо с операции и, повесив на спинку стула пиджак, укладывал на стол рядом с тетрадью и учебником сбрую подмышечной кобуры с пистолетом. Как-то раз и Моника пришла с оружием. Мне она в тот вечер не понравилась. Оружие в ее руках смотрелось, как смотрелась бы бутылка шнапса в руках герцогини.

Я был требовательным преподавателем. Через три месяца десять шпионоловов сникли перед великим и могучим. В кружке осталось семь человек. Среди них была и Моника. Надо сказать, что у этой девушки обнаружились прекрасные лингвистические способности. Училась она легко и радостно… Чувствовалось, что наш кружок – светлое пятнышко в ее невеселой жизни, до краев заполненной тяжелой, безотрадной работой. Она быстро обошла своих коллег и стала моей любимой ученицей.

Кружок просуществовал год. По завершении учебы шпионоловы устроили нечто вроде выпускного вечера. Они пригласили меня в ресторан, пообещав, что будут говорить только по-русски. Однако после третьей рюмки пришлось перейти на немецкий. С одной лишь Моникой я говорил по-русски весь вечер. Она очень мило коверкала мой родной язык, но в общем у нее почти все получалось…

Лет этак через двенадцать после описываемых событий я был командирован на несколько суток в тот самый немецкий город, где служил в семидесятые годы. Остановился у знакомого немца, с которым нас в свое время связывали дела, весьма серьезные и деликатные. Мой хозяин принял меня очень радушно, посулив лично приготовить мне суп из бычьих хвостов, айсбайн, завтрак крестьянина и еще какую-то национальную чертовщину.

– А кроме того, – сказал он, приняв таинственный вид, – у меня есть для тебя потрясающий сюрприз. Пока не спрашивай. Увидишь сам.

Вечером, после ужина, я напомнил ему о сюрпризе.

– Сюрприз живет в квартире напротив, – сказал хозяин. – Подожди минутку!

Он исчез и через некоторое время вернулся, пропуская вперед миловидную женщину лет тридцати-тридцати двух. Я встал, ожидая, когда он представит нас друг другу. Женщина улыбнулась.

– Нас не надо знакомить, – сказала она по-русски. Мы давно знакомы. Я – Моника, ваша ученица. Здравствуйте, дорогой мой учитель!

Хозяин оставил нас вдвоем, удалившись в соседнюю комнату, а мы пили кофе и говорили, говорили. Говорила, собственно, она. Я же больше слушал. Моника рассказала, что уволилась из контрразведки в год окончания занятий в нашем кружке. Со скандальчиком, конечно. Поступила в университет на славянское отделение. Аспирантуру оканчивала уже в Москве. Теперь преподает русский в родной альма-матер. Замужем. Растит сына и дочь. Счастлива.

Бог мой! Она преподавала русский язык в одном из старейших и знаменитейших университетов Европы! Там в разное время учились Гамлет, Мартин Лютер и я. Правда, я – всего полтора года и то вольнослушателем.

Я воспринимал ее русскую речь, как музыку, улавливая в ней знакомые московские интонации и жаргонные словечки. Мне подумалось тогда, что Моника, возможно, – самое доброе из всех дел, совершенных мной в этой стране.

Эрих Мильке

(штрихи к портрету)

Весть о смерти Эриха Мильке вызвала в моем сознании массу ассоциаций – трагических, комических и не имеющих окраски. Первой из них почему-то стал кабачок Рольфа Зайделя в древнем ганзейском городе Галле на востоке Германии. Лет тридцать пять тому назад я частенько наведывался в это заведение после работы, чтобы отведать горячих жареных колбасок-кнакеров, попить пивка, почитать готические надписи на стенах и полюбоваться женой хозяина красавицей Брингфридой, орудовавшей у стойки. Да и с Рольфом мы были на короткой ноге. Однажды я встретил Брингфриду в продуктовой лавке. Она была в слезах.

– Почему ты плачешь? – спросил я.

– Рольфа арестовали.

– За что?!

– Он негативно отозвался о товарище Вальтере Ульбрихте. Вечером этого же дня замели и Брингфриду, имевшую наглость публично заявить о своем несогласии с действиями «штази». Об этом мне не без злорадства сообщил немец, чья квартира находилась прямо над кабачком Зайделей.

– Эрих знает, что делает, – сказал он.

Речь шла вовсе не о Хонеккере, который был тогда не у дел, а о всесильном министре госбезопасности ГДР генерал-полковнике, а впоследствии генерале армии Эрихе Мильке. Я подумал, что, очевидно, сосед Зайделей и есть тот самый стукач, который заложил их. Агентурная сеть МГБ, ориентированная на выявление внутренних врагов, была невероятно густой. Борьба с инакомыслием в ГДР велась суровая. Читатель будет смеяться, когда узнает, что мои немецкие друзья просили меня привезти из Москвы романа Ремарка и Бёлля на немецком языке.

О министре МГБ в ГДР рассказывали такой анекдот. Пошли как-то Мильке с Андроповым на охоту. По зайчишкам. Ходили, ходили, ни одного зайца не убили, а подстрелили только хомяка. Сидят после охоты в избушке лесника, пригорюнившись, бутылку давят, молчат. Вдруг вбегает адъютант Мильке и кричит с порога: «Приятная новость, шеф! Мы только что допросили хомяка, так хомяк признался-таки, что он заяц».

Через неделю Рольфа и Брингфриду выпустили из следственного изолятора, который местное население окрестило «Красным быком». Это мрачное кирпичное здание, окруженное высоченными стенами с вышками на углах, действительно походило на старого быка в загоне. Охрана своими руками оборудовала в тюрьме пивную с баром для себя. Комнату обставили грубой тюремной мебелью, окна забрали в решетки, а на каждый стол бросили по паре наручников. Не знаю, бывал ли в этой пивной сам Мильке, но слышал, что его заместителю такая экзотика очень понравилась.

Побывав в гостях у «быка», Рольф повесил над стойкой своего кабачка большой цветной портрет Ульбрихта, а каждого, кто непочтительно отзывался о лидере социалистической Германии, без лишних слов вышвыривал на улицу. То, что сделали с ним и его женой, оказалось просто одной из форм профилактики.

Однако отпускали далеко не всех. Политические тюрьмы и исправительно-трудовые лагеря первого немецкого государства рабочих и крестьян никогда не пустовали. При Ульбрихте сажали часто, при Хонеккере реже, но во всех подобных случаях за этим угадывалась фигура Мильке. А еще была самая непроходимая в мире и опасная для жизни граница между двумя Германиями, к оборудованию которой Мильке крепко приложил руку. Собственно, эта граница и служила основным поводом для большинства негативных высказываний в адрес режима, ибо жизненный уровень и социальные гарантии в ГДР соответствовали хорошим нормам. Там в очередях за колбасой и на каморку в коммуналке никто не стоял, студенческая стипендия была самой высокой в мире, а рождаемость – самой высокой в Европе.

Я проработал в Представительстве КГБ в Берлине около шестнадцати лет, и меня часто спрашивают, был ли я знаком с главным «штази». Я-то с ним был знаком, да он со мною – нет. Он повесил на мою грудь много государственных и прочих наград ГДР, но всякий раз, исполнив этот ритуал, тут же обо мне забывал, ибо я обитал не на его уровне. Правда, однажды Мильке здорово меня напугал, и об этом стоит рассказать.

В один из июньских дней 1970 года меня пригласили в посольство ГДР в Москве, чтобы вручить медаль, которой я был награжден по окончании первой загранкомандировки. Я оробел, поскольку до этого никогда не бывал в иностранных посольствах.

– Не боись, – сказал кадровик. – Там будет полно наших. Только не пей много.

– Пить вообще не буду! – заверил я его.

Посольство ГДР располагалось в изящном старинном особняке на улице Станиславского. Там действительно собралось много наших, в том числе восемь генералов. Приехали Мильке и Маркус Вольф. Медаль мне вручил сам Мильке, а милая девушка из посольства тут же прикрепила ее к моему пиджаку. Вольф вручил награжденным юбилейные знаки «XX лет МГБ ГДР».

После вручения наград начался банкет. Говорили много и пили немало. Мильке, похожий на крепкого немецкого крестьянина, выпил пару больших глиняных кружек пива и положил сверху кое-что покрепче. Он в свои шестьдесят три года был совершенно здоров и никакими диетами себя не стеснял. Из его тоста мае запомнилась только первая фраза: «Я стою на этой земле так уверенно только потому, что за моей спиной стоят двести пятьдесят миллионов советских людей…» Я спрятался от генералов за колоннами с чашечкой кофе в руке. Вдруг передо мной возник сильно поддатый Мильке.

– По-моему, ты уже набрался, – брякнул он ни с того ни с сего.

Я оторопел. Скажи министр кому-либо из наших генералов, что я пьян, и мне крышка.

– Товарищ министр, я не пил ни капли!

– Будет тебе врать. Ты пьян. Хочешь, я отвезу тебя домой на «Чайке»? Ты никогда не катался по Москве на «Чайке»?

Я тогда еще не знал, что Мильке в состоянии подпития любит хохмить и разыгрывать своих сотрудников. Решив, что надо немедленно сматываться, я попытался тепло проститься с министром. Он огорчился по поводу того, что напугал меня и что его розыгрыш не нашел поддержки. Похлопав меня по спине, он вытащил из кармана сувенир – памятную медаль, на одной стороне которой был изображен наш солдат, что стоит в Трептов-парке с девочкой на руках, а на другой – новый памятник Ленину на Ленинплатц в Берлине. Медаль эта хранится у меня до сих пор. В последний раз Мильке вручил мне правительственную награду ГДР через семнадцать лет, в 1987 году. К тому времени мы оба изменились. Я стал пожилым и солидным, а он превратился в усохшего забавного старичка с коричневыми пигментными пятнами на лице, которого уже никто не боялся.

– Поздравляю тебя с высокой наградой, – сказал министр, слабенько пожимая мою руку.

– Служу делу пролетарского интернационализма! – заучено ответил я, жмурясь от вспышки блица.

Фотограф запечатлел нас на фоне алых знамен, украсивших клуб МГБ в Берлине по случаю 38-й годовщины ГДР. Республике оставалось жить два года.

Эрих Мильке прожил без малого век. Это была эпоха становления и крушения могущественных тоталитарных режимов, и только они могли породить таких личностей, как Мильке. Это был век жестокий и пламенный, век-убийца и век-художник. Было бы проще всего вывалять покойного старика Эриха в грязи и поставить на этом точку. Но давайте вспомним о том, что будущий министр еще накануне прихода Гитлера к власти встал в ряды борцов Сопротивления, что он одним из первых поднял оружие против фашизма, защищая республиканскую Испанию, что он молодым парнем был брошен в тюрьму Моабит, где впоследствии гестаповцы отрубили головы Юлиусу Фучику и Мусе Джалилю. Кстати, в этой самой тюрьме прошли и последние годы уже бывшего министра. Таковы гримасы истории.

Мильке – это блестящие операции гэдээровской разведки, которые стали классикой и войдут во все учебники. Это миллионы листов безвозмездно переданной нашей стране научно-технической информации, которая была похищена у тогдашнего противника. Мильке – это сотни разоблаченных натовских шпионов, кишевших вокруг советских военных объектов в ГДР.

Болтают, будто Мильке был осведомителем еще бериевских НКВД-НКГБ. Может быть. В таком случае он стал идеальным агентом влияния, в котором долг и ответственность сочетались с преданностью нашей стране и любовью к ней. Он любил но только русскую водку и русские пельмени. Он любил Россию, которая в годы войны стала ему второй родиной, и с гордостью носил на груди звезду Героя Советского Союза.

С генералами КГБ, не владевшими немецким, Мильке общался через переводчика, но однажды огорошил всех нас, прочитав нам часовой доклад об оперативной обстановке в ГДР на хорошем русском языке. Закончив, победно оглядел восхищенных слушателей. Знай, мол, наших! Тогда ему было восемьдесят лет.

Любимым детищем Мильке стало Mfs, министерство госбезопасности – Ministerium fur Staatssicherheit, отсюда «штази». У меня было много друзей в разведке и контрразведке ГДР. Я с ними работал, дружил семьями, ездил на охоту, рыбалку, выпивал, в конце концов. Это были отличные ребята, которые честно делали свое дело, и никто не заставит меня говорить о них плохо. Что же касается политического сыска, то к этому направлению деятельности любой охранки я относился и отношусь с брезгливостью, считаю его бесполезным и даже вредным. Бесполезным потому, что ни одному политическому сыску еще не удалось спасти от краха гниющий режим. Вредным потому, что любой политический сыск постоянно лжет, вводя лидеров той или иной страны в заблуждение об истинам положении вещей в государстве и тем самым побуждая их принимать неверные, а порой роковые решения. Политический сыск развращает нацию стукачеством и тормозит общественный прогресс, поскольку борется с прошлым против будущего.

Личности, подобные Мильке, нам, россиянам, следует рассматривать не только в историческом аспекте, но и с точки зрения государственной целесообразности, государственной выгоды, как это делают, скажем, американцы. Император Александр III говаривал, что у России нет друзей. Мильке был исключением из этого правила. И дай Бог, чтобы у России когда-либо появились за ее рубежами такие верные и надежные друзья, каким был у Советского Союза Эрих Мильке.